Капитализм и историки

Эту позицию, к которой восходят даже в наши дни взгляды на влияние промышленной системы на трудящиеся классы, хорошо иллюстрирует письмо, написанное лондонской дамой, миссис Кук Тейлор, после того, как она впервые посетила некоторые промышленные районы Ланкашира. Ее оценка обнаруженных там условий предваряется некоторыми замечаниями об общем состоянии лондонского мнения: «Мне нет нужды напоминать вам о появляющихся в газетах утверждениях относительно жалких условий работников и тирании их хозяев, которые произвели на меня такое впечатление, что я с неохотой согласилась ехать в Ланкашир; действительно, эти неверные представления широко распространены, и люди верят им, сами не зная отчего и по какой причине. Вот пример: прямо перед поездкой я присутствовала на большом званом обеде в западной части города и сидела рядом с джентльменом, которого считают очень умным и интеллигентным. В ходе беседы я упомянула, что еду в Ланкашир. Он посмотрел на меня и спросил: что, ради бога, ведет вас туда? И сказал, что он скорее решил бы отправиться в Сент-Джайлс*; что Ланкашир ужасное место – повсюду фабрики; что люди от голода, притеснений и непосильного труда почти не похожи на людей; а владельцы фабрик – жирное, изнеженное племя, кормящееся человеческими внутренностями. Сказав, что такое положение ужасно, я спросила, где он видел такую нужду. Он ответил, что никогда не видел промышленных районов и никогда не захочет их видеть. Этот джентльмен был один из множества людей, которые распространяют слухи, не беря на себя труд проверить, правдивы они или ложны»[10 - Это письмо цитируется в: Reuben. A Brief History of the Rise and Progress of the Anti-Corn-Law League. London, 1845. Миссис Кук Тейлор, которая, по-видимому, была супругой радикала д-ра Кука Тейлора, посетила фабрику Генри Эшуорта в Тертоне, неподалеку от Болтона, тогда еще сельского района и потому, вероятно, более привлекательного, чем некоторые городские промышленные районы.].

Подробное описание миссис Кук Тейлор удовлетворительного состояния дел, которое она, к своему удивлению, обнаружила, заканчивается замечанием: «Теперь, когда я видела фабричный народ на работе, в их коттеджах и в их школах, я пребываю в абсолютном недоумении и не могу объяснить протеста, направленного против них. Они лучше одеты, лучше питаются и лучше себя ведут, чем множество других классов трудящихся»[11 - Ibid.].

Но даже если в то время мнение, которое было позднее принято историками, громко озвучивала одна из сторон, требует объяснения, почему взгляды одной партии современников – не радикалов или либералов, а тори – стали практически не подвергаемой сомнению позицией экономических историков второй половины столетия. Причина этого, как представляется, в том, что новый интерес к экономической истории был сам по себе тесно связан с увлечением социализмом и что большая часть тех, кто посвятил себя изучению экономической истории, склонялась к социализму.

Дело не просто в том, что предложенная Карлом Марксом «материалистическая интерпретация истории» придала сильный импульс изучению экономической истории; практически все социалистические школы придерживались философии истории, предназначенной для того, чтобы показать относительный характер различных экономических институтов или необходимость последовательной смены разных экономических систем во времени. Все они пытались доказать, что атакуемая ими система частной собственности на средства производства была извращением ранней и более естественной системы общественной собственности; и поскольку теоретические предубеждения постулировали пагубность капитализма для трудящихся классов, нет ничего удивительного в том, что они нашли то, что искали.

Но не только те, кто сознательно сделал изучение экономической истории инструментом политической агитации, – что можно сказать о целом ряде авторов, от Маркса и Энгельса до Зомбарта, а также Сиднея и Беатрисы Веббов, – но и множество ученых, которые искренне полагали, что они подходят к фактам без предубеждения, произвели на свет результаты, которые едва ли менее тенденциозны. Так получалось отчасти из-за того, что используемый ими «исторический подход» был разработан непосредственно в ответ на теоретический анализ классической политэкономии, так как вердикт последней по поводу популярных мер излечения социальных болезней зачастую был неблагоприятным[12 - В качестве характерной иллюстрации общего отношения этой школы можно процитировать характерное заявление одного из ее самых известных представителей, Адольфа Хельда. Согласно Хельду, именно в руках Давида Рикардо «ортодоксальная экономическая теория стала послушным слугой исключительных интересов мобильного капитала», а его теория ренты «попросту продиктована ненавистью финансового капиталиста к землевладельцам» (Zwei B?cher zur sozialen Geschichte Englands. Leipzig: Duncker & Humblot, 1881. P. 178).]. Не случайно самая большая и самая влиятельная группа исследователей экономической истории за шестьдесят лет, предшествовавших Первой мировой войне, т. е. немецкая историческая школа, гордилась именем «катедер-социалисты» (Kathedersozialisten); и не случайно их духовные преемники, американские «институционалисты», по воззрениям были преимущественно социалистами. Вся атмосфера этих школ была такова, что молодому ученому требовалась исключительная независимость ума, чтобы не поддаться давлению академического мнения. Ничего не боялись так сильно и ничто не было столь фатальным для академической карьеры, как упрек в «апологетике» капиталистической системы; и даже если ученый пытался оспаривать господствующее мнение по частному вопросу, то, чтобы оградить себя от подобных обвинений, он присоединялся к всеобщему осуждению капиталистической системы[13 - Ценное суждение о политической атмосфере, преобладающей среди экономистов немецкой исторической школы, можно обнаружить в: Pohle, Ludwig. Die gegenw?rtige Krise in der deutschen Volkswirtschaftslehre. Leipzig, 1911.]. Истинно научным тогда считалось рассматривать существующий экономический порядок просто как «историческую стадию» и уметь из «законов исторического развития» предсказать появление лучшей системы в будущем.

В ошибочной интепретации фактов ранними экономическими историками по большей части прямо прослеживается искреннее стремление смотреть на эти факты без всяких теоретических предубеждений. Идея о том, что можно проследить причинные связи любых событий, не применяя теорию, или о том, что такая теория появится автоматически, из накопленных в достаточном объеме фактов, является очевидно иллюзорной. В частности, сложность социальных событий такова, что отсутствие инструментов анализа, предоставляемых систематической теорией, почти всякий раз ведет к неверному истолкованию этих событий, и те, кто избегает осознанного использования явных и проверенных рациональных аргументов, обычно становятся попросту жертвами популярных мнений своего времени. Здравый смысл – ненадежный проводник в этой области, и объяснения, которые кажутся «очевидными», зачастую представляют собой не более чем общепринятые предрассудки. Может показаться очевидным, что механизация труда в целом сокращает спрос на рабочую силу. Но настойчивые попытки добраться до сути проблемы показывают, что это мнение – результат логической ошибки, заключающейся в подчеркивании одного последствия рассматриваемых изменений и игнорировании других. При этом факты также не подтверждают это мнение. И все же весьма вероятно, что любой, кто полагает их истинными, обнаружит исторические свидетельства, якобы подтверждающие эти мнения. В начале XIX столетия достаточно легко найти примеры крайней нищеты и вывести заключение, что они, должно быть, являются следствием внедрения машин, не задаваясь вопросом: а были ли прежние условия хоть чем-то лучше и не были ли они даже хуже? Или, например, кто-то может полагать, что рост производства должен привести к невозможности продать все произведенное и, обнаружив застой в продажах, счесть его подтверждением этих своих ожиданий, при том что имеется ряд более правдоподобных объяснений, нежели общее «перепроизводство» или «недопотребление».

Несомненно, многие из этих ошибочных представлений были предложены вполне добросовестно, и нет никаких причин не уважать мотивы некоторых из тех, кто рисовал страдания бедных в самых черных красках для того, чтобы пробудить общественную совесть. Подобная агитация заставила посмотреть в лицо неприятным фактам тех, кто был расположен к этому наименее всего, а также способствовала ряду прекраснейших и великодушнейших актов государственной политики – от освобождения рабов и отмены налогов на импортное продовольствие до ликвидации злоупотреблений и разрушения множества укоренившихся монополий. Конечно, следует помнить, насколько было несчастно большинство людей всего 100–150 лет назад. Но все это осталось в прошлом, и мы не должны позволять, чтобы искажение фактов, даже если это делается из гуманитарного рвения, оказывало влияние на наши взгляды о том, чем мы обязаны системе, которая впервые в истории позволила людям почувствовать то, что бедность можно преодолеть. Сами требования и стремления трудящихся классов были и остаются следствием кардинального улучшения их положения, которое принес капитализм. Несомненно, развитие свободы предпринимательства лишило привилегированного положения большое число людей, обеспечивавших себе доходы и комфортное существование, препятствуя другим делать лучше то, за что они сами получали деньги. Возможно, были и другие основания, по которым некоторые могли сокрушаться о развитии современного индустриализма; оно, несомненно, угрожало определенным эстетическим и моральным ценностям, которым привилегированные высшие классы придавали огромную важность. Некоторые могли бы даже усомниться в том, был ли благом быстрый рост населения, или, иными словами, снижение детской смертности. Но если считать критерием влияние на уровень жизни широких слоев трудящихся классов, то этот показатель, без сомнения, демонстрировал общую тенденцию к повышению.

Признание этого факта учеными должно было дождаться прихода поколения экономических историков, которые больше не считали себя оппонентами экономической теории и не намеревались доказывать неправоту экономистов, а напротив, сами были квалифицированными экономистами, посвятившими себя изучению экономического развития. И все же результаты, которые современные экономические историки в целом обосновали поколение тому назад, до сих пор мало признаны вне профессиональных кругов. Процесс, посредством которого результаты научных исследований в конце концов становятся всеобщим достоянием, в этом случае протекал медленнее обычного[14 - Об этом см. мою статью: Hayek. The Intellectuals and Socialism // University of Chicago Law Review. Vol. XVI (1949).]. Интеллектуалы обычно быстро подхватывают результаты, которые хорошо вписываются в их общую картину мира; а здесь, напротив, данные науки противоречили общим предубеждениям интеллектуалов. Однако, если верна наша оценка того первостепенного влияния, которое ошибочные представления оказывают на политические взгляды, самое время, чтобы истина наконец заменила легенду, которая так долго правила общественным мнением. Именно убежденность в том, что этот пересмотр давно назрел, и привела к тому, что эта тема была поставлена в программу очередной встречи [общества Мон-Пелерен], на которой были представлены первые три из содержащихся в книге статей, а затем и к решению, что их следует сделать доступными широкой публике.

Признание того, что рабочий класс в целом выиграл от подъема современной промышленности, конечно, полностью совместимо с тем, что некоторые индивиды или группы этого, а также других классов какое-то время, возможно, страдали от последствий этого подъема. В новых условиях резко ускорился темп изменений, и быстрый рост богатства был преимущественно результатом возросшей скорости адаптации к этим изменениям. В тех сферах, где набирает силу мобильность высококонкурентного рынка, расширение диапазона возможностей с лихвой компенсирует возросшую нестабильность конкретных рабочих мест. Но распространение нового порядка было постепенным и неравномерным. Оставались и по сей день остаются районы, которые, будучи полностью предоставлены превратностям рынков своих продуктов, слишком изолированы, чтобы значительно выиграть от возможностей, которые рынок открыл в другом месте. Широко известны различные случаи упадка старых ремесел, которые были вытеснены механическим процессом (классический пример, который всегда приводится, – судьба ткачей, работавших на ручных ткацких станках). Но даже здесь крайне сомнительно, сопоставима ли величина причиненных страданий с теми бедствиями, которые обычно следовали в том или ином регионе за рядом неурожайных лет, до того как капитализм значительно увеличил мобильность товаров и капитала. Упадок малой группы среди процветающего сообщества, вероятно, сильнее ощущался как несправедливость и проблема по сравнению с общими страданиями прежних времен, которые рассматривались как злой рок.

Выявление истинных источников недовольства, а тем более поиск способа их устранения, насколько это вообще возможно, предполагает лучшее понимание работы рыночной системы, чем то, которым обладало большинство историков в прошлом. Многое из того, в чем обвиняли капиталистическую систему, на деле есть результат пережитков докапиталистических отношений или их оживления: монополистических элементов, которые были либо прямым результатом непродуманных действий государства, либо следствием неспособности понять, что гладкое функционирование конкурентного порядка требует соответствующих правовых рамок. Мы уже упоминали некоторые из свойств и тенденций, вину за которые обычно возлагают на капитализм, но которые в действительности были следствием препятствий, специально созданных для того, чтобы воспрепятствовать работе его базового механизма; однако вопрос о том, почему и в какой мере монополия вмешивалась в благотворное действие этого механизма, слишком большая проблема, чтобы пытаться говорить о ней здесь подробнее.

Настоящее введение предназначено лишь для того, чтобы охарактеризовать общую обстановку, на фоне которой следует воспринимать обсуждение более конкретных вопросов, затрагиваемых в упомянутых выше статьях. Поскольку во введении мне неизбежно приходилось оперировать общими утверждениями, я надеюсь, что предлагаемые ниже специальные исследования восполнят этот недостаток конкретным рассмотрением частных проблем. Они покрывают лишь часть более широкой темы, так как их цель – обеспечить фактическую базу для дальнейшего обсуждения. Из трех взаимосвязанных вопросов, – каковы были факты? как историки представили их? почему именно так? – они отвечают преимущественно на первый, и (в основном неявно) на второй. Лишь работа г-на де Жувенеля, которая поэтому несколько выпадает из общего ряда, обращается в основном к третьему вопросу и, таким образом, поднимает проблемы, которые заходят даже за пределы вопросов, которые очерчены здесь.

Часть I

Т. С. Эштон Трактовка капитализма историками

Моя должность заведующего кафедрой экономической истории в Лондонском университете означает, что во время отпуска я, вместо того чтобы отдыхать душой и телом или, например, заниматься наукой, читаю экзаменационные работы, написанные не только моими собственными студентами, но и парой сотен юношей и девушек со всех концов Британии, да и вообще со всех самых удаленных концов земли. Положение незавидное. Но, по крайней мере, это дает мне право уверенно говорить о том, что думают на тему нашего экономического прошлого люди, которые в скором времени займут ключевые позиции в промышленности, торговле, журналистике, политике и администрации и в результате станут играть важную роль в формировании так называемого общественного мнения.

Азбучной истиной является тот факт, что на мнение человека о политике и экономике так же сильно влияет опыт предшествующего поколения, как и его личные потребности. На вопрос Лайонела Роббинса, о том, что именно на их взгляд является основной проблемой сегодняшнего дня, большинство студентов Лондонской школы экономики ответили: «Сохранить рабочее место». После десятилетия полной или даже слишком высокой занятости населения в стране тень 1930-х годов все еще скрывает от многих подлинные проблемы послевоенной Англии. Однако есть и еще более грозная тень, которая нависла над действительностью и омрачает многие умы. Эта тень – бедствия рабочих, мнимые или реальные, живших и умерших столетие тому назад. Судя по большей части письменных работ, которые мне пришлось прочесть, в английской истории, начиная примерно с 1760 г. и до установления «государства благосостояния» в 1945 г., не было ничего, кроме угнетения народа и изнурительного труда. Если верить этим рефератам, экономические факторы представляют собой воплощенное зло. Каждое изобретение, направленное на сокращение трудозатрат, приводит лишь к утрате навыков ручной работы и увеличению безработицы. Всем хорошо известно, что, когда растут цены, зарплаты не успевают повышаться и, следовательно, уровень жизни рабочих падает. Но что если цены падают? Всем должно быть так же хорошо известно, что это приводит к спаду в промышленности и торговле, к падению зарплат и безработице и в конечном счете опять же к понижению уровня жизни рабочих.

Современная молодежь склонна к меланхолии. Словно библейская Рахиль, она отказывается от утешения. И все же мне кажется, что в этом виноват не только свойственный молодежи пессимизм. Студенты ходят на лекции и читают учебники, и было бы неразумно не обращать внимания на то, что они слышат и читают. Многое из того, что они пишут в своих рефератах, даже слишком многое, это буквальное воспроизведение услышанных или прочитанных ими вещей. И отвечать за это должен профессиональный историк экономики.

Исследователям, изучающим историю экономики Англии, сильно повезло, так как в их распоряжении находится целый цикл докладов Королевских комиссий и Комитетов по расследованию, созданных в XVIII в. и достигших пика своей деятельности в 30-е, 40-е и 50-е годы XIX в. Эти доклады – одно из славных достижений викторианской эпохи. Они олицетворяли пробуждение совести общества, его реакцию на бедственную ситуацию, которой больше не наблюдалось ни в один период истории ни в одной стране. В этих фолиантах содержались статистические и нарративные данные, которые свидетельствовали о плачевном положении значительной части населения и убеждали законодателей и читающую публику в необходимости реформ. Историкам последующих поколений не оставалось ничего иного, как использовать результаты их исследований. Таким образом, ученые выиграли не меньше, чем общество. Однако в этой ситуации были и отрицательные черты. Представление об экономической системе, сложившееся по «Синим книгам», описывающим социальные бедствия, а не нормальные процессы экономического развития, не могли не быть односторонними. Это представление о раннем викторианском обществе утвердилось в головах популярных писателей и воспроизводится постоянно в работах моих студентов. Тщательное изучение этих докладов привело бы к пониманию того, что многие бедствия являлись результатом действия старых законов, обычаев, привычек и форм организации, которые к тому моменту безнадежно устарели. Стало бы очевидным, что самый низкий заработок был не у рабочих на фабриках, а у домашней прислуги, чьи традиции и методы работы не менялись с XVIII в.; что наихудшие условия работы были не на крупных предприятиях, использующих паровую энергию, а в чердачных и подвальных цехах; что ограничения личной свободы и недостатки бартерной системы больше всего ощущалось не в растущих промышленных городках и развивающихся угольных месторождениях, а в отдаленных деревнях и сельской местности. Но лишь у немногих нашлось терпение тщательно изучить эти тома. Гораздо проще было выдернуть наиболее сенсационные свидетельства бедственного положения рабочих и превратить их в драматическую историю эксплуатации. В результате поколение, имевшее смелость и трудолюбие для того, чтобы собрать факты, обладавшее честностью, чтобы их опубликовать, и энергией, чтобы приступить к реформам, подверглось поношению и оскорблениям как авторы не «Синих книг», а вообще всех бедствий их времени. Условия труда на фабриках и условия жизни в фабричных городах были настолько скверными, что всем казалось, что раньше они были лучше и потом очевидно ухудшились; и, поскольку это предполагаемое ухудшение наступило в то время, когда все больше начали использовать машинное оборудование, во всех грехах обвинили владельцев механических агрегатов и сами машины.

В то же время возрождение романтической традиции в литературе способствовало идиллическому видению жизни. Чем больше людей избегали «проклятия Адама», или, как нынче говорят, «отдалялись от почвы», тем большее распространение получала идея о том, что сельский труд – единственная естественная и полезная деятельность. Год назад один студент на экзамене, сделав глубокое замечание о том, что «несколько столетий назад в Англии было распространено земледелие», с грустью добавил: «Но сегодня им занимаются только в сельской местности». В другом случае была похожая идеализация условий труда слуг, которые сделали только первый шаг в отдалении от почвы. Мне бы хотелось зачитать вам некоторые пассажи из Фридриха Энгельса (обычно считающегося реалистом), которыми начинается его работа «Положение рабочего класса в Англии». Естественно, она основана на труде преподобного Филиппа Гаскелла, чьи серьезность и честность не подлежат никакому сомнению, но чьи обширные познания не включают в себя историю. Книга Энгельса начинается следующим утверждением: «История рабочего класса в Англии начинается с изобретения паровой машины и машин для обработки хлопка». До этого, продолжает он, «рабочие вели растительное и уютное существование, жили честно и спокойно, в мире и почете, и материальное их положение было значительно лучше положения их потомков; им не приходилось переутомляться, они работали ровно столько, сколько им хотелось, и все же зарабатывали, что им было нужно; у них был досуг для здоровой работы в саду или в поле – работы, которая сама уже была для них отдыхом, – и, кроме того, они имели еще возможность принимать участие в развлечениях и играх соседей; а все эти игры в кегли, в мяч и т. п. содействовали сохранению здоровья и укреплению тела. Это были большей частью люди сильные, крепкие, своим телосложением мало или даже вовсе не отличавшиеся от окрестных крестьян. Дети росли на здоровом деревенском воздухе, и если им и случалось помогать в работе своим родителям, то это все же бывало лишь время от времени, и, конечно, о восьми– или двенадцатичасовом рабочем дне не было и речи»[15 - Engels F. The Condition of the Working Classes in England in 1844. London, 1892. (??????? ?. Положение рабочего класса в Англии // ????? ?., ??????? ?. Соч. 2-е изд. Т. 2. С. 244.) Энгельс продолжает: «Они были людьми „почтенными“ и хорошими отцами семейств, вели нравственную жизнь, поскольку у них отсутствовали и поводы к безнравственной жизни – кабаков и притонов поблизости не было, а трактирщик, у которого они временами утоляли жажду, сам был человек почтенный и большей частью крупный арендатор, торговал хорошим пивом, любил строгий порядок и по вечерам рано закрывал свое заведение. Дети целый день проводили дома с родителями и воспитывались в повиновении к ним и в страхе Божием… Молодые люди росли в идиллической простоте и доверии вместе со своими товарищами по играм до самой свадьбы», и т. д. [Там же. С. 245. – ???.]].

Трудно сказать, что было дальше от истины, эта зарисовка или мрачная картина жизни внуков этих рабочих, описанная далее в книге. Энгельс ни на минуту не сомневался в причине, по которой произошло ухудшение условий труда. «Введение машин, – пишет он, – вызвало к жизни пролетариат»*. «Усовершенствование машин при современных социальных условиях может иметь для рабочих только неблагоприятные и часто очень тяжелые последствия; каждая новая машина приносит с собой безработицу, нужду и нищету»**, – утверждает он.