Невидимый человек

– Да, быть посему…

– Да, быть посему…

– … но чернота не скроет…

– Нет, не скроет!

– Она ведь…

– Она ведь, Боже…

– … но еще нет.

– Аллилуйя…

– … Она тебя приведет – славься, славься, Господь – в китово чрево…

– Проповедуй сие, добрый брат…

– … и глянется тебе…

– Господи помилуй!

– Даже старая дева!

– Чернота тебя сотворит…

– Черным…

– …или тебя растворит.

– Истинно так, верно, Боже?

И в этот миг на меня рявкнул чей-то голос-тромбон:

– Ступай отсюда, болван! Измену замыслил?

И я поспешил отойти, заслышав стенания все той же старухи, что пела спиричуэлс:

– Похули Бога, малой, и умри.

Я прирос к месту и обратился к ней с вопросом: что, дескать, стряслось?

– Уж как я крепко любила хозяина своего, малой, – ответила она.

– Вместо того чтобы ненавидеть, – заметил я.

– Он сыновей мне подарил, – сказала она, – и я, любя сыновей, научилась любить их отца, хотя по-прежнему его ненавидела.

– Мне тоже знакома амбивалентность, – сказал я. – Она меня сюда и привела.

– И что это за птица?

– Да ничего, всего лишь слово, которое не проясняет сути. Отчего ты горюешь?

– Как же мне не горевать, коли он помер, – сказала она.

– Тогда ответь: кто это хохочет там, наверху?

– Да сынки мои. Рады-радешеньки.

– Что ж, их тоже можно понять, – сказал я.

– Я и сама смеюсь, только с горя. Сулил он свободу нам дать, но так и не сподобился. А все ж любила я его…

– Любила? Ты хочешь сказать?..

– Вот-вот, однако еще дороже мне было другое.

– И что же?

– Свобода.

– Свобода, – повторил я. – Наверное, свобода проявляется через ненависть.

– Ан нет, малой: через любовь. Я любила – и яду ему подсыпала, вот он и скукожился, будто яблоко, морозом побитое. А иначе сыновья мои покрошили б его заточками.

– Где-то здесь неувязка, – сказал я. – У меня даже мысли путаются.

И хотел еще кое-что добавить, но хохот наверху сделался, на мой слух, чересчур громким и горьким; я попытался было от него сбежать, да не смог. На выходе меня охватило неодолимое желание расспросить, что же такое свобода, и я вернулся. Старая певица сидела, обхватив голову ладонями; лицо ее, коричнево-замшевого цвета, было исполнено печали.

– Скажи-ка, мать: а что такое вообще эта свобода, которая так сильно тебе полюбилась? – опрометчиво полюбопытствовал я.

Она удивилась, потом призадумалась, потом растерялась.

– Запамятовала, малой. Мысли путаются. То одно мнится, то другое. Голова кругом идет. Сдается мне, это оттого, что в мозгах уйма всего скопилась, а как высказать – не знаю. Но жить с этим ох как нелегко, малой. Слишком уж много всякого на мою долю выпало, а срок мой слишком короток. Хвори, что ль, какие меня губят. Перед глазами плывет: шаг сделаю – и хлоп оземь. А если не хвори меня доконают, так сынки мои: им лишь бы хохотать да замышлять, как весь белый люд извести. Ожесточились, вот ведь какая штука…

– А что там насчет свободы?

– Отстань, малой, уходи, голова раскалывается!

Оставил я ее в покое – у меня у самого уже в голове помутилось. Но ушел недалеко.

Откуда ни возьмись появился один из сынков, здоровенный, шести футов ростом детина, и врезал мне кулачищем.

– Что за дела, мэн? – вскричал я.

– Ты маму до слез довел!