Невеста дяди Кости

Наконец все вагоны были очищены от пассажиров, и колонну погнали вперёд. Идти пришлось совсем немного, последняя остановка находилась всего в сотне метров от ворот, состоящих из досок, несущих основную нагрузку, и колючей проволоки, заполнявшей всё свободное пространство. И там, за этой колючей проволокой, можно было рассмотреть длинные бревенчатые домики. Перед некоторыми из них стояли люди, но до них было всё ещё далеко, и не было слышно, какие команды им отдают стоящие перед ними люди в форме. Но видно было, как люди разом начинали спешно что-то выполнять, а потом замирали в ожидании следующей команды.

Слева от ворот, чуть в глубине, виднелось здание с высокой трубой. Из трубы валил чёрный дым, непонятный запах разливался в воздухе, наполняя сердца и души тревогой. Но остановиться, чтобы оглядеться, не было ни малейшей возможности: колонну женщин с малышами, нещадно подгоняя всевозможными способами, вели вперёд. Последовала команда остановиться, и колонна встала, продолжая колыхаться из стороны в сторону. На дороге плакали несколько отставших детей, матери, попытавшиеся было прийти к ним на помощь, наткнулись на непреодолимые препятствия. Вот один ребёнок остановился, словно споткнулся, и упал, сражённый пулей. Вся колонна завизжала от страха и чуть было не рассыпалась, но автоматная очередь над головами, овчарки со всех сторон и люди в форме, хорошо знающие своё дело, моментально собрали колонну в единое целое.

Двое мужчин и одна женщина в офицерской форме сортировали вновь прибывших. Детей сразу отделяли от матерей, несмотря на визги и попытки защитить свои чада. Строптивых женщин избивали и пристреливали. Напуганная толпа расставалась со своими детьми, уповая только на милость всевышнего. Больше помочь им матери не могли. Детей закидывали на повозку с высокими бортами, откуда они не могли выбраться. Они лишь до последнего смотрели в щели бортов, пытаясь разглядеть своих матерей и услышать последние наставления. Впрочем, услышать в этом гвалте что-либо было невозможно. Вскоре повозка, запряжённая старенькой лошадкой, тронулась в путь, навсегда отделяя детей от их матерей. Пытавшихся вырваться из строя и бежать за повозкой немедленно травили собаками, злобно впивающимися в измождённые обессиленные тела.

Дошла очередь и до заплаканных, дрожащих от страха женщин. Всех их раздевали догола прямо у ворот лагеря. Женщины в серых арестантских робах деловито и быстро собирали вещи в большие корзинки и уносили их в ближайший барак, возвращаясь с опорожнёнными, которые вновь и вновь наполнялись. Было страшно и мерзко стоять голыми перед мужчинами, не имея возможности прикрыться руками. За такую попытку можно было сразу получить удар плетью. Впрочем, мужчины не выказывали никакого интереса к голым женщинам. Для них это был лишь человеческий мусор, который следовало рассортировать, определив, кто из этих женщин закончит жизнь сегодня, а кому выпадет прожить ещё несколько дней. Бросив скользящий взгляд на Раю, офицер указал ей рукой с плёткой встать в левую колонну. Рая стояла рядом с другими женщинами, а вражеские солдаты пялились на них. Но в какой-то момент пришло равнодушие к их взглядам, сделать женщины всё равно ничего не могли.

Сортировку закончили, и их погнали в сторону строения с большой трубой, дым из которой опадал мелкими хлопьями на пленниц и их сопровождающих. Женщин поставили в длинную очередь. Через определённые промежутки времени открывалась широкая дверь, и часть колонны загоняли внутрь. К акая-то безнадёжность поселилась в сердцах, пленницы смирились со своей участью и готовились принять неизбежный конец. Оставшись без своих малышей и понимая, что им уже никогда не встретиться, они теряли желание жить. И только жаркое солнце второго месяца лета понимало их.

Они стояли уже несколько часов, скоро последний солнечный лучик скользнёт прощально по их спинам, и они вой дут в последнюю дверь в своей жизни. Внезапно всё изменилось, дым над трубой стал редеть, дверь распахнулась, но вместо того, чтобы загнать в неё очередную порцию людской массы, из неё выскочил человек в военной форме и быстро побежал вдоль колонны, не обращая никакого внимания на стоящих. Вскоре к зданию быстрым шагом прошли несколько человек, дверь за ними закрылась, и время изменило свой ход. Теперь сердца узниц забились быстрее, почувствовав отсрочку приговора. Появилась слабая надежда, ниточка которой могла оборваться в любой момент, но сердца уже ухватились за неё, трепетно забившись и не желая обрывать. И сразу вернулись мысли о детях: может быть, они ещё живы? А может быть, ещё суждено увидеться?

В тот момент, когда дверь распахнулась, напряжение толпы достигло максимального накала, но вышедшие прошли мимо женщин, остановились возле охранявших их солдат и отдали тем какое-то распоряжение. После этого всё пришло в движение, женщин развернули и погнали в сторону бараков. Они шли голыми по территории лагеря, но, казалось, всем это было абсолютно безразлично, никто на них не глазел. Немцы не считали их за людей, а заключённые были озабочены собственным выживанием, к тому же мужчин-заключённых почти не было. Женщины шли голыми, сбивая и раня ноги, но никто не жаловался, потому что у них появилась малейшая надежда выжить. Они ввалились в пустой барак и, забравшись на деревянные нары без всякой подстилки, замерли, стуча зубами от страха и холода.

Через несколько минут после того, как их завели в барак, в него зашли несколько женщин с дубинками в руках. Одна из них была в чёрной форме, а остальные были одеты в серые арестантские робы с повязками на правых руках. Прозвучала команда построиться. По спинам замешкавшихся немедленно загуляли дубинки. Их били и материли до тех пор, пока они не выстроились в три ряда возле нар.

Глава 5. В плену

Старшина командовал зычным голосом, подгоняя вновь прибывших. Да и чего колготиться? Быстро получили всё необходимое – и на обед. А уж после обеда и оружие почистить, подсумки патронами укомплектовать да под себя подогнать. Письмо домой на коленке опять же – святое дело. Не сегодня завтра всех поубивают, а письмо ещё два месяца в пути, да следующего ждать столько же будут, а там гляди и война закончится. Нет, следующего, конечно, не получат, здесь по столько не живут, чтоб вот по два письма отправить успеть. Даже если завтра не убьют, не будешь же ты, вернувшись из боя, грязный и уставший, выводить каракули дрожащей рукой.

Да и о чём писать-то? Всего один бой, а ты просидел в окопе, не высовываясь, что здесь героического? Так и напишешь своим: так, мол, и так, мои дорогие, сидел я на дне окопа и дрожал, что твой заяц, да молитвы вспоминал. А они никак в голову и не лезли. А потом, когда дали команду «в атаку», то стыдно было во весь рост подняться, потому как портки замочил. Это когда прямо рядом с окопом танковый снаряд разорвался. И сам не заметил, как это произошло, руку вниз опустил, а там… стыдоба какая. А в атаку хошь не хошь, а подниматься придётся. Все на бруствер полезли, не останешься же со своими подмоченными портками в окопе, так хоть, может, убьют, а мёртвые срама не имут. А жить в мокрых портках красноармейцу никакого резона нет. Всё одно как труса расстреляют, был бы смелым – портки б не обмочил. Не понял, что это? Да неужто не один он обмочился? Мать честная, курица лесная, три четверти взвода и сам товарищ старшина с мокрыми разводами. И все друг друга оглядывают, даже легче как-то стало. Раз не один такой, так, может, всех-то к стенке за трусость ставить не будут?

– Сынки! Слушай мою команду!

Папаша… мать твою… ты на пяток лет всего и постарше, да стоишь перед подчинёнными в мокрых штанах. Какие мы тебе сынки?

– Штыки примкнуть! Да не тряситесь! У меня тоже штаны мокрые! Это нормально! Зато нам больше бояться нечего! Слушайте меня, сынки! Чем быстрей мы до фрица добежим, тем меньше у него времени будет нас из пулемётов полосовать. А там коли да руби! Да не палите зазря на ходу, патроны экономьте! А штаны мы ещё высушим! Вперё-о-о-д!

И нестройно потянулись. Ура кричать бесполезно, немец, как бегущих к нему увидел, тут же огонь шквальный открыл. Молча бежит рота, и молча редеют её ряды. Может, кто и кричал, да разве разберёшь? А по сторонам лучше и не смотреть, глянешь – и страшно станет, жить захочется, какая тогда атака? Как там старшина учил: выбрать точку и бежать на неё, по сторонам не глазеть, только под ноги иногда, чтоб кубарем не грохнуться.

А вот и фонтанчики пыльные под ногами. Очередями пулемётными суки рубят! Попрыгали в воронку, голов не поднять. Где старшина, опять в атаку поднимать будет? Что? Ясно! Упокой Господь его душу! Да погоди, Господи, не старайся зря, вот сейчас мы ещё раз поднимемся, так потом всех разом и упокоишь, ибо кто выжить может в этом аду? Это ж сколько свинца над этим полем летает? Чать, не муха, рукой не ухватишь!

– Ну что, зассыхи, отсиделись, подсушились, а теперь оправдывайте доверие Родины! А ну, пошли!

Да где там пошли – трое тюфяками безжизненными в воронку свалились. Да здесь нас пристрели, товарищ командир, никуда мы не пойдём! Да не мотай пистолетом перед нашими мордами! Не видишь, что ли, обоссанные мы, уйди от греха подальше! Ну вот, видишь, кабы нам пример не казал, то до смерти папироску успел бы выкурить, а так, чего ж куреву пропадать, мы за тебя докурим.

Вот так дотемна и досиделись, а там, прячась за каждой кочкой и в каждой воронке, полтора десятка человек – всё, что осталось от полностью укомплектованной роты – ползком до своих. А оружия назад и того меньше приволокли. Хоть бы покормили, сволочи. Чего выстроили да пугалки свои нам в рожи орёте? Пулемёты всё равно погромче будут. Да и не боимся мы ваших расстрелов, нам всё одно где помирать: завтра ли в открытом поле, либо здесь под деревом. Это как поглядеть, здесь оно даже предпочтительней будет: жрать уже не надо будет, курить тоже – а это плюс, а то так потянуть хочется, что аж свербит. Да и оставят в живых – так портки замывать придётся, стыдухи не оберёшься. А там ночь трястись в мокром исподнем, да опять в атаку на убой. Ведь чего сегодня зазря под пули немецкие гнали? Ни на сантиметр не продвинулись, а народу уйму положили. Это ж только с нашей роты такой недобор, а сколько этих рот здесь было, вон, полковник небритый с серым лицом знает, больше некому.

– Вы трусы! Вы недостойны высокого звания красноармейца! Вы опозорили нас перед товарищем Сталиным! Что мы теперь ему скажем?

– Да пошёл он на хер, твой товарищ Сталин! И ты тоже пошёл! Что ж вы нас как скот на убой, без прикрытия! Вон сколько наших ни за чих полегло!

– Ма-а-а-алчать! Сукины дети! Да я вас сейчас всех под расстрел! Да я вас!

Ну что, что ты нас? Ты думал, что снаряды только по нашу душу летают? Ан нет, по твою тоже прилетел, аккурат как ты чужие решил к Господу Богу отправить. Значит, есть он там наверху, раз бесчинства такого не допустил. Вот и смотри теперь в небо. А бог пусть на рожу твою небритую полюбуется.

Вот незадача, особист цел остался. Ну этот за товарища Сталина любого на немецкий крест порвёт! Выстроился со своими опричниками, что Малюта Скуратов. Нет, не летит ещё один шальной, что ж вы, немчура, на снарядах экономите? Нет бы и этих прихватить на господне довольствие. Ох, сейчас зверствовать начнут! Мало им крови, что немцы нам попускали, так и этим не терпится.

– Кто?! Кто, суки, на товарища Сталина такое сказал? Выходи, мать-перемать, на месте расстреляю!

Ага, прям помчались. Твоя работа, иди сам и ищи, кто кричал. Ничего не знаю, ничего не слышал, а если б слышал, то сам бы за товарища Сталина! Вот ей-ей! Нашёл упырь, кого расстрелять. Чей взгляд не глянулся, того и к стенке. Да и то, не мог же он слова такие про товарища Сталина безнаказанными оставить. Надо ж хоть кого-то расстрелять, а то, не ровён час, свои же и донесут, что, мол, за товарища Сталина не вступился, самого к стенке и определят. Ты это, извини нас, братишка. Завтра встретимся, чего сейчас разбираться, кто и что кричал. Отдыхай, а мы пойдём пайку солдатскую получим, а если нальют нам наркомовские, то помянем тебя добрым словом.

Тихо, ночью немец тоже отдыха хочет, потому зря и не стреляет. И наши пушки молчат. Артиллерист, он тоже человек, ему тоже поесть, попить, поспать треба. Завтра и навоюемся, а пока стучат ложки о котелки. Говорить неохота, всё и так ясно, а портки – да плевать на них, к утру сами просохнут, а не просохнут, так мы друг друга уже видели. А сейчас притулиться где-нибудь да поспать, пока в животе после каши тепло. Ну чего ты орёшь, какое оружие чистить? Вот сволочь, так и не даёт спать. Да что там чистить, старшина же сказал зря не палить, вот мы и не стреляли совсем. Ёшкин кот! Правы вы, товарищ лейтенант, ей-богу правы! Да кто ж думал, что она такая грязная? Зараз почистим, не извольте сумлеваться! Ну всё, дочистили, посты выставили, теперь спать.

Вода какая тёплая и небо красное! Это закат такой? Везёт же людям: и море им тёплое, и закат красивый. Перекреститься, да в воду – и саженками вперёд, а устанешь – так греби по-собачьи. Либо перевернись на спину, да руки-ноги раскинь и отдыхай, на волнах качайся. Не надо меня за руки, товарищ особист, ей-богу, не буду больше креститься! Не топите меня, я ещё пригожусь! Я могу завтра за товарища Сталина умереть! Ей-богу! Есть не говорить «ей-богу». Да что ж вы, товарищ особист, Матерь Божью так склоняете? Есть проснуться!

Господи, да неужель такое небо синее бывает, красота-то какая! Так бы и смотрел! Только солдату по нужде надо сбегать, не будешь же у себя под ногами безобразия разводить. А там и умыться-побриться, хоть потом и в атаку да к Господу Богу на свидание, но бритым всё одно приятнее. Каша вчерашняя, что с ужина, осталась? Сразу бы сказали, вчера б ещё по миске, зато сегодня бы на полчаса больше поспали. Повара, суки ленивые, хари отъели! Конечно, вчера столько народа полегло, каша осталась, не будут же они её выбрасывать, спасибо хоть подогрели. Где ж вы дрянь такую варить научились? Вчера с голодухи всё смели, а сегодня вкусовые ощущения вернулись, соли им мало да крупы. Жидкая, говоришь? А штаны у тебя какие? Вот то-то и оно, жри, да не перебирай!

Опять особист прибыл, неуж вчера крови не допил? И политрук с ним, шепчутся, задумали чего? Да хрен с ними, всё одно скоро в атаку. Что от их пуль, что от немецких, что от заградотрядовских… Как они вообще дали вчера к своим вернуться?

Из пяти рот одну неполную укомплектовали, что такой ротой сделать можно супротив пулемётов? Немцу работы на пять минут, чтоб всех в окрошку. А заградотряд поможет – так и за три вместе управятся. Нет, не гонят в атаку, ага, пополнения ждём, а пока собрание. Говорят, можно в партию заявление написать, а кто в бою себя хорошо покажет, того и примут. Нет уж, дудки, на тот свет ежели крещёный, то лучше беспартийным, так-то оно надёжней будет.

Не, поглянь, уболтал пяток, пошли заявления строчить, а нам опять заливают про великого вождя и коварного фюрера. Мы, что ль, тебе его в друзья выбирали? Сам с ним ручкался, а мы под пули. У этой власти и не поймёшь, кто друг, а кто враг. Вчера тебя на руках носят да в газетах прославляют, а завтра ты враг наипервейший, втёршийся в доверие к трудовому народу. И за всё трудовойнарод сам отвечать и должен. И за то, что проморгал врага, и за то, что вчера ему цветы дарил да пионерские речёвки посвящал. А главный наш, он всё предвидел и всех разоблачил. Коли умный такой, чего ж их к власти допустил? С нами же не советовался? И Гитлер тебе другом был. А потом братья и сёстры, выручайте, говорит, ибо я в очередной раз не с тем человеком подружился. Вставай, страна огромная, своего неразборчивого вождя выручать. Шли лучших сыновей и дочерей под вражеские пули!

Вот собрание закончится, по папироске – и в бой. Да только какие мы лучшие, мы просто обоссанные. С такими штанами умирать за товарища Сталина просто совестно, может, не будем умирать, чтоб совесть потом не замучила? И опять услышал Отец Небесный! Врут! Врут, что тебя нет! Кабы не было, то уже штыки бы примкнули, а так, гляди, и до завтра доживём. Дольше вряд ли получится, а ещё хоть денёк прихватить не помешает.

О, пополнение! Ну что, салаги, подходите, сейчас вам опытные, закалённые во вчерашнем бою солдаты расскажут, как себя вести. Слушайте и запоминайте, если хотите лишние сутки прожить. Какое пятно вы у меня увидели? Чай я пролил! Чай! И у вас завтра во время атаки руки трястись будут да котелки не удержат, вот мы и посмотрим, сколько из вас чай прольют, а сколько кашу пороняют. Всё! Свободны, бойцы!

И ещё пополнение, эти уже не салаги необстрелянные, видно по ним. Поди, тоже бой или два пережили. Опытные, с такими и самим в атаку не так страшно. Может, ещё по разу выжить удастся, кто знает? Всё бы ничего, да вторым в наряд. Только заснёшь, а тебе тырк в плечо, вставай, боец, охраняй товарищей! Да не спи на посту, враг не дремлет! А у часового глаза слипаются. В сего-то и спал, поди, с полчаса, ходи тут возле позиций в темени. Вот сволочь, откуда ты взялся, а ну брысь! Уставился своими зелёными глазами, не уходит, не боится. Вот я тебя камнем, то-то же, с красноармейцем спорить, сказано же брысь!

Что это? Не было же разрыва снаряда, почему я в воздухе? Разве часовому можно летать? Ага, ноги уже земли коснулись. Это кто там балует, не видишь, что я на посту? А ну, поставьте меня и пароль назовите! Почему тихо так и шепчут не по-русски? Не может быть, не разыгрывайте меня, уж лучше к особисту на допрос! Поставьте меня, я завтра сам в партию попрошусь! И не я про товарища Сталина кричал! Сукой буду! Клянусь! Ну что же вы меня не отпускаете? Куда вы меня тащите? Гады! Сволочи! А страшно-то как, самое время опять штаны обмочить! Да ещё и шею сжимает, совсем дышать не даёт, тут уж не только крикнуть, а даже и пискнуть не получится. И своих не предупредил, говорили же быть бдительным. Всё, растаяли в темноте свои позиции, до чего ж тихо крадутся гады!

Ну что же вы, наши? Ведь надо позиции проверять, ну пароль там, отзыв! Ну не видите, что ли, часового нет на месте? Тревогу объявляйте и на подмогу давайте! Ну где же вы? Ведь ещё минута, и насовсем утащат! Почему так тихо? Почему никто меня не ищет? Господи, пропал! Пропал! Ещё одно чудо, Господи, ну что тебе стоит? Я же точно знаю, что ты есть! Как, ну как там тебе молятся? Господи, или ты не видишь, куда я попал?

Вокруг одни немцы. Как жаль, что второе письмо не написал, а теперь комвзвода похоронку напишет, если сам из завтрашнего боя вернётся. Да ведь он не похоронку напишет! Вот уж где страх почище обмоченных штанов! Я же не погибший, а пропавший без вести, а то и перешедший на сторону врага! Боже мой, что делать, что делать?! Господи, спаси меня, Господи, раба твоего. Иже еси на небеси… как там дальше? Дева Мария, нет, не так! Пресвятая Дева Мария! Точно, да, Пресвятая! А дальше, как там дальше? Говорил дядька, в церковь надо было ходить, а не на комсомольские собрания, а что сейчас, товарища Ленина с Карлом Марксом вспоминать? Как страшно, озноб по всему телу, сейчас допросят – и в расход. Будут пытать? Наверняка, разве сам бы вот так вот просто пленному поверил? Тоже бы пытал, вот ведь влип! О Господи, пошли мне пулю или снаряд. Я знаю, ты можешь, ведь послал же полковнику небритому! А я побрился, я ж тебя уважаю, чего ж я в таком виде к тебе? Забери меня, Господи, не больно, Христом Богом прошу тебя! Не слышит Господь, видно, тоже по ночам отдыхает, а вам бы его круглосуточно теребить.

Поставили на ноги, пока никто не бьёт, только голоса радостные, чужие, что бормочут, не понять. Ну конечно, рады, что русского в плен утащили. Как же мешает мешок на голове дышать и видеть! А может, лучше и не видеть? Пусть бы так и пристрелили: пока тряпка на голове, не так страшно. Господи, это они наверняка смеются, как я здесь дрожу перед ними, солдат непобедимой Красной армии, да ещё и с обмоченными штанами, ведь так и не пошёл замывать, в надежде, что назавтра в атаке всё одно погибать. А оно вон как вышло, к врагу в плен попал, да ещё и в таких штанах. Плевать на вчерашнее, кажется, мне и сегодняшнего хватит. Господи! Ну где же ты? Где?

Сдёрнули мешок с головы, сразу свет по глазам ударил, хоть и не такие яркие лампы в блиндаже. Сгрудились вокруг, смотрят с любопытством. Вроде люди как люди, без клыков и без хвостов.

– Рус, тринк.

Вода, Господи, как хорошо, ведь пересох весь от страха. Никто не бьёт, ждут, наверное, когда напьюсь.

– Как тьебья зовут, сольдат?

Что сказать? Врать или правду говорить? Если совру, то как они смогут проверить? Или лучше правду? Ведь если уличат, что вру, то наверняка расстреляют?

– Говорьить! Ньет мольчать!

– Трошин Константин.

– Номер твой дивизия? Кто твой командир?

Что же делать дальше? По уставу выдавший хоть что-то врагу уже предатель. Значит, сообщив свои имя и фамилию, уже предал Родину? А что будет, если промолчу? Ну не для того же они рисковали группой, чтобы похитить, а потом наслаждаться игрой в молчанку. Они выбьют всё, что знаю и не знаю. Боже, как страшно. А что будет, если просто сообщу им название своей воинской части и имя своего взводного? А даже если и особиста? Что изменится? Нужно рассказывать, разве знание ими номера воинской части и имени командира как-то могут повлиять на исход войны? Они всё равно завтра всё там уничтожат, но тогда я смогу выжить. А смогу ли? Они ничего не обещают и ничего не говорят, только этот немец задаёт вопросы на ломаном русском. Что они с меня хотят, ведь я ничего не знаю, я всего два дня на позициях, дальше своего окопа и кухни никуда не ходил. Ах да, один раз в атаку, добежал до первой воронки и там отсиделся. Что я могу знать?

– Сколько тяжёлий пушка есть в твой дивизия? Сколько лёгкий?

Господи, ну что им сказать? Если скажу, что не знаю, начнут бить, думая, что вру. Если скажу, что нет таких, тоже не поверят. Сколько же может быть пушек? Была не была, только бы не ляпнуть чего-нибудь такого, за что сразу убьют.