В вальсе листопада

На улицах пустых.

И день осенний, уходя,

Забудет все слова.

Ах, осень, красками побед

Наш тихий парк раскрась,

Дорожки листьями покрой

И растворись в былом.

Чтоб мы на сто ближайших лет

Налюбовались всласть

И огненной твоей листвой,

И солнечным теплом…

Стучится осень в двери…

Опять стучится осень в мои двери

Предчувствием загадочных дождей.

Мне всё равно, я осени не верю,

Она обманет, значит, быть беде.

Она бессонницу разбавит снами,

Забытыми, как старое кино.

Рассыпав золото вокруг, обманет,

Ведь ржавчиной покроется оно.

И с осенью в обнимку по бульварам,

Вдыхая запах призрачный цветов,

Пройдёт, кивнув насмешливо, недаром

Такая же обманщица – любовь…

Встреча с осенью

Одинокая осень брела по аллее,

От холодного ветра слезились глаза.

Ничего не прося, ни о чём не жалея,

Не пытаясь уже оглянуться назад.

Под ногами шуршали опавшие листья,

И желтели в траве пятна поздних цветов.

Воздух серого дня был пронзительно чистым,

Позолота деревьев – богатство из снов.

Я её повстречала в Сокольниках, в парке,

Осень, как мы похожи, однако, с тобой!

Мы сбежали от лета, где было так жарко,

Чтоб спасти от дождей монотонных любовь…

Анатолий Анатольев

Анатолий Петрович Пичугин (литературный псевдоним Анатольев А. П.) родился 22 октября 1943 г. в г. Уссурийске Приморского края. Окончил в 1968 г. Дальневосточный политехнический институт им. В. В. Куйбышева. С 1978 г. – заведующий кафедрой, проректор, декан факультета, главный научный сотрудник Новосибирского государственного аграрного университета; доктор технических наук, профессор. Писательской деятельностью занимается более 35 лет. Написал и издал семь сборников рассказов, роман и повесть, а также более тридцати сборников стихов и поэм. Заслуженный работник высшей школы РФ, член Союза журналистов Российской Федерации и Интернационального Союза писателей. Обладатель Лондонской литературной премии и звания «Лучший писатель 2015–2019 гг.»

Сила слова

Стоял ноябрь. Деревья в лесах все оголились, только дубовые рощи, которыми переполнен юг Приморья, непонятно как сдерживали свои чуть побуревшие листья от мороза и ветра: они шелестели на ветру, они непрерывно колыхались в какой-то невероятной пляске, были ещё буро-зелёными, но держались дружно и не сдавались. Дубовые листья неподвластны ни дождям, ни снегу, ни морозу, ни ветру, ни другим стихиям – они такие же стойкие, как и человек…

Был холодный пронизывающий ноябрь с первыми метелями, короткими пасмурными днями и длинными, казалось бы, бесконечными ночами. В такие ночи, проснувшись, почему-то ощущаешь боль в сердце, какую-то тупую, нестерпимую и необъяснимую боль, сопровождающую всё бессонное время и не проходящую в период короткого сна-забытья. То ли человеческий организм, наскучавшись без солнечных лучей, протестует всеми своими клетками, то ли отсутствие общения с живой цветущей природой подсознательно наводит хандру, которая выплёскивается в полной мере в ночные часы, когда человек не обременён делами по дому, хозяйству и различными проблемами каждого дня – только хочется душе поскорее тепла, солнца и всех тех новых ежегодных забот, которые приносит с собой обновляющая весна.

Терентий Агеевич захворал в конце октября – после того, как перекопал весь огород, сжёг сухую ботву и полынь. Видимо, продуло немного. До этого он редко болел, тем более простудой. Даже когда по весне однажды провалился на мелководье под лёд, и то только почихал немного после баньки да чая с малинкой. А тут вроде бы и не сильно был разгорячён работой, да и холод-то был не ахти какой – осень стояла хоть и неустойчивая, но и не студёная, но вот, надо ж такому приключиться, заболел, и состояние не улучшалось. Спустя неделю, проснувшись как-то среди ночи от какого-то непонятного сумбурного сна, он вдруг всем своим существом почувствовал, что болезнь его не отпустит. В памяти возникали образы матери и отца, бабки Агафьи, умершей у него на руках, и до разума теперь вот дошли её слова, сказанные перед смертью:

– Не плачь, все там будем!..

– Так вот и моё время подошло, – решил Терентий Агеевич, – ах, как некстати, столько ещё надо было сделать: и отремонтировать подполье, и стайку перекрыть толем, а то прохудилась крыша в некоторых местах, и ветер совсем разорвёт её. А загон для свиней? Ведь всё погрызли эти канальи, вот-вот развалится. Нет, не время ещё, но сил сопротивляться болезни почти не было. Давали знать о себе годы: семьдесят один – это не семнадцать, и даже не сорок. Да и две войны, и голод, и скитания, разные невзгоды и неустроенность – всё это подорвало крепкий когда-то организм и привело к печальному исходу.

Вот, оказывается, как быстро пролетела жизнь – такая светлая и манящая в юности, и такая неумолимая и жестокая в старости. Чувство досады сдавливало грудь, разрасталось могучими корнями по всему телу и не давало покоя теперь уже ни днём, ни ночью.

В таком грустном состоянии дед Терентий лежал на полутораспальной полупровалившейся кровати, укрытый до подбородка пуховым одеялом и овчинным тулупом. На широкой взбитой подушке в ситцевой цветастой наволочке его лицо было мраморно-белого цвета, и выглядел он крайне печальным. Слежавшиеся нерасчёсанные седые волосы были растрёпаны, давно не бритое осунувшееся лицо выглядело отрешённым, а некогда живые с голубизной серые глаза ввалились и не излучали никакого интереса к происходящему. Сам для себя Терентий Агеевич решил, что на то воля свыше, на сопротивление болезни сил уже нет – знать, надо спокойно распрощаться с этим миром.

Ещё до выхода на пенсию (а работал он столяром в ремесленном училище – чинил стулья, окна, двери, полы), Терентий Агеевич слыл спокойным, рассудительным и даже счастливым человеком: три дочери – все «на подбор», выйдя замуж за моряков и офицеров, жили в своё удовольствие, хотя и вдали от него, но это было продолжение его рода, его дерева. У каждой свои детишки, а вон Людка так сразу четверых завела за два раза. Всё у них было справно и толково: мужья на службе, жёны с детьми. Правда, у Полинки не всё ладилось из-за живущей вместе с ними свекрови, ну да можно стерпеться, чай не война. Каждый год дочери сговаривались и летом наезжали в свой отчий дом с детьми, а иногда, если получалось, то привозили и мужей. Дед Терентий на этот случай припасал первачка, а бабка делала для женской половины бражки. В разговорах, заботах о детворе, загораниях, купаниях быстро проходил месяц-другой, и, распрощавшись, набрав вволю печёных сладостей и что-нибудь посущественней из провизии, вся ватага разлеталась в свои стороны, за тридевять земель: Людка – в Подмосковье, Надежда – на Камчатку, ну а Полина – на границу, к себе на заставу.

Дом у Терентия Агеевича был хотя и небольшой, но уютный и исправный: две большие комнаты, кухня с отгороженной в ней светёлкой с небольшим оконцем. Там дед Терентий и лежал сейчас. Он любил эту небольшую комнатушку: во-первых, тепло от печки, во-вторых, из окошка был виден двор и сад, в-третьих, в уединении лучше думалось и мысли работали красивше.

Да и с женой Терентию Агеевичу повезло: была Харитинья Игнатьевна работящая, терпеливая, участливая, да и фигурой и лицом недурна. По молодости отличалась и голосом красивым, и метким словцом с юмором – не бука какая-нибудь, а нормальная русская женщина. Грамотёшки хоть и было у неё немного, но природная рассудительность её располагала к общению, поэтому в доме у них бывали и родственники, и соседи, и сослуживцы, и друзья детства. Со всеми ладили, всех, как могли, потчевали, не задумываясь о корысти или ещё какой-то там выгоде. Жили вроде бы и просто, но в достатке: молоко, мясо, овощи – всё своё. Ну а на сахар и хлеб зарабатывали, а потом и пенсия подошла.