Традиции & Авангард № 2 (5) 2020 г.

– Это не новая сестра-хозяйка, – вдруг вскочила Любовь Николаевна. – Это новая шлюха, как я.

Молодая особа грубо огрызнулась, женщины чуть не сцепились, их разняли. Все ушли. Появился другой офицер, более молодой, но, как понял Мальчик, тоже из командиров.

– Я десять лет служу, я десять лет мотаюсь по гарнизонам всей страны и мира, – уже более сдержанно говорила Любовь Николаевна, – и неужели я так и не заслужила даже однокомнатной квартиры хоть где-нибудь, хоть на Камчатке!

Офицер тоже что-то говорил, в конце развел руками и ушел. Еще один день Любовь Николаевна не сдавала позиции, а потом пришел он. Мальчик никогда его не видел, да сразу узнал по шагам в коридоре. Учуяла его издалека и Любовь Николаевна, напряглась, насупилась.

– Люба, Любушка, – вкрадчиво начал военный. Это был грузный, крепкий, уже в возрасте человек, с очень густыми бровями на смуглом лице.

– Не надо при ребенке, – отстранилась она от его ласк. – Давайте выйдем в коридор.

Вначале слышалось только «бу-бу» мужское и тихое женское, а потом голоса стали выше, и уже все слышно.

– Ну что ты ко мне пристала, что ты ревнуешь, что ты мне, жена, что ли?

– В том-то и дело, что не жена. Но вы со слезами на глазах обещали обо мне всю жизнь заботиться. «Дозаботились» – десять лет за собой шлюхой возите. А теперь постарела, другие есть; чтоб избавиться – в Чечню, на фронт. И я рада, я рада вас всех не видеть, но вы мне сколько лет уже квартиру обещаете?

– Это не в моих силах!

– Как не в ваших? – перебила она. – А у вас, как я знаю, на каждого ребенка по квартире, и еще две в Москве, в запасе.

– Ну-ну, ты в мои семейные дела не лезь.

– А мне уже тридцать, у меня мать.

– Что-то ты прежде о матери не говорила. Короче, ты еще военная, мы в прифронтовой зоне, на военном положении. Или ты выполняешь приказ, или…

– Александр Вячеславович, Саша, я замуж хочу.

– Ну и пожалуйста, только как медовый месяц – горячую точку – Чечню, потом женись и квартиру получишь.

– Саша!

– Уйди, отстань. Тоже мне, от какого-то летехи цветочки берет, а может, и рога мне наставила.

– Постарела я, постарела, надоела! Сознайся!

– Замолчите! Приказываю!

– Александр Вячеславович, памятью отца. Пожалуйста!

– Не трожь! Отставить! Ты три квартиры прокутила, все курорты объездила.

– У меня ведь ребенок, пощадите!

– Что? Этот!.. А при чем тут ты?.. Два часа на сборы, борт будет в десять нуль-нуль. А с ребенком государство разберется.

Буквально за один день эта женщина резко изменилась, особенно глаза, ставшие из васильковых, задорных – озабоченными, выцветшими.

– Вы моих папу и маму увидите, скажите, что я их жду, – вдруг выдал Мальчик, вглядываясь в ее лицо.

– Откуда ты знаешь, что я в Чечню?

Он молчал. Она обняла его, стала целовать, но и губы у нее тоже стали жесткими.

– Скажи хоть, как тебя зовут, как твоя фамилия и где тебя я буду искать?

– Я вас сам найду.

– Ты-ы?

Она отстранилась, еще громаднее стали ее глаза, взгляд далеко уполз.

– Любовь Николаевна, обходной, – в дверях появилась медсестра.

– Да да, я сейчас, – она встала, двинулась к двери, обернулась. – Я вернусь, попрощаюсь.

Больше он ее не увидел. Через пару минут пришел какой-то офицер, не дал забрать даже велосипед, взял его за ручку и повел через весь плац в другой корпус, там он попал «под заботу государства».

Эту ночь его никто не кормил, спал он на нарах под шинелью. А на следующее утро тот же офицер его куда-то отвез, и там были люди в форме, как у его отца, – милиционеры, они тоже его весь день не кормили, а все допытывали, как зовут, чей, откуда и прочее. Потом много раз фотографировали, даже пальчики черным мазали. А он все плакал, горестно сопел, просил пить, к вечеру его накормили, посадили в поезд с толстой тетенькой, которая раньше него храпеть стала. И через день он попал к детям, таким худым, исподлобья странно глядящим. Это был детский дом, но почему-то сами дети называли это место колонией.

Мальчика сразу же обрили налысо, переодели в грубую, мрачноватую одежонку, и стал он как все дети – худым, головастым, напряженным, и лишь глаза, эти голубые вдумчивые глаза, стали казаться еще больше, еще печальней, еще загадочней.

Здесь тоже первый день начался с анкеты, и, думая, что Мальчик не понимает языка, а может, и вовсе скрытничает, на девичьей стороне нашли переводчицу, долговязую, рыжеватую девчонку лет десяти, которую по-местному называли Зоя. Именно благодаря Зое появилось имя Мальчик, так и пошло, до выяснения данных… И кроватку ему выделили самую старую, перекошенную, в сыром углу. А на ужине старшие ребята хлеб отобрали, перед сном туалет заставили мыть.

Вот чего Мальчик не мог и не хотел, он хотел спать. В эту первую ночь его сильно били. Он плакал, орал, а его еще пуще били. Вдруг в полумраке коридора все разбежались, а перед ним – длинная, худющая воспитательница в очках.

– Это кто здесь вой на всю округу поднял?

Она с силой схватила за ухо Мальчика, приподняла и швырнула ребенка в угол:

– Чтоб до утра стоял! И не пищи, звереныш!

Она ушла в свой кабинет, потушила свет.

Мальчик уже долго стоял, все еще всхлипывал, устал, сильно хотелось спать, и в это время к нему подошел ровесник:

– Меня Дима зовут. Давай дружить, – он погладил Мальчика по руке, – а плакать здесь нельзя. Особенно в смену Очкастой. Но ты стой, она скоро выйдет, и, если еще будешь стоять, она тебя спать отпустит.

Может, Очкастая и вышла скоро, но Мальчик уже спал, свернувшись калачиком на полу. Гнев воспитательницы был безмерным, еще пару раз, полусонный, он стукался о стенку, так что не только ухо, но все тело заныло. Завыл он, тихо, очень тихо, и звал в тоске папу и маму. Родители не пришли, пришел тот же Дима: