Труды по россиеведению. Выпуск 2

Хуже всех пришлось представителям прежнего среднего класса, который к началу реформ был весьма сильным и многочисленным (профессионалы с высшим образованием, руководители среднего звена, служащие, высококвалифицированные рабочие). Их жизненный уровень по сравнению с другими группами населения упал особенно резко.

Уже с конца 1950-х годов в СССР стали зарождаться если не элементы, то определенные предпосылки гражданского общества: появился широкий слой преподавательской, технической и научной интеллигенции, управленческого персонала среднего звена, деятелей культуры. Характерными чертами многих представителей этого слоя были не только общественный статус, высокий уровень образования и денежных доходов, но и самостоятельность мышления, высокая самооценка, умение противостоять политическому манипулированию, чувство собственного достоинства, т.е. все те признаки классового сознания, которые отличают средний класс общества от среднего потребительского слоя. Представители этого класса были особенно заметны в крупных промышленных городах. В стране были созданы такие центры концентрации научно-технической и творческой интеллигенции, как Москва, Ленинград, Новосибирск, Свердловск, Горький, Казань, Томск и др., что выдвигало ее на первые позиции в мировой иерархии.

Однако инновационный кадровый потенциал не был задействован реформаторами в строительстве новой России. Более того, именно представители среднего класса в наибольшей мере испытали экономическую и социальную депривацию. Российские реформаторы постарались как можно быстрее избавиться от этой социальной группы. Большинство ее представителей было выброшено на обочину социальной жизни, очень многие эмигрировали. Таким образом, один из главных факторов успешного перехода к рыночному хозяйству и демократическому государству – творческий ресурс населения – не только не был использован, но и оказался в значительной степени уничтоженным. Резкое ослабление научно-технического и человеческого потенциала – невосполнимая и с экономической, и с социальной точек зрения потеря, которую Россия понесла за эти 20 лет.

Бросается в глаза и такое важное социальное последствие российских реформ, как растущая пропасть между властью и народом. Отчуждение населения от государственных институтов, характерное для тоталитарного режима, не только не исчезло, но в итоге трансформации 1990-х даже усилилось. Фактически государство превратилось в замкнутую самодостаточную корпорацию бюрократов, а значительная часть населения – в первую очередь бюджетники, наемные работники, пенсионеры, дети и инвалиды – в обузу для членов этой корпорации.

Таков перечень основных составляющих социальной цены, которую платит страна за радикальные рыночные реформы. Теперь об их политических итогах.

Как известно, в России, в отличие от других европейских государств, либеральные идеи традиционно не имели широкой социальной базы. Обращение к либеральным ценностям характерно лишь для отдельных периодов российской истории XIX–XX вв. Одной из таких эпох было десятилетие второй половины 80-х и первой половины 90-х годов XX столетия – тогда в российском обществе стремительно возросла популярность идей свободы личности и частной инициативы. К началу 1990-х годов они захватили значительную, если не большую, и самую продуктивную часть населения. Словом, возникла широкая социальная и политическая основа для реализации либеральных и демократических принципов. А государственной власти был предоставлен серьезный шанс для развития демократических процессов, формирования гражданского общества, создания цивилизованной свободной рыночной экономической системы.

Однако российские реформаторы не воспользовались этой уникальной возможностью; фактически они сделали все, чтобы опорочить ценности свободы в глазах населения. С конца 1990-х годов в общественном мнении нарастало негативное и даже враждебное отношение к свободе и к понятию «демократия», которое стало синонимом воровства и коррупции. Либеральная идея оказалась скомпрометированной, а масштаб агрессивного неприятия либеральных и демократических ценностей создал реальные предпосылки для формирования авторитарного режима. Дискредитация демократии, разрушение основ российской государственности и создание предпосылок авторитаризма – главный общественно-политический итог деятельности российских реформаторов в 90-е годы. Сейчас общество пожинает посеянные ими плоды. С грустью приходится констатировать, что нынешняя политическая надстройка логически безупречно венчает созданный в годы реформ экономический базис.

«Магическое мышление»

Есть веские основания полагать, что появление на российской политической сцене радикальных реформаторов – результат традиционного и, как всегда, ничем не оправданного нетерпения западнического крыла российской интеллектуальной элиты, волею судеб оказавшейся у власти в начале 90-х годов. Сегодня это важно подчеркнуть, потому что в наши дни, по прошествии эпохи «бури и натиска», стало хорошим тоном если не демонизировать состав первой бригады «шокотерапевтов», то по крайней мере открещиваться от них. На самом деле и интеллигенция, и так называемое подавляющее большинство простых людей тогда обожали молодых энергичных реформаторов и их патрона – первого президента России, обещавшего в короткие сроки «осчастливить» народ. Первый съезд народных депутатов занялся малопонятными конфликтами, что затрудняло анализ «программы реконструкции» Рыжкова – Абалкина (да и не обещала она скорого счастья и богатства). Невозможно было заподозрить беспардонное вранье, когда тебя уговаривали: потерпи три месяца – и все изменится. В ловушку очередной, на этот раз неолиберальной, утопии угодила мыслящая часть народа, к сожалению, сыгравшая решающую роль в формировании и распространении новых социальных иллюзий.

Нелепо осуждать радикальных реформаторов за то, что они якобы положили начало разбалансированности экономики страны. К 1992 г. она в своей подавляющей части уже была разбалансирована в результате губительного для всех противоборства российских властей и союзного центра, прежде всего – финансово-бюджетного (после ельцинского призыва «не платить налоги центру»). Несомненно, правы те реформаторы, которые утверждают, что ко времени их вхождения во власть управляемость экономикой – советской вообще и российской в частности – уже в значительной мере была утрачена, а товарно-денежное неравновесие достигло огромных размеров. Правда, «шокореформаторы» на этом останавливаются, «забывая» признать, что тем и другим страна обязана главным образом их покровителям и им самим.

Не очень корректна весьма распространенная в обществе огульная критика так называемой шокотерапии, с которой обычно связывают состоявшуюся 2 января 1992 г. одномоментную либерализацию цен. Сторонники рыночной экономики, в общем-то, не сомневаются в том, что большинство цен нужно было отпускать – иначе просто не был бы запущен механизм рыночного саморегулирования. Можно, правда, спорить о соотношении твердых и свободных цен в тогдашних российских условиях. Но это сюжет для особого разговора. Как бы то ни было, явно несостоятелен упрек реформаторам в том, что они не учли монополистическую природу советской экономики. Многие и сейчас считают, что сначала нужно было сформировать конкурентную среду и только потом отпускать цены. Это представление насквозь утопично, так как создать конкурентные отношения при фиксированных ценах в принципе невозможно.

Что касается не мнимых, а подлинных ошибок «действующих лиц и исполнителей» российских реформ, то об этом, казалось бы, так много уже сказано и написано, что трудно добавить что-то новое. И все же имеет смысл обратить особое внимание на мировоззренческую природу просчетов и упущений в политике реформ, как, впрочем, и в экономической политике в целом. Вопрос этот, к сожалению, не утратил своей актуальности.

Следует отметить ярко выраженную склонность как вчерашних, так и сегодняшних реформаторов к «магическому мышлению». Оно представляет собой смесь неоправданных надежд и распространенных заблуждений, иллюзий и мифов. Среди иллюзий я прежде всего отметил бы принятие в качестве руководства к действию актуальных в тот момент на Западе мировоззренческих императивов, оправдывающих погоню за его экономическими и социальными стандартами, а также абсолютизацию так называемых универсальных экономических закономерностей, не учитывающих требований «места и времени».

Многие реформаторы и просто обыватели тут же обратили перемены на личное благо, не отдавая себе отчета в том, что смитсианское своекорыстие «работает» на пользу общества только при наличии очень жестких ограничений (институтов и принципов), которых в стране не было.

Следует отметить и убежденность реформаторов в том, что максимально высокая скорость перемен гарантирует их необратимость, снижая угрозу коммунистического реванша. При этом их отличало наивно-благостное отношение к порядкам в современном мировом хозяйстве, а потому был принят тезис: стремительное открытие экономики России благотворно, постепенное и дозированное – вредно.

Теперь о мифах. Во-первых, стойкое представление о том, что в современном мире благоденствуют нации, которым удалось свести до минимума государственное участие в экономике. Речь идет об антиэтатистском синдроме, пронизывающем мейнстрим современной экономической мысли, но имеющем мало общего с действительностью. Во-вторых, убежденность в «органической слабости» государства в переходных экономиках, и особенно в России. Из этого следовал вывод: вмешательство государства в хозяйственную жизнь должно быть у нас еще более ограниченным, чем в странах Центральной и Восточной Европы. И наконец, в-третьих, насквозь мифологична была приверженность реформаторов «теории обузы»: считалось, что Россия быстрее вольется в лоно цветущего Запада, освободившись от старого бремени – слабых сателлитов в лице постсоветских республик. При этом почему-то господствовало мнение, что новые суверенные государства (бывшие республики СССР) не смогут выжить без новой России.