Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды

Одним из направлений критики – и одновременно одной из попыток переосмыслить, обновить взгляды Саида – стал вопрос о применимости его выводов к разным историческим эпохам и разным странам. Саид изучал примеры «классических» империй – Великобритании и Франции, а также послевоенных Соединенных Штатов. Германия, Голландия, Испания, Португалия, Россия и пр., не говоря уже о весьма проблемных с точки зрения «ориентализма» Турции, Китае и Японии, по сути, выпали из саидовского анализа, вольно или невольно сузив тот горизонт, который самой концепцией был обозначен. У оппонентов Саида, таким образом, возник естественный соблазн проверить и опровергнуть его концепцию на нетипичных фактах и ситуациях.

В 2000 г. появилась статья Натаниэля Найта «Григорьев в Оренбурге, 1851–1862: «Русский ориентализм на службе Империи?»[5 - Knight N. Grigor'ev in Orenburg, 1851–1862: Russian Orientalism in the Service of Empire? // Slavic Review. Spring 2000. Vol. 59. № 1. P. 74–100.] Автор попытался, анализируя взгляды и научно-административную карьеру известного востоковеда В.В. Григорьева, оценить применимость и полезность теории ориентализма к контексту Российской империи. Найт обращает внимание на несколько вещей. Первое – Григорьев рассматривал изучение Востока не как постижение «далекого и экзотичного “другого”», а как познание самой России, которая сама включает в себя элементы Востока. Изучение Востока для Григорьева было стремлением к национальному самопознанию и национальному самоопределению России перед лицом европейского культурного влияния. Второе – Григорьев не ставил знак равенства между «цивилизаторской миссией» России на Востоке и завоеванием Востока. Для Григорьева «цивилизаторская миссия» была скорее культурным присвоением восточных обществ с помощью «примера» и «образования», причем русский ученый представлял этот процесс как взаимодействие культур, а не проникновение русской культуры в бескультурную «пустоту». Все это, как полагает Найт, не вполне соответствует саидовскому определению ориентализма.

Найт не видит, как сугубо востоковедческие занятия Григорьева могли влиять на проведение той или иной политики в регионе, более того, согласно найтовским изысканиям, взгляды Григорьева часто противоречили желаниям и действиям власти, были оппозиционными по отношению к последней. Найт говорит, что восточная политика менялась или не менялась, но не под влиянием знания, а из-за бюрократической инерции и политических интриг. «В случае с Григорьевым, – пишет Найт, – знание не было равно власти»[6 - Knight N. Grigor'ev in Orenburg, 1851–1862: Russian Orientalism in the Service of Empire? P. 88.]. Пример Григорьева, с точки зрения Найта, позволяет поставить под сомнение мысль Саида, что представление о «другом» обязательно подчиняет этого «другого». Другими словами, «…схема, выдвинутая Саидом для понимания западного ориентализма, должна с большой осторожностью применяться, – если это вообще следует делать, – для изучения России…» [7 - Ibid. P. 97.].

Свои возражения на выводы Найта изложил историк Адиб Халид, который попытался защитить концепцию Саида[8 - Khalid A. Russian History and the Debate over Orientalism // Kritika. 2000. № 4. Vol. 1. P. 691–669. См. в том же номере журнала ответ Н. Найта (.Knight N. On Russian Orientalism: A Response to Adeeb Khalid. P. 701–715) и комментарий М. Тодоровой (Todorova M. Does Russian Orientalism Have a Russian Soul? A Contribution to the Debate between Nathaniel Knight and Adeeb Khalid. P. 717–777).]. В аргументации оппонента он видит изъяны: тот факт, что Григорьеву не удалось сделать административную карьеру, не ставит под сомнение тот факт, что он «страстно» хотел этого и что он все-таки служил на границе империи; негативное отношение к завоеваниям само по себе не отрицает связи между знанием и властью, если только идеалом такой связи не представлять «востоковедов, которые отдавали приказы к выступлению войск». Халид отказывается рассматривать российский случай как нечто уникальное и приводит пример другого русского востоковеда – Н.П. Остроумова, который был создателем множества влиятельных научных текстов по этнографии и истории Средней Азии, исламоведению и пр. и одновременно занимал важные институциональные позиции внутри колониальной власти Туркестанского генерал-губернаторства, определяя и осуществляя политику управления в регионе. «…То, что Остроумов использовал авторитет своих востоковедческих знаний и сочетал их со службой империи, конечно, воскрешает в памяти работу Эдварда Саида, который утверждал, что между знанием и властью в империях существуют тесные связи…»[9 - Khalid A. Russian History and the Debate over Orientalism. P. 691.]

Обе стороны в споре по-своему правы. Халид прав, утверждая, что русский ориентализм вполне вписывался в стандарты «классического» европейского ориентализма, использовал те же дискурсивные приемы описания «Востока» и пытался выступать в роли гегемона и лидера по отношению к «Востоку». Найт прав в том, что у русского ориентализма было много особенностей и внутренних противоречий, которые оставляют пространство для применения более гибких исследовательских приемов и более разнообразных оценок деятельности тех или иных персонажей и российской власти в целом.

Мне представляется важным тезис, с которым вроде бы соглашаются – каждый на свой манер – и Найт, и Халид, о том, что ориентализм, в том числе российский ориентализм, нельзя рассматривать как нечто монолитное и тотальное, неподвижное и неизменное, неспособное к диалогу с другими «способами мышления». Я, в частности, хочу отметить то часто упускаемое из виду обстоятельство, что осознание и описание «других» и собственное самоопределение «России» и «русских» происходило в рамках различных дискурсов – колониального (его частью был ориентализм[10 - Ориентализм – один из вариантов колониального (постколониального) дискурса. Это один из самых влиятельных дискурсов, но не единственный. Существуют другие колониальные дискурсы, связанные с Африкой, Америкой, Восточной Европой, Сибирью. У всех них есть общие черты, многие из которых Саид описал на примере ориентализма, но очевидно, что у колониальных (и постколониальных) представлений и стратегий господства по отношению, допустим, к Латинской Америке или Приполярью была своя собственная специфика.]), национального, либерального, социалистического (с народнической ветвью) и пр., в которых были свои особые оппозиции «мы/ они» и формировались свои особые представления о культурных и социальных границах, о «русскости», об истории и о политическом будущем мира и России. Эти дискурсы пронизывали разные области знания и, подобно ориентализму, становились инструментами власти, борьбы за ресурсы и за влияние.

Конечно, ситуацию несколько запутывает то, что различные дискурсы не существовали независимо. Они оказывали взаимное влияние, конкурировали и сотрудничали, заимствовали аргументы и образы, пытались друг друга подчинить. Так, в русском ориентализме, который основан на идее «цивилизаторской миссии» России на Востоке, легко распознаются элементы социалистического (народнического, марксистского и др.) дискурса с его специфическими идеями освобождения от гнета правящих классов, формационных переходов, социально-экономической эволюции. В свою очередь, социализм, перемещаясь в азиатские регионы, все чаще обращался к ориенталистской риторике, указывая на европейское происхождение империализма и смешивая – осознанно или неосознанно – классовую эксплуатацию с колониальной. Это взаимодействие, которое можно в разных ситуациях и на разных этапах существования империи классифицировать и описывать как специфику русского ориентализма или как его кризис, должно стать предметом специального изучения и анализа, учитывая советско-марксистскую историю пространства бывшей Российской империи после 1917 г.[11 - См. дискуссию об «имперскости» СССР: Суни Р. Диалектика империи: Россия и Советский Союз // Новая имперская история постсоветского пространства. Казань, 2004; Martin T. An Affirmative Action Empire: The Soviet Union as the Highest Form of Imperialism // A State of Nations: Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin / R.G. Suny, T. Martin (Ed.). N.Y.: Oxford University Press, 2001.]

В своей статье, используя все тот же небесспорный биографический жанр и ссылку на «некоего востоковеда девятнадцатого века», я хотел бы проследить историю русского ориентализма на примере судьбы русского ученого и чиновника Владимира Петровича Наливкина. Эта замечательная фигура дополняет тот ряд востоковедов, о которых писали Найт и Халид, а анализ его взглядов и жизненного пути дает пищу для размышлений о трансформации русского ориентализма, ставшей, помимо прочего, результатом его взаимодействия с другими дискурсами[12 - Замечу, что в западной литературе фигура В. П. Наливкина и его биография не получили должного освещения. Он обычно упоминается либо как «востоковед», либо как «администратор» (см.: Pierce R.A. Russian Сentral Asia, 1867–1917. A Study in Colonial Rule. Berkeley, Los Angeles: University of California Press, 1960. P. 215; Khalid A. The Politics of Muslim Cultural Reform: Jadidism in Central Asia. Berkeley, Los Angeles, London: University of California Press, 1998. P. 71, 179–180; Brower D. Turkestan and the Fate of the Russian Empire. London, N.Y.: Routledge Curzon, 2003. P. 68).].

Славная судьба?

О В. П. Наливкине сказано много, хотя далеко не все эпизоды его жизни прописаны достаточно полно[13 - См.: Владимир Петрович Наливкин // Историография общественных наук в Узбекистане. Биобиблиографические очерки / Сост. Б.В. Лунин. Ташкент, 1974. С. 247–258; Лукашова Н.М. Научная и просветительская деятельность русских исследователей в Средней Азии в конце XIX – начале XX в. В. П. Наливкин: Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М., 1991 (см. также: Лукашова Н. В. П. Наливкин: еще одна замечательная жизнь // Вестник Евразии. 1999, N1-2(67)); См. также биографическую справку Д.Ю. Арапова о В. П. Наливкине на с. 11–15 настоящего издания.]. Повторю некоторые факты из опубликованных биографий Наливкина.

Владимир Петрович Наливкин родился в 1852 г. в г. Калуге в дворянской семье[14 - По другим источникам, в Казани (Лукашова Н. В. П. Наливкин. С. 38).]. По словам самого Наливкина, он вырос «в военно-помещичьей среде», поэтому военная карьера молодого человека была предопределена. Закончив Первую Петербургскую военную гимназию, Наливкин поступает в престижное Павловское военное училище, где является одним из наиболее способных учеников в своем классе. В октябре 1872 г. Наливкин прибывает в Туркестан, где в это время идут активные военные действия. 21-летним юношей участвует в военном походе в Хиву в 1873 г. в чине хорунжего конно-артиллерийской бригады Оренбургского казачьего войска, в 1874 г. производится в чин сотника, участвует в Туркменской экспедиции, на рубеже 1875–1876 гг. – под началом М.Д. Скобелева – в Кокандском походе.

После женитьбы[15 - Жена Наливкина – Мария Владимировна (в девичестве Сарторий), выпускница института благородных девиц, заслуживает особого разговора в отдельной статье. У четы Наливкиных было 4 ребенка.] и завершения Кокандского похода в судьбе Наливкина происходят изменения. В 1876 г. он переводится из действующих войск на службу в военно-народном управлении Туркестана, становится помощником (т. е. заместителем) начальника Наманганского уезда[16 - О военно-народном управлении см.: Абашин С.Н. Империя и местное самоуправление: идеология реформ в русском Туркестане в конце XIX – начале XX в. // Пространство власти. Исторический опыт России и вызовы современности. М., 2001.], короткое время служит членом Организационной (поземельно-податной) комиссии. При военном губернаторе А.К. Абрамове приказом от 29 мая 1878 г. 26-летний Наливкин увольняется со службы «по болезни» в чине штабс-капитана «с мундиром». Тогда же он с семьей селится в урочище Радван (недалеко от г. Намангана) среди кипчаков, а потом приобретает на средства, полученные женой в приданое, небольшой земельный участок в кишлаке Нанай, где проживает несколько лет, изучая язык и быт местного коренного населения. Чуть больше года молодая семья живет в центральной Фергане, где Наливкин, будучи членом специально созданной комиссии, изучает причины передвижения песков.

После смерти в 1882 г. первого генерал-губернатора К.П. фон Кауфмана и назначения нового – М.Г. Черняева в Туркестане начинаются перемены и ротация кадров. В 1884 г., спустя 6 лет после своего увольнения, 32-летний Наливкин возвращается на службу в должности младшего чиновника особых поручений при военном губернаторе Ферганской области Н.А. Иванове. В это время Наливкин становится известным человеком, в частности в роли знатока местных языков, нравов и истории. В том же году Наливкина командируют в Ташкент в комиссию «по устройству быта туземцев». Его замечает новый генерал-губернатор Н.О. фон Розенбах. Наливкин читает для высших чиновников Ташкента несколько лекций о туземцах, а в конце 1884 г. по распоряжению Розенбаха переходит в систему Министерства народного просвещения, где работает на разных должностях вплоть до 1899 г.

В 1880-е гг. начинают выходить в свет многочисленные научные работы Наливкина по истории, этнографии, экономике, языкознанию туземного населения Туркестана. Первые статьи появляются в главной официальной газете края «Туркестанские ведомости»[17 - «Очерки землевладения в Наманганском уезде», «Вопросы туземного земледелия» (1880), «Топливо в Наманганском уезде» (1880), «Киргизы Наманганского уезда» (1881), «По поводу книги А.Ф. Миддендорфа “Очерки Ферганской долины”» (1883), «Заметки по вопросу о лесном хозяйстве в Фергане» (1883) и др.]. В 1884 г. издается написанный совместно с женой «Русско-сартовский и сартовско-русский словарь общеупотребительных слов, с приложением краткой грамматики по наречиям Наманганского уезда»[18 - Наливкину, как лучшему знатоку туземных языков, был доверен перевод на «сартовский язык» Положения об управлении Туркестанского края 1886 г., некоторых других официальных документов.], а четыре года спустя – две большие и самые известные работы «Краткая история Кокандского ханства» и «Очерк быта женщины оседлого туземного населения Ферганы»[19 - «Русско-сартовский и сартовско-русский словарь общеупотребительных слов, с приложением краткой грамматики по наречиям Наманганского уезда» (Казань, 1884); «Краткая история Кокандского ханства» (Казань, 1886); «Очерк быта женщины оседлого туземного населения Ферганы» (Казань, 1886).]. В 1889 г. «Краткая история» переиздается на французском языке. Будучи ученым-любителем, Наливкин быстро завоевывает репутацию человека, который обладает уникальными знаниями о Средней Азии. Он переписывается с известными востоковедами, на его книги пишутся рецензии в академических журналах. В 1886 г. «Очерк быта» удостаивается, по ходатайству известного востоковеда Н.и. Веселовского, Большой золотой медали Русского географического общества. В 1880-х гг. публикуются несколько небольших работ Наливкина по археологии края, а в 1888 г. он избирается членом-сотрудником Императорского Русского археологического общества.

На рубеже столетий административная карьера Наливкина очень быстро набирает обороты. В 1899 г. – при генерал-губернаторе С.М. Духовском – 47-летний Наливкин возвращается в очередной раз на военную службу и становится старшим помощником особых поручений при начальнике края, участвует в работе различных комиссий[20 - Комиссии о деятельности органов Министерства земледелия, о порядке заведования государственным имуществом в крае, о порядке отчуждения и пользования пастбищными местами.], какое-то время исполняет обязанности дипломатического чиновника. В 1901 г. новый генерал-губернатор Н.А. Иванов назначает Наливкина помощником (заместителем) военного губернатора Ферганской области. Тогда же Наливкин получает чин действительного статского советника (чин 4 класса, который соответствовал военному чину генерал-майора)[21 - Привилегией чина 4 класса было, в частности, обращение «Его Превосходительство».]. В этой роли ему не раз приходится оставаться на должности исполняющего делами военного губернатора. В 1904 г. в результате конфликта с ферганским губернатором Г.А. Арендаренко Наливкин отзывается в Ташкент в распоряжение генерал-губернатора Н.Н. Тевяшова и работает в ряде комиссий[22 - Комиссии по ревизии хозяйства Ташкентской городской управы, по пересмотру действующих по Закаспийской области узаконений.].

В 1890-е и в начале 1900-х гг. исследовательская работа В. П. Наливкина продолжается. Из-под его пера выходит целый ряд статей по исламу: «Очерк благотворительности у оседлых туземцев Туркестанского края», «Ислам и закон Моисея», «Что дает среднеазиатская мусульманская школа в общеобразовательном и воспитательном отношениях?», «Положение вакуфного дела в Туркестанском крае до и после его завоевания» и др[23 - «Очерк благотворительности у оседлых туземцев Туркестанского края» (Справочная книжка Самаркандской области (СКСО). Вып. 5. Самарканд, 1897); «Ислам и закон Моисея» (СКСО. Вып. 6. Самарканд, 1899); «Что дает среднеазиатская мусульманская школа в общеобразовательном и воспитательном отношениях?» (Туркестанский литературный сборник в пользу прокаженных. СПб., 1900); «Положение вакуфного дела в Туркестанском крае до и после его завоевания» (Ежегодник Ферганской области. Т. 3. 1904).]. Под его руководством публикуется коллективная статья «Краткий обзор современного состояния и деятельности мусульманского духовенства, разного рода духовных учреждений и учебных заведений туземного населения Самаркандской области с некоторыми указаниями на их историческое прошлое», которая представляла собой первое систематическое обозрение среднеазиатского ислама[24 - Наливкин В.П., Усов Г., Вирский М., Лапин С. А., Вяткин В.Л. Краткий обзор современного состояния и деятельности мусульманского духовенства, разного рода духовных учреждений и учебных заведений туземного населения Самаркандской области с некоторыми указаниями на их историческое прошлое // Сборник материалов по мусульманству. СПб., 1899. Т. 1.]. В 1898 г. издается «Руководство к практическому изучению сартовского языка», в 1900 г. – «Руководство к практическому изучению персидского языка»[25 - «Руководство к практическому изучению сартовского языка» (Самарканд, 1898); «Руководство к практическому изучению персидского языка» (Самарканд, 1900). В рукописи остался «Русско-узбекский словарь», который Наливкин составлял на протяжении всей своей жизни.]. В 1905 г. Наливкин был избран членом правления Ташкентского отделения Императорского Общества востоковедения.

В 1906 г., при генерал-губернаторе Д.И. Субботиче, 54-летний Наливкин по собственному прошению снова уходит в отставку, читает какое-то время лекции по мусульманскому праву на разного рода курсах, ведет уроки сартовского языка, активно сотрудничает с газетой «Русский Туркестан», которая считалась легальным органом местных социал-демократов[26 - По другой версии, это был печатный орган большевиков (Лукашова Н.М. Научная и просветительская деятельность. С. 39). В действительности Ташкентская группа РСДРП не разделилась на меньшевиков и большевиков, хотя М.В. Морозов, который был редактором «Русского Туркестана» с конца 1905 г. и до своего ареста летом 1906 г., числился сторонником последних. Даже в 1917 г. туркестанские социал-демократы сохраняли организационное единство. Сам Наливкин никогда не выражал своих однозначных симпатий меньшевикам или большевикам, поддерживал отношения со сторонниками обеих фракций, но, возможно, с большей симпатией относился к менее воинственной позиции меньшевистских лидеров.]. В 1907 г., будучи «популярнейшим человеком в крае»[27 - Якубовский Ю.О. В. П. Наливкин // Туркестанские ведомости (ТВ). 1907. № 30 (25 февраля / 10 марта).], он избирается от «нетуземной части» жителей Ташкента депутатом II Государственной Думы, в которой примыкает к социал-демократической фракции[28 - Котюкова Т.В. Туркестанское направление думской политики России (19051917 гг.). М., 2008. С. 66–67, 87-9. К слову, Ленин с подозрением отнесся к этому «переходу от буржуазии к пролетариату», характеризуя позицию Наливкина как среднюю между социал-демократами и кадетами (Историография общественных наук в Узбекистане. С. 249).]. После роспуска Думы летом того же года Наливкин возвращается в Ташкент, где власть в наказание за резкие оппозиционные высказывания лишает его пенсии. Большой отрезок его дальнейшей жизни, с 1907 по 1917 г., изучен мало. Отторгнутый властью и элитой, Наливкин, видимо, стал более тесно общаться с разного рода социалистами и с туземной интеллигенцией[29 - По воспоминаниям родственников, в эти годы «веселый когда-то Владимир Петрович» стал раздражительным, «частенько бывал не в духе»; он «решительно порвал многие раньше дорогие для него связи»; возвращаясь после роспуска Думы в Ташкент, он даже не заехал навестить свою престарелую мать, которая сохранила монархические убеждения (Центральный государственный архив Республики Узбекистан (ЦГА РУз). Ф. 2409. Оп. 1. Д. 9. Л. 4).]. В этот период Наливкин продолжает, хотя и не очень активно, заниматься научной деятельностью[30 - По воспоминаниям родственников, в эти годы Наливкин много занимался физическим трудом у себя на домашнем участке, даже планировал вместе с сыновьями купить землю и полностью посвятить себя сельскому хозяйству (ЦГА РУз. Ф. 2409. Оп. 1. Д. 9. Л. 5, 8–9).]: в 1912 г. переиздается «Русско-сартовский и сартовско-русский словарь», в 1912–1913 гг. в газете «Туркестанский курьер» публикуется серия статей под заглавием «Туземцы раньше и теперь», а в 1913 г. выходит в свет книга с тем же названием[31 - Наливкин В.П. Туземцы раньше и теперь. Ташкент, 1913. В своей статье я цитирую по переизданному варианту: Наливкин В.П. Туземцы раньше и теперь // Мусульманская Средняя Азия: Традиционализм и XX век. М., 2004.].

После Февральской революции 1917 г. 65-летний Наливкин становится активным участником преобразований в Туркестане. В марте по поручению общественного Исполнительного комитета (вскоре переименованного в Ташкентский исполком Совета рабочих и крестьянских депутатов) он назначется редактором «Туркестанских ведомостей» и руководителем бывшей «Туркестанской туземной газеты», переименованной в «Наджат» (новым редактором, вместо ушедшего в отставку Н.п. Остроумова, стал джадид Мунавваркары Абдурашидханов)[32 - Наливкин был редактором «Туркестанских ведомостей» около месяца. За это время в газете появилась целая серия его статей: Открытое письмо // ТВ. № 58 (14(27) марта); От редакции // ТВ. № 1 (19 марта (1 апреля)); Рост национализма в жизни современных народов // Там же; Младосарты и женщина // ТВ. № 4 (23 марта (5 апреля)); Все образуется // ТВ. № 16 (12(25) апреля); Socialisme c’est la paix // ТВ. № 17 (13(26) апреля); Открытое письмо к нашим читателям // ТВ. № 22 (18 апреля (1 мая)); Да здравствует равноправие женщин // ТВ. № 26 (23 апреля (5 мая)). Наливкину, судя по стилю, принадлежит и серия анонимных редакционных комментариев.]. В течение двух первых апрельских недель, после отстранения от должности генерал-губернатора А.Н. Куропаткина и до приезда членов Туркестанского комитета Временного правительства во главе с Н.и. Щепкиным, Наливкин является одним из трех комиссаров по гражданскому управлению, к которым переходит бесхозная власть в крае. 19 июля 1917 г. Наливкин по рекомендации Советов и по решению российского премьера А.Ф. Керенского[33 - Наливкин должен был его знать еще с 1890-х гг., когда работал под началом Ф.М. Керенского, отца Александра Федоровича. Возможно, они тесно сотрудничали в 1916 г., когда А.Ф. Керенский приезжал в Туркестан по поручению IV Думы. Идеологическая близость двух этих деятелей – оба были социалистами – была омрачена личным конфликтом между Наливкиным и Ф.М. Керенским (см. ниже).] избирается новым председателем Турккомитета, т. е. становится «первым лицом» в Туркестане. 28 июля он приступает к исполнению своих обязанностей. Фигура Наливкина в тот момент олицетворяет собой удачный, как казалось, компромисс между старой царской элитой, с которой он был хорошо знаком, социалистами и туземными лидерами. Он пытается примирить враждующие группировки и выступает в роли посредника между ними. Наливкин «…видоизменил Туркестанский комитет, сделав его коалицией разных партий и политических организаций…»[34 - Заки Валиди Тоган. Воспоминания. М., 1997. С. 125, 141.]

12 сентября большевики и их союзники из других радикальных партий заявляют о переходе власти к Советам и создании Революционного комитета. Ими формируется новый состав исполкома Ташкентского совета рабочих и солдатских депутатов, объявляются назначения на ключевые военные должности. Против Ташкентского совета выступают Краевые Советы рабочих и солдатских депутатов, крестьянских депутатов, мусульман и др., которые продолжают сотрудничать с Турккомитетом. Наливкин характеризует действия своих недавних товарищей как мятеж и призывает главу Временного правительства прислать войска для его подавления. Переговоры между враждующими сторонами приводят к заключению 18 сентября соглашения между Турккомитетом и мятежниками, согласно которому взамен на некоторые уступки Наливкин обязуется сообщить Керенскому о мирном решении вопроса. Однако посчитав, что Ревком каким-то образом нарушил свои обещания, Наливкин это соглашение не выполняет и телеграмму об отзыве войск не отправляет, чем вызывает против себя яростное негодование радикалов. 24 сентября в Ташкент прибывает карательная экспедиция. 27 сентября генеральный комиссар Временного правительства и новый командующий туркестанскими войсками генерал П.А. Коровиченко отстраняет председателя Туркестанского комитета от должности.

В результате всех этих событий Наливкиным остаются недовольны и большевики, и противники большевиков. Уже через месяц ситуация меняется и власть в Ташкенте, как и в Санкт-Петербурге, полностью переходит к Советам. Большевики преследуют Наливкина, «он боялся, что его убьют, сбежал, скрывался»[35 - Заки Валиди Тоган. Воспоминания. С. 129. См., например: Тимаев К. «Допрос»B. П. Наливкина // Туркестанское слово. 1917. № 29 (1 октября). У Наливкина были основания для таких опасений, так как большевики расстреляли Коровиченко.]. 20 января 1918 г. еще недавно самый популярный человек в Туркестане, которому было неполных 66 лет, рано уходит из своего ташкентского дома и в 9 часов утра выстрелом из револьвера кончает с собой у могилы жены[36 - М.В. Наливкина умерла в ноябре 1917 г. Обстоятельства самоубийства говорят о том, что политические неудачи Наливкина тесно переплелись с личными, семейными проблемами и трагедиями. По воспоминаниям родственников, он говорил «с полной убежденностью», что «жизнь его немыслима без Марии Владимировны» (ЦГА РУз. Ф. 2409. Оп. 1. Д. 9. Л. 18). Однако эта сторона жизни Наливкина остается вне рамок настоящей статьи.]. В предсмертной записке он просит никого не винить в своей смерти и пишет о желании, «чтобы похороны были скромными, пролетарскими и гражданскими»[37 - Историография общественных наук в Узбекистане. С. 255.]. Есть свидетельство, что в записке были и следующие слова: «…Я не могу согласиться (с тем), что делается, но быть врагом своего народа… я не могу и ухожу из жизни…»[38 - Лунин Б. Еще одна замечательная жизнь // Звезда Востока (ЗВ). 1990. № 9.C. 118, примеч. 15.]

Местная газета написала: «Пришедших отдать покойному последний привет было до обидного мало»[39 - Там же. С. 118. Могилы Наливкина и его супруги были, по воспоминаниям родственников, уничтожены в 1942 г., на этом месте теперь стоит памятник землеустроителю Л.Н. Исаеву (Наливкин И.Б. Имя твое – Учитель. Омск, 2001. С. 158).].

Блестящая и драматическая фигура В.П. Наливкина вызывает у историков самые разнообразные оценки. Вне какого-либо сомнения остается лишь научная деятельность Наливкина. Его исследования в языкознании, истории, этнографии признавались и признаются до сих пор совершенно уникальными. Безусловно, никто не решается оспаривать мнения В.В. Бартольда, что длясвоего времени Наливкин – «едва ли не лучший знаток языка и быта сартов из русских»[40 - Бартольд В.В. История культурной жизни // Бартольд В.В. Сочинения. Т. 2. Ч. 1. М., 1963. С. 305. Исключением является бартольдовская критика по поводу работы «Ислам и закон Моисея», тему которой он назвал «неблагодарной», а выводы «более чем спорными». Любопытно, что Ю.О. Якубовский, говоря об этой работе Наливкина, подчеркивал высказанное в ней уважение к «библейской мудрости» и уважение к еврейской народности (Якубовский Ю.О. В. П. Наливкин // ТВ. 1907, № 33 (2(15) марта)).].

Другое дело – общественная и политическая деятельность Наливкина. Как писал тот же Бартольд, «…Его дальнейшая жизнь, до его трагической смерти вскоре после революции, представляет обычную в истории русской интеллигенции картину неумения общества использовать исключительные знания и дарования своего члена и неумения самого деятеля найти свой настоящий путь…»[41 - Бартольд В.В. История культурной жизни. С. 3053 06.]. Меж строк бартольдовских рассуждений о судьбе Наливкина читается недоумение по поводу его социалистических увлечений. Любопытно, что в издании 1963 г. бартольдовских трудов В.А. Ромодин комментирует слова российского востоковеда как оценку «с позиций буржуазных», а «…трагедия Наливкина как человека социалистических убеждений и крупного ученого-востоковеда состояла в том, что во время событий 1917 года, будучи комиссаром буржуазного Временного правительства в Туркестане, он оказался в лагере врагов революции…»[42 - Там же. С. 306, примеч. 25.].

То, что «буржуазный историк» Бартольд осуждал, у сторонников революции вызывало восхищение. Максим Горький в 1925 г. писал, упоминая в одном ряду Наливкина и миллионера Савву Морозова, что у таких людей «мозги набекрень», но они «настоящие красавцы и праведники»[43 - Историография общественных наук в Узбекистане. С. 251.].

Своеобразную оценку Наливкину дал Заки Валиди Тоган, социалист и тюркский (башкирский) националист. В своих «Воспоминаниях» он писал, что познакомился с Наливкиным в 1913 г. в Самаре через Алихана Букейханова, бывшего депутата I Думы из числа казахов и одного из будущих лидеров «Алаш-орды». Заки Валиди Тоган упоминает научные труды Наливкина, в том числе говорит о книге «Туземцы раньше и теперь», «полной чувства любви к туркестанцам». По мнению мемуариста, «…Наливкин был социалист и хороший человек, он верил в право каждого на справедливость…»[44 - ЗакиВалиди Тоган. Воспоминания. С. 125.], но его ошибкой, которая многого стоила «туркестанской демократии», было стремление наладить сотрудничество с большевиками; «…трагедия этого советского генерал-губернатора, социалиста, оппортуниста не была случайной: мы и потом видели, как большевики возвышали влиятельных оппортунистов, использовали их в своих целях, а потом уничтожали…»[45 - Заки Валиди Тоган. Воспоминания. С. 129.].

Интерес представляет поворот в оценке колониальной политики Российской империи, который произошел в советской историографии (и идеологии) в начале 1950-х гг., когда была выдвинута концепция «наименьшего зла». Было признано, что наряду с реакционной политикой в Российской империи имело место прогрессивное влияние русской культуры на отсталые окраины, поэтому «зло» империализма меньше, чем, например, «зло» феодализма, отсталости, панисламизма. Проблема теперь заключалась в том, чтобы отделить «реакционность» от «прогрессивности», критерии которых были очень зыбкими и неясными. Эту неблагодарную работу по отношению к Наливкину взял на себя патриарх среднеазиатской историографии Б.В. Лунин. При этом его позиция претерпевала со временем некоторую эволюцию[46 - Б.В. Лунин сделал исключительно много для того, чтобы память о деятелях Русского Туркестана жила. В его текстах чувствуется искреннее уважение к В.П. Наливкину. Те идеологические штампы, которые я отмечаю в работах Лунина, – это вынужденная дань эпохе и обстоятельствам, которая нисколько не умаляет заслуг историографа.]. Попробую проследить эти изменения.

В одной из первых своих книг «Из истории русского востоковедения и археологии в Туркестане» (1958) Лунин был жесток и категоричен в оценке (далее везде курсив мой): «….Колебания и сомнения, склонность к демократии “вообще” не привели Наливкина в лагерь подлинных революционеров. Наоборот. Чем дальше, тем больше его… засасывало болото меньшевизма…»; будучи «человеком прогрессивных взглядов», он после февральской революции «оказался в числе агентов буржуазного Временного правительства…»; «…ход событий окончательно вовлек Наливкина в лагерь контрреволюции, и он оставил по себе самую недобрую память человека, ведшего активную вражескую борьбу против большевиков, против Советской власти. Самоубийство Наливкина явилось логичным завершением его жизненного пути и признанием полного краха враждебных народу меньшевистских иллюзий…»[47 - 3Лунин Б.В. Из истории русского востоковедения и археологии в Туркестане. Туркестанский кружок любителей археологии (1895–1917 гг.). Ташкент, 1958. С. 93. В еще более ортодоксальной советской традиции Наливкина называли «орудием демократического прикрытия для сил реакции и милитаризма» (цит. по: Лукашова Н.М. Научная и просветительская деятельность. С. 44). В.А. Сапегина характеризует деятельность Турккомитета во главе с Наливкиным как «явно контрреволюционную, предательскую политику меньшевистско-эсеровского руководства» (Сапегина В.А. Борьба за создание советского государственного аппарата в Туркестане (февраль 1917 – апрель 1918 гг.). Ташкент, 1956. С. 73. Историк же А. Савицкий, хотя и отметил «свойственную буржуазному интеллигенту непоследовательность» и меньшевизм Наливкина, всячески подчеркивал положительные стороны его деятельности (Савицкий А. Ташкент – один из центров русского востоковедения // ЗВ. 1957. № 5. С. 117–118).]

В книге «Средняя Азия в дореволюционном и советском востоковедении» (1965) Лунин поместил небольшой очерк о В. П. Наливкине в дополнения к примечаниям, снабдив его комментарием о том, что «долг советского историографа – не избегать решения сложных вопросов» и что «назрела необходимость объективной критической оценки жизни и деятельности Наливки-на», «ничего не приукрашивая и ничего не умаляя»[48 - Лунин Б.В. Средняя Азия в дореволюционном и советском востоковедении. Ташкент, 1965. С. 406.]. Наливкин – «яркая, социально особенная сложная и противоречивая фигура, весьма “трудная” в плане историографического очерка о нем». На этот раз Лунин более выразительно подчеркивает личную драму Наливкина: с одной стороны, это человек «явно выраженных» прогрессивных взглядов, с другой – «одиозный» представитель «контрреволюционного лагеря» в 1917 г., «как сочетать одно с другим?»[49 - Там же. С. 405.]. Историограф перечисляет «положительные» деяния Наливкина – осуждение кровавых расправ Скобелева над мирным коренным населением, уход из армии, сближение с «рядовыми тружениками», работа учителем в первой русско-туземной школе, научная и просветительская деятельность, «смелые, подчас революционного характера выступления», работа в социал-демократической фракции во II Думе. Далее Лунин воспроизводит осуждающие Наливкина фразы из книги 1958 г., но с некоторыми стилистическими изменениями: «…Склонность Наливкина к демократии “вообще” не выдерживала испытания в ходе суровой, не на жизнь, а на смерть, борьбы пролетариата за власть Советов, за торжество социалистической революции…»; «тщетно» он пытался «примирить непримиримое» и своей «вредной соглашательской деятельностью» оставил о себе «самую недобрую память человека, пытавшегося на склоне своих лет стоять на пути рабочего класса и трудящихся Туркестана в их борьбе за победу социалистической революции»[50 - Там же. С. 406.]. Выражение «агент Временного правительства» в тексте заменено нейтральным «представитель». Безусловно, Лунин в новой редакции пытался, сохранив ту же идеологическую оценку, не вызывать у читателя однозначно негативного отношения к Наливкину.

В «Историографии общественных наук в Узбекистане» (1974) Лунин еще более смягчил форму своих высказываний о Наливкине. Он по-прежнему говорил о «нечеткости его революционных воззрений», «отсутствии твердой, до конца осознанной идейно-политической платформы», «налете толстовских воззрений», характеризовал позицию Наливкина как «мелкобуржуазную», которая неизбежно затягивает его «в болото контрреволюции», говорил о «вредной соглашательской деятельности» Наливкина в 1917 г., называл его идеи «своеобразно-утопическим социализмом», воспринятыми «сквозь призму взглядов, характерных для либерально-свободолюбивого интеллигента начала XX в.»[51 - Историография общественных наук в Узбекистане. С. 250–251. В литературе того времени встречались также утверждения, что Наливкин «был близок к кругам революционной социал-демократии» и что до 1917 г. он «принадлежал к числу прогрессивно и даже революционно настроенных русских интеллигентов» (Вахидов Х. Просветительская идеология в Туркестане. Ташкент, 1979. С. 26, 27). Разница между определениями «свободолюбивый» и «революционный» была в то время весьма существенной.]. Но про то, что Наливкин «оставил о себе самую недобрую память», уже ничего не говорилось. Ничего не говорилось и о меньшевизме.

В 1990 г. Лунин написал в популярном ташкентском журнале еще одну статью о Наливкине. Называлась она «Еще одна замечательная жизнь». Начав с того, что историю нельзя рисовать только в мрачных или только радужных тонах, Лунин предложил новую версию рассказа о «несправедливо забытом» Наливкине. Лунин описывает, что «молодой и восторженный офицер» подверг «серьезным и мучительным сомнениям» свою прежнюю веру в «миротворческие действия правительства» и в осуществление «благородной и цивилизаторской миссии “белого царя” и его войск»[52 - Лунин Б. Еще одна замечательная жизнь. С. 113.]. К прежнему портрету «прогрессивного» Наливкина Лунин добавляет в этой статье целый ряд новых ярких красок: он дружил с джадидами, защищал местных жителей от несправедливости, боролся с хищениями, незаконными поборами, взяточничеством и т. д. «…Наливкин не был, конечно, революционером… Тем не менее всю свою жизнь он ненавидел деспотизм, произвол и беззаконие, подавление человеческой личности, искренне сочувствовал трудовому народу»[53 - Лунин Б. Еще одна замечательная жизнь. С. 115.]. Лунин повторяет свою характеристику взглядов Наливкина, но без прежнего осуждения, без эпитетов о «мелкобуржуазности» и пр. Рассказывая историю 1917 г., Лутин говорит о попытке Наливкина примирить враждующие стороны, о том, что оказался «между двух огней», о том, что он увидел угрозу со стороны большевиков, но не мог ей противостоять: «…Наливкин проявлял нерешительность, колебания, сомнения…», но это «…не должно омрачить всю его славную жизнь…» [54 - Там же. С. 118.].

В последней работе Лунина о Наливкине, которая была опубликована в 2003 г., следы идеологического осуждения исчезают вовсе[55 - См.: Лунин Б.В. Владимир Наливкин: жизнь, деятельность, судьба // Россия – Узбекистан: в прошлом и настоящем. Люди. События. Размышления. М., 2003. Эта статья была опубликована уже после смерти Б.В. Лунина. Другой современный узбекский историограф, В.А. Германов, называет Наливкина «туркестанским историком-ориенталистом», который стал «жертвой» октябрьского переворота 1917 г., «…внутренне опустошенный, с рухнувшими политическими идеалами, разуверившийся во всем, даже в Боге, Наливкин покончил с собой…» (.Германов В.А. Историки Туркестана в условиях политического террора 20-30-х годов. Ташкент, 2000. С. 4).]. Перед читателями возникает цельный образ защитника угнетенных, противника любого, в том числе большевистского, насилия, человека, достойного «доброй и долгой памяти и уважения».

Хождение в народ?

В советской историографии В. П. Наливкин предстает в качестве социалиста-народника или даже социал-демократа, человека, который, будучи знатоком Востока, не соглашался с властью, был в оппозиции к власти или же, находясь во власти, преследовал гуманные и прогрессивные цели. Примерно то же, если, конечно, убрать ссылки на социализм, писал Н. Найт о В.В. Григорьеве. Замечу, однако, что оценки фигуры Наливкина и его деятельности базируются в основном на документах и трудах, написанных начиная с 1906 г., когда он уже однозначно связал свою судьбу с социалистическим движением. Некоторая эволюция оценок, которая заметна при чтении работ Лунина, была связана с общими идеологическими сдвигами в советской историографии и с изменением отношения к революциям 1917 г. советской ортодоксальной историографии (Лунин образца 1958 и 1965 гг.). Вся судьба Наливкина характеризуется с точки зрения того факта, что в сентябре 1917 г. он вступил в конфликт с туркестанскими большевиками. Отсюда рассуждения о его «толстовстве», «меньшевизме», «мелкобуржуазности» и даже «реакционности». В менее ортодоксальной историографии (Лунин образца 1974 г.) события осени 1917 г. признаются досадной ошибкой, но в то же время подчеркивается прогрессивно-социалистический характер предыдущей деятельности Наливкина, его членство в думской социал-демократической фракции и знакомство с большевиками. И, наконец, в позднесоветской и постсоветской историографической традиции (Лунин образца 1990 г. и лунинская публикация 2003 г.) факт противодействия, пусть непоследовательного, большевикам является не минусом, а плюсом в биографии Наливкина.

Таким образом, на историографических весах, которые измеряли «реакционность» и «прогрессивность», главным фактором был 1917 г. Советские послевоенные историки предъявляли Наливкину одну-единственную претензию – поддержку политики Временного правительства[56 - Поразительно, что социалист Наливкин оказался в советской историографии «реакционером», тогда как туркестанские деятели более «правого» толка (например, «голова» Ташкентской городской думы Н.г. Маллицкий или губернатор Самаркандской области А.А. Семенов), которые пережили революционные потрясения и поневоле смирились с советской властью, таких обвинений избежали. Безусловно, не будь сентябрьского эпизода в жизни Наливкина, его историографическая судьба сложилась бы совсем иначе.]. Вся его предыдущая деятельность, в том числе и на самых высоких должностях колониальной администрации, характеризовалась либо положительно, либо нейтрально. Наливкин оказался историографически «запертым» в своих социалистических представлениях второй половины жизни. Эта оценка вольно или невольно экстраполируется и на первую половину его жизни, которая интерпретировалась то ли как неявное сочувствие к социалистическим (народническим) идеям, то ли как детерминированное формирование его социалистических убеждений.

В этом смысле наиболее показательным является объяснение, которое дают исследователи тому эпизоду из биографии Наливкина, когда он сначала (в 1876 г.) ушел с действующей военной службы в военно-народное управление, а потом (в 1878 г.) и вовсе уволился и поселился на несколько лет среди туземцев. Б.В. Лунин характеризует эти годы так: «…Находясь в рядах царских войск, Наливкин был очевидцем расправ с мирным безоружным населением, что глубоко потрясло его. Он принял решение покинуть армию и вскоре получил назначение на должность старшего помощника начальника Наманганского уезда. Под влиянием народнической идеологии “хождения в народ” Наливкин прервал служебную карьеру и вышел в отставку…»[57 - Историография общественных наук в Узбекистане. С. 247.] Позднее Лунин усиливает эту фразу и пишет о «явном [курсив мой. – С. А.] влиянии народнической идеологии “хождения в народ”, проникшей и в среду прогрессивно настроенной части офицерства…»[58 - Лунин Б. Еще одна замечательная жизнь. С. 113.]. Не менее определенно пишет Н.М. Лукашова: «..Непосредственные впечатления от туркестанских кампаний сильно подорвали первоначальную веру молодого и восторженного офицера в то, что Россия осуществляет в Средней Азии благородную цивилизаторскую миссию…», «…Видимо, по этой причине в 1876 году Наливкин перешел на службу в Военно-народное управление…»[59 - Лукашова Н.М. Научная и просветительская деятельность. С. 39, 40.]. Д.Ю. Арапов объясняет этот шаг «серьезным переломом» в воззрениях Наливкина[60 - Арапов Д.Ю. Владимир Петрович Наливкин. С. 14.].

Действительно ли переход в военно-народное управление в 1876 г. был протестом против власти, а решение поселиться в 1878 г. в туземном кишлаке – своеобразным «хождением в народ» (которое было популярно среди критически настроенной российской интеллигенции в середине 1870-х гг.)? Действительно ли Наливкин уже тогда был последовательным сторонником социалистов-народников?

Одним из первых сформулировал это предположение в качестве факта один из биографов и хороших знакомых Наливки-на – Ю.О. Якубовский[61 - Ю.О. Якубовский, отец будущего советского историка А.Ю. Якубовского, принадлежал к числу толстовцев, последователей морально-этического учения Л.Н. Тол^с^ого.]. Он писал в 1907 г., сразу после выборов Наливкина в Государственную думу: «…Не избежал В.П. и того увлечения, которому отдавались лучшие люди 60-х и 70-х годов, – хождения в народ. Под влиянием особых условий жизни и службы, молодой блестящий офицер… выходит в отставку… с целью окунуться в самую глубь народной жизни…», «…Он надел сартовский халат, она [жена Наливкина. – С.А.] накрылась чимбетом и паранджой…»[62 - Якубовский Ю.О. В. П. Наливкин // ТВ. 1907. № 30 (25 февраля (10 марта)).] Наливкиным двигал, согласно Якубовскому, принцип «прежде чем учить чему-нибудь народ, надо

проникнуться его понятиями, научиться его жизни». Время появления этого объяснения говорит само за себя – в 1905–1907 гг. в российском общественном мнении преобладали социалистические и леволиберальные настроения, поэтому биография Наливкина должна была соответствовать ожиданиям «электората».

О 1870-х гг. Наливкин говорит сам в своих воспоминаниях, опубликованных в 1906 г. в социал-демократической газете «Русский Туркестан». В них нет ни слова о «хождении в народ» и картина выглядит гораздо более сложной, хотя, конечно, автор явно выделяет те эпизоды своей биографии, которые доказывают раннюю склонность к оппозиционной мысли. В статье «Мои воспоминания о Скобелеве» Наливкин писал о своем «крайнем милитаризме», которое было воспитано в нем с детства, и о своих сомнениях о пользе войны после того, как молодым офицером ему пришлось столкнуться с ее реалиями. Уже Хивинский поход был «если не ушатом, то, во всяком случае, стаканом очень холодной воды». «…Я возвращался в Ташкент, – вспоминал Наливкин, – в значительной мере разочарованным, но все же милитером…»[63 - Наливкин В. Мои воспоминания о Скобелеве // Русский Туркестан (РТ). 1906, № 118 (18 июня).] Наливкин откровенно писал, что новый поход в Коканд привел его в «тревожно-радостное, возбужденное состояние». Но на этот раз иллюзии были окончательно разрушены. Переломным моментом стал эпизод сражения у кишлака Гур-Тюбе, когда будущий герой балканских войн М.Д. Скобелев, под началом которого Наливкин служил, отдал приказ казакам рубить саблями убегающих безоружных мужчин, женщин и детей. Перед глазами Наливкина все последующие 30 лет стоял эпизод из того боя: «…Окровавленный ребенок судорожно вздрогнул и кончился. Сарт [отец. – С. А.] дико-блуждающими расширенными глазами бессмысленно смотрел то на меня, то на ребенка…»[64 - Там же. № 119 (20 июня).] «…Не дай Бог никому пережить такого ужаса, который я пережил в эту минуту… Везде трупы зарубленных или застреленных безоружных мужчин, женщин и детей… Какой ужас! Какой позор!.. Думы были невеселые, мрачные, скверные какие-то. Война, моя возлюбленная, которой я грезил, богиня, жрецом которой я хотел быть, стала казаться мне противной… Я понимал… что надо бежать, надо упасать свою душу. Таковы были мои думы тогда, 2-го декабря 1875 года…»[65 - Там же. № 120 (21 июня).] Наливкин дослужил до окончания Кокандского похода, за проявленную боевую храбрость получил благодарности и награды, а уже в январе 1876 г. подал рапорт о болезни и начал вести переговоры о переходе на службу по военно-народному управлению.

Правда, в книге «Туземцы раньше и теперь», которую Наливкин начал писать в 1905 г., будучи еще на службе, а опубликовал в 1913 г., характеристика этих событий выглядит несколько иначе: «…на самих нас, на выносливую и покладистую русскую душу, все эти и длинный ряд подобных им шероховатостей производили впечатление мелочей, о которых полезнее даже и умалчивать, дабы не вносить диссонанса в общую гармонию горделивого ликования торжествующих русских дружин и их маститых вождей…»[66 - Наливкин В.П. Туземцы раньше и теперь. С. 57.] Наливкин упоминает эпизод «избиения в Гур-Тюбе безоружных жителей, женщин и детей», но называет это «явлением не особенно частым»[67 - Там же. С. 58.]. Наливкин оценивает «представителей высших классов», т. е. офицеров, как «относительно добродушных и гуманных», туземцы часто находили у них «…защиту от разного рода насилий, производившихся нижними чинами наших войск…»[68 - Там же. С. 59.]. Не отрицая того, что русские солдаты «беспощадно стреляли и кололи штыками», автор книги называет, тем не менее, период завоевания Средней Азии в 1870-е гг. без всякой иронии «героическим».

В текстах, написанных Наливкиным, такие противоречия можно встретить часто. То, что он говорил, будучи чиновником, обращаясь к власти, не всегда соответствовало тому, что он писал, находясь в открытой оппозиции или в опале. Когда он кривил душой – в первом случае, когда аккуратно следовал бюрократическим правилам служебной иерархии, или во втором, когда, подобно своим будущим историографам, пытался переосмыслить и переписать свою прежнюю жизнь?

Об особенностях наливкинского «пацифизма» и его взглядах 1870-х гг. говорит неизвестная историографам лекция, которую отставной штабс-капитан прочитал в марте 1882 г. на военном собрании расквартированного в г. Намангане 7-го Туркестанского линейного батальона. Лекция называлась весьма красноречиво «Жизненное значение войны и войск. Опыт историко-биологический»[69 - ЦГА РУз. Ф. 329. Оп. 1. Д. 5. Л. 1-15.].

Констатировав, что война не является «безусловным добром», Наливкин задает себе и своим слушателям вопрос: «…неужели же война, практиковавшаяся с незапамятных времен в самых разнообразных формах, могла иметь одно лишь отрицательное значение?…» Ссылаясь на авторитеты Дарвина и Спенсера, докладчик пришел к следующему выводу: «…мы беремся утверждать, что война никогда не была и не могла быть результатом проявления одной только вполне свободной воли человека, мы глубоко убеждены в том, что она всегда являлась одним из тех орудий, при помощи которых природа достигала тех или других целей в отношении человечества, что она была одним из важнейших, хотя часто и временных, но зато сильных импульсов, толкавших человечество по пути цивилизации, прогресса…» Жертвы, даже уничтожение целых народов и стран – это неизбежное «очищение» от тех, «…которые в данный момент, стоя на ступени развития, лежащей далеко ниже современного общечеловеческого уровня, занимают такие территории, на которых может и должна проявляться деятельность других, более совершенных, более приспособленных ко времени наций…». Таковы «неумолимые» и «разумные» законы природы, «…разрешающей жить тем только организмам, которые приспособлены к условиям своего времени и которые не мешают, не становятся на дороге более развитых и приспособленных…». «…На первый взгляд все это может показаться слишком жестоким, несправедливым, похожим на самое грубое проявление права сильного, что не вяжется с представлением о нашей общей матери-природе. Но мы позволим себе сделать такой вопрос: что выгоднее для человечества – прежняя ли Америка, населенная охотничьими племенами индейцев и не вносившая ничего почти в общую сумму человеческого благосостояния, или Америка настоящего времени, обогащающая человечество новыми изобретениями, усовершенствованиями и массою продуктов современной человеческой жизни, добываемых теперь на той же самой почве, которая незадолго перед этим ничего этого не производила? Вероятно, каждый отдаст предпочтение настоящему перед прошлым…»[70 - ЦГА РУз. Ф. 329. Оп. 1. Д. 5. Л. 1–1 об, 3 об, 5 об, 6.]

Политические ограничения не позволяли Наливкину в том же духе говорить о завоевательной политике России, поэтому он использовал пример Америки. Однако контекст – город Наманган, только 6 лет тому назад завоеванный русскими; боевые офицеры, с оружием в руках совершившие не один поход в Средней Азии; взятие год назад Скобелевым укрепления Геок-тепе, тут же ставшее известным по всему миру из-за жестокого убийства сотен мирных туркмен; обострившееся соперничество с Британией на Среднем Востоке – не оставляет сомнения в том, что на самом деле имел в виду Наливкин. Довольно сумбурная смесь всяких идей, в том числе либеральных и народнических[71 - В распоряжении историков нет никаких данных, которые бы позволяли точно судить о характере политических взглядов Наливкина в 1870-е гг. Все оценки этого периода, в том числе оценки самого Наливкина, принадлежат к гораздо более позднему времени. Тем не менее внимательное прочтение лекции 1882 г., в которой автор с пиететом говорит о прогрессе, о принципе «свободы и равенства» и о поземельной общине, все-таки позволяет говорить о либерально-народнических взглядах.], которая была в голове начинающего востоковеда-любителя, не только не противоречила империалистической логике, но и непосредственным образом ее формировала.

Существует множество других, более «консервативных» объяснений, помимо пацифистского протеста и «хождения в народ», почему Наливкин захотел покинуть службу в действующей армии, а затем и службу как таковую. Уход в 1876 г. в военнонародное управление мог быть вызван не одной лишь неприязнью к войне, но и только что приобретенным новым семейным статусом, желанием создать семью. В «Моих воспоминаниях о Скобелеве» имеется собственный комментарий Наливкина по поводу мотивов, которые предшествовали отставке 1878 г.: «…Началась кипучая, а для меня лично новая и чрезвычайно интересная деятельность. Надо было вводить основы нашей гражданственности среди чуждого нам и чуждавшегося нас населения. Поэтому являлось необходимым, во-первых, знакомиться с этим населением, с его языком, бытом, и нуждами, а во-вторых, по возможности защищать его интересы, интересы нового русского гражданина и плательщика…»[72 - НаливкинВ. Мои воспоминания о Скобелеве // РТ. 1906, № 121 (22 июня).] Увидев во время своей работы в качестве помощника (заместителя) начальника уезда, что «господа, заседающие в этом [областном. – С. А.] правлении, не имеют решительно никакого представления о туземце и его быте», Наливкин пришел к выводу, что «знать надо очень и очень многое для того, чтобы не делать глупостей, за которые народ должен будет платиться своей шкурой». И далее: «…Хорошо было бы, думалось тогда мне, выйти на некоторое время [курсив мой. – С. А.] в отставку, надеть халат, уйти в народ и близко, близко с ним познакомиться…» В примечании к этой фразе Наливкин добавил: «…Чем дальше, эта мысль крепла во мне все сильней и сильней, и мне удалось наконец осуществить ее потом, весной 1878 года…»[73 - Наливкин В. Мои воспоминания о Скобелеве // РТ. 1906, № 121 (22 июня). Похожим образом писал в одной из рецензий на книги Наливкина востоковед Веселовский: «…Чтобы влияние наше на туземцев Средней Азии было благотворно, нам необходимо изучить их быт во всех подробностях, иначе мы не будем в состоянии ни отличить существенное от второстепенного, ни знать, как поступить в том или другом случае, где настойчиво требовать, где делать уступки, не теряя, однако, собственного достоинства и не упуская из виду государственных интересов…» (Веселовский Н.И. [Рецензия на книгу] В. Наливкин и М. Наливкина. Очерк быта женщины оседлого туземного населения Ферганы. Казань, 1886 // Записки Восточного отделения Императорского Русского Археологического общества. Т. 1. 1886. СПб., 1887. С. 319).]

Несмотря на некоторые народнические аллюзии в этих объяснениях (которые могли быть привнесены автором уже спустя многие годы, либо вызваны романтическими и прогрессистскими настроениями молодого человека), Наливкин, судя по всему, не был в 1876–1878 гг. ни убежденным народником, ни социалистом. Не было никакого протеста или «хождения в народ», по крайней мере в том смысле, как это нередко понималось в советской историографии, – Наливкин не вел подрывную пропаганду среди населения, не пытался возбудить его недовольство против правительства, а занимался исключительно изучением языков, быта и обычаев, сбором рукописей, о чем говорят написанные им в это время статьи и книги. Не было, как я думаю, какого-то «кишлачного уединения» его семьи, едва ли не разрыва отношений с «обществом» (офицерской элитой), превращения русского дворянина в туземца, о чем писали многие историографы, явно окрашивая этот этап жизни Наливкина в романтические краски[74 - В одной своей статье в 1917 г. Наливкин писал, что ему с трудом дается преодоление социальных границ, которые отделяют «общество» (элиту) от низших классов (НаливкинВ.П. Надо опроститься // ТВ. 1917, № 31 (29 апреля (2 мая)). Впрочем, в 1917 г. Наливкин был отставным генералом, и эти границы были гораздо более труднопроходимыми, нежели 3040 лет назад.]. Продолжая активно сотрудничать с властью[75 - Да и в самой власти были не оппоненты Наливкина, а скорее единомышленники. Например, начальником Наманганского уезда был в эти годы подполковник Платон Владимирович Аверьянов, который сам был, видимо, не чужд либеральнонароднических идей, популярных среди образованного класса тогдашней России, и который был в приятельских отношениях с Наливкиным (см.: Абашин С.Н. Община в Туркестане в оценках и спорах русских администраторов начала 80-х гг. XIX в. (По материалам Центрального государственного архива Республики Узбекистан) // Сборник Русского исторического общества. Т. 5(153). М., 2002).], он планировал вернуться на военную службу, вооружившись полученными знаниями для устройства колониального управления и приобщения туземцев к цивилизации. Что и было им сделано в 1884 г.[76 - У возвращения на службу были и свои бытовые причины: тяжелое материальное положение семьи Наливкиных, необходимость определения в школу подросших детей.]

На службе у империи?

Соответствует ли имиджу радикала, социалиста, оппозиционера административная карьера В. П. Наливкина начиная с 1884 и заканчивая 1906 г.? В историографических сочинениях акцент делается, как правило, на «прогрессивной», просветительской стороне деятельности Наливкина в этот период его жизни, а также скрупулезно подсчитываются все конфликты, которые он имел с вышестоящими чиновниками. Все это, как минимум, создает впечатление, что Наливкин был каким-то удивительным исключением, подобно В.В. Григорьеву, в ряду туркестанских чиновников.

Н.В. Лукашова пишет: «…у В. П. Наливкина часто происходили столкновения с администрацией края в лице ее многочисленных представителей. Недостаток материала не дает права делать вывод об оппозиционности В. П. Наливкина власти. Но его перемещения по службе и связанные с ними обстоятельства свидетельствуют о его “неугодности” власти…»[77 - 2Лукашова Н.М. Научная и просветительская деятельность. С. 35.] Лукашова перечисляет: уход в 1888 г. с должности заведующего русско-туземной школы был вызван конфликтом с вышестоящим лицом (имени не называет); переезд в 1896 г. в Самарканд произошел из-за личного конфликта с Ф.М. Керенским, главным инспектором училищ Туркестанского края[78 - Причиной конфликта был тот факт, что Керенский опубликовал под своим именем доклад, который написал Наливкин (Керенский Ф. Наши учебные заведения. Медресе Туркестанского края // Журнал Министерства народного просвещения. Т. 2. Отд. 4. 1892). Об этом конфликте было много разговоров. А.И. Добросмыслов вспоминает, что «атмосфера в то время в учебном ведомстве была ненормальная» (Добросмыслов А.И. Ташкент в прошлом и настоящем: Исторический очерк. Ташкент, 1912. С. 237–228, примеч. 73).]; возвращение в 1904 г. в Ташкент из Нового Маргелана было итогом развития враждебных отношений со «старым туркестанцем», губернатором Ферганской области и приятелем военного министра Г.А. Арендаренко[79 - Этот конфликт получил большой резонанс, и о нем было доложено военному министру. Арендаренко писал, что Наливкин неуживчивый, злобный, недисциплинированный чиновник, дерзкий с начальством (Лукашова Н.М. Научная и просветительская деятельность. С. 37). По словам Г.П. Федорова, который официально расследовал причины конфликта, Арендаренко был не прав, а Наливкин – «несдержан и груб» (Федоров Г.П. Моя служба в Туркестане (1870–1906 года) // Исторический вестник. 1913, № 12. С. 884). Наливкин обвинял Арендаренко в нарушении принципов коллегиальности при принятии решений и взяточничестве.].

Сам Наливкин, доказывая свою неуживчивость во взаимоотношениях с начальством, вспоминал о своей небольшой стычке со Скобелевым: осенью 1876 г. он был назначен комиссаром организационной (поземельно-податной) комиссии, в задачу которой входил сбор статистических сведений о населении и описание земель; столкнувшись с отсутствием знаний и возможностей для такой деятельности, Наливкин изложил свои соображения при личной доверительной встрече с военным губернатором Ферганской области, а вскоре с удивлением узнал, что Скобелев выдал все эти соображения за свои собственные; неприятно пораженный и уверенный в своей правоте по существу вопроса, Наливкин вышел из состава комиссии[80 - Наливкин В. Мои воспоминания о Скобелеве // РТ. 1906, № 123 (24 июня). По воспоминаниям же современников, Наливкин был восхищен Скобелевым и даже внешне пытался ему подражать, отпустив расчесанную на две стороны пышную бороду (Лунин Б.В. Владимир Наливкин. С. 296).].