Литературный журнал «ДК» №02/2018

Изгой

Автор: Марк Перовский

Я устал смотреть на себя. Устал вставать по утрам, чувствовать босыми ногами холодный пол и понимать, что в этом мире я чужой, абсолютно никому не нужный таким, какой я есть. Облака всё так же плыли по безликому картонному небу, солнце бросало безжизненные лучи на осточертевший город, наполненный лишь смрадом одиночества, буйством технологий и линиями электропередач. Гигантский муравейник, который поглощал себя сам. Гнилая помойная яма, в которой каждый камень считал себя алмазом.

Я перестал доверять людям очень давно, в далёком детстве. Это ведь так опасно, думал я, так непредсказуемо и безрассудно. Старые раны до сих пор не зажили – их боль по-прежнему напоминала о тех днях, когда я не чувствовал себя изгоем. А теперь… теперь этого нет.

Есть лишь страх.

Есть лишь боль.

Я вышел из старой коммуналки в десять утра. Уже опаздывал на работу, но в тот день мне было как-то особенно плевать на то, что скажет начальник. Шёл через узкие улицы, огибая всех людей на пути, стараясь не встречаться взглядом ни с кем из случайных прохожих, потому что боялся. Боялся того, что они узнают во мне того, кого узнавать не желательно.

Заморосил противный мелкий дождик, его холодные капли отчего-то больно били по лицу и попадали за ворот рабочего комбинезона, и даже прозрачный дождевик не мог спасти меня от этого гнева Господня. Хотя я уже давным-давно перестал верить в Бога. Наверное, просто потому, что если бы он и был, то от нас ничего давно уже не осталось бы – только обугленные кости, выпотрошенные тела, скелеты мёртвых городов.

Я шёл всё дальше, на окраины города, где были старые очистные, на которых и работал уже много лет. Дороги становились грязнее, здания – ниже и отвратительнее, люди – пугающе жёсткими снаружи. В конце концов, так и устроена наша Вселенная: чем дальше от центра, тем ужаснее жизнь.

На своём пути я не увидел ни одного человека моего уровня жизни. Я был один, совсем один в этом треклятом городе грехов. И только шрамы от потушенных об руку сигарет хоть как-то напоминали мне о том, что я по-прежнему жив, как и остальные. Просто жив немного по-другому.

Вскоре и окраины превратились в одну ровную дорогу посреди серой пустыни, на пару дней ставшей грязным болотом. Лишь дорога указывала мне путь, словно светоч во тьме.

А на горизонте высились огромные вышки очистных. Из некоторых промышленных труб валил чёрный дым и сливался с небом. Но жизни в этом месте не было. Совсем не было.

Путь занял где-то двадцать минут бессмысленного топтания по грязи и искорёженному асфальту. Я показал браслет на руке молодому парню на КПП, он распахнул огромные стальные ворота. Из глубин этого грязного монстра на меня дыхнул тлетворный запах гнили и экскрементов. Парень зажал нос и презрительно отвернулся, тщательно поправляя чистую, выглаженную форму охранника.

Я не помню, как научился приспосабливаться. Все эти современные технологии, ненавистные взгляды отовсюду, серое небо и до безумия красивое море, которое мне доводилось видеть всего пару раз за всю жизнь. Я успел посмотреть на него в те времена, когда меня не называли изгоем и не плевались вслед.

Дождь усилился, но я успел забежать под козырёк над входом в рабочий цех. Там стоял мой старый знакомый, такой же чужой, как и я – Гордон. Он мирно курил и безучастно смотрел вдаль, на огромную коросту города, который вырос в огромной пустыне совсем недавно – семьдесят лет назад, когда нас ещё не было.

– Я думал, ты не придёшь, – тихо сказал Гордон.

– С чего бы? – так же тихо ответил я, прикуривая сигарету. Дым неприятно отяготил лёгкие, и я еле сдержался, чтобы не закашляться.

– Ты пришёл не вовремя.

– А ты следишь за тем, когда я прихожу?

– Иногда, – он повернул голову в мою сторону. – Просто здесь и так жизнь не сахар, а если не будет рядом того, кто такой же, как и ты… что останется?

– От нас и так ни черта не осталось, – я плюнул на грязный асфальт, вновь затянулся.

– Это не так, Верн, – помотал головой Гордон. – Пока мы чувствуем, что живы, им нас не сломать.

– Скажи это сгоревшим трупам на площади. Ты ведь помнишь, что тогда случилось?

Он ответил не сразу. Сначала посмотрел в потолок, пустил струю дыма, тут же растаявшую в холодном осеннем воздухе.

– Я всё помню. Мы и сами чуть не попались.

– Чудом выжили, Гордон, – я кивнул, провёл языком по верхнему ряду кривых зубов. – Пятьсот человек. Они казнили их прямо там.

– Иногда я жалею, что убежал, – резко сказал Гордон. – Лучше бы умер, чем так.

– Заткнись! – нахмурился я. – Не смей так говорить! Этим ты лишний раз доказываешь, что они, – я кивнул в сторону города, – сломили наш дух!

– Наверное, ты прав, – Гордон выбросил окурок на пол и развернулся ко входу. – Ты идёшь?

– Угу, – я последний раз затянулся и выбросил окурок.

Рабочий день прошёл невидимо и неслышимо. Шумели очистные механизмы, никто не разговаривал, день постепенно сменялся глубокой ночью, а на наши места приходили другие люди: отчуждённые, измученные, покрытые копотью и пеплом тех, кто отдал жизнь за наше бессмысленное существование.

Нам с Гордоном нужно было идти в одну сторону. Мы продвигались по городу, пытались рассмотреть верх, где за рядами линий электропередач и лентами шоссейных дорог высился настоящий мегаполис: с огромными вывесками размером с небоскрёб, со скоростными дорогами и бесконечными развлечениями. Только вот там жили те, кто мог себе это позволить. Но ни я, ни Гордон не могли. Как и сотни тысяч озлобленных на эту жизнь людей, у которых не осталось ничего, кроме ненависти.

Мы оба помнили, к чему это привело…

Мы попрощались на одном из перекрёстков – никаких улыбок и рукопожатий, лишь понимающие кивки и сияющий в глазах страх того, что можем больше не увидеться.

Я вернулся домой, когда солнце село за горизонт и небо превратилось из серой безжизненной массы в огромную чёрную пасть космоса, желающую отведать наши души. Тихо отпер дверь маленькой комнаты, вошёл и заперся изнутри. Опустился в кресло и ткнул кнопку на пульте. В двух метрах от меня загорелся небольшой прямоугольник телевизора.

Он был старый, лет сорок пять, не меньше. Показывал всегда с помехами, но мне и этого хватало. Обычно я его слушал.

– … благоприятная экономическая обстановка в нашей стране говорит о высоком уровне жизни граждан… – донеслось из прямоугольника.

– …а теперь к местным новостям.

Я поднял голову на этот электронный ящик и вгляделся в мутноватую картинку.

– На пересечении Девятой и Тридцатой улиц начались несанкционированные протесты группы диссидентов, которых можно узнать по чёрным браслетам…

Я взглянул на левую руку. Стальной чёрный браслет был по-прежнему на ней. Словно клеймо, оно тяготило моё тело.

– И чего дома не сидится? – раздражённо фыркнул я. Но переключать не стал.

– На место выехали силы правопорядка. Несколько машин миротворцев оцепили с Седьмой по Тридцать первую улицы. Проход там может быть опасен. С места событий передаёт наш корреспондент… – продолжал вещать чудесный агрегат пропаганды.

Я тяжело вздохнул и встал с кресла. Выключил телевизор. Тишина окутала меня с ног до головы. Только стук настенных часов сохранял мой разум в состоянии напряжения.

Девятая и Тридцатая. Совсем недалеко от меня. Но почему я не там? Почему не борюсь за свободу, а отсиживаюсь тут, в безопасной комнате?

Страх. Они сумели запугать нас в тот ужасный день. И за эту покорность мы заплатили большую, слишком ужасную цену.

Пятьсот ни в чём не повинных жизней.

Я схватил куртку с непомерно длинными рукавами и выбежал из комнаты, забыв её запереть на ключ. Спустился на первый этаж и полетел сквозь переулки на пересечение Девятой и Тридцатой.

Улицы были оцеплены, но не везде. Сквозь мизерные проходы я добрался до своих.

Они шли по дороге с транспарантами и кричали лозунги: «Освободите всех! Простите всех!». А я боялся к ним присоединиться. Наверное, просто не хотел умирать.