Медиареальность

6. Луман Н. Реальность массмедиа. М.: Праксис, 2005.

7. Маклюэн М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. М.: Жуковский; Канон-Пресс-Ц; Кучково поле, 2003.

8. Медиафилософия I. Основные проблемы и понятия / Под. ред. В. В. Савчука. СПб: Изд-во С.-Петерб. филос. общ-ва, 2008.

9. Hartmann F. Cyber.Philosophy. Wien: Passagen-Verlag, 1996.

10. Margreiter R. Medienphilosophie. Eine Einf?hrung. Berlin: Parerga Verl., 2007.

11. Medienphilosophie: Beitr?ge zur Kl?rung eines Begriffs. Frankfurt am Main, 2003.

12. Was ist Medienphilosophie? Stellungnahmen von Sybille Kr?mer, Dieter Mersch und Mattias Vogel // Information Philosophie. 2006, № 1.

    В. В. Савчук

Медиааналитика

1. Язык, среда, арена, стихия медиа. Медиа-информационный поток, ставший для нас столь же необходимой средой выживания, как и вода для земноводных, ставит перед нами вопрос о том, как сохранить информационную, и, как следствие, мотивационную и политическую суверенность, сохраняя вместе с тем «твердые» основания для рефлексии. Будем исходить из трех принципиальных положений, которые необходимо иметь в виду прежде всякого медиаанализа. Во-первых, тезис М. Маклюэна: медиа (окружающая медиасреда в целом, специфическая «тварная» и функциональная медиареальность, медиапространство как новый вид социального пространства) – это не просто техническое средство, которым мы пользуемся. В отличие от инструмента и орудия, медиа подобно всякому «языку» коммуникации (включая такие древние формы медиации как жест, дар, деньги или циркулирующие и коммуницирующие внутри организма жидкости) «нагружают» сам контент нашего послания, поскольку и содержат в себе «генетический код» всякого содержания и определяют сами коммуникативные модели, образцы социальной связности. Медиа как код вписано или «вшито» во всякое сообщение. Во-вторых, медиа, как всякая новая технология, оказывают обратное воздействие на своего творца, то есть определяют восприятие, становятся самой средой нашего чувствования, мышления, реагирования. И, в-третьих, воздействие медиа состоит в коллективизации воображения человека, в создании универсального жизненного пространства, за которое неизбежно ведется война, будь то Гоббсовская «война всех против всех», будь то «справедливая война» за равенство прав и суверенность волеизъявления. Наше жизненное пространство стало виртуально-социальным («глобальная деревня» Маклюэна или коммуна, но не на основе сопричастности общим символическим ценностям, а на основе общей арены). В этом, с одной стороны, объединяющий потенциал медиа, их ресурс солидаризации, а с другой стороны, неизбежная агональность медиакоммуникации.[26 - Как пишет Кант в работе «К вечному миру»: «Для самой же войны не нужно особых побудительных причин: она привита, по-видимому, человеческой природе и считается даже чем-то благородным, к чему человека побуждает честолюбие, а не жажда выгоды; это ведет к тому, что военная доблесть рассматривается как имеющая большую непосредственную ценность (у американских дикарей, равно как у европейских во времена рыцарства) не только во время войны (что справедливо), но также в качестве причины войны (dass Krieg sei), и часто война начинается только для того, чтобы выказать эту доблесть; стало быть, в самой войне усматривается внутреннее достоинство, так что даже философы восхваляют войну как нечто облагораживающее род человеческий, забыв известное изречение грека: война дурна тем, что больше создает злых людей, чем уничтожает их».]

Таким образом, медиа образуют и язык, и среду коммуникации, и арену противоборства, поэтому аналитика медиа столь же сложна, сколь сложен процесс самопознания: как невозможно изъять кровь из организма или содрать кожу, не повредив целостности, так и медиаанализ предполагает «включенное» или даже сопричастное наблюдение. Способы медиаанализа основанием имеют не столько методы, заимствуемые из традиционных дисциплин – логики и риторики, социологии и политологии, психологии и психоанализа, семиотики и анализа военно-политической обстановки, сколько традиционные философские процедуры рефлексии.

Если обратиться к четырем причинам Аристотеля, то целевая причина снимает вопрос об истинности медиапослания, заменяя его вопросом «К чему ведет это сообщение – к благу, к согласию, к дестабилизации и пр.?». Формальная причина обнаруживает логические и семиотические ошибки, что является необходимым компонентом медиаанализа. Материальная причина требует выявить свойства медиасреды, влияющие на содержание медиапослания и предопределяющие его оценку: выбор времени и контекста для сообщения, выбор стиля в подаче сообщения, вербальных и визуальных оформлений. Здесь же назовем эстетический момент, воздействующий на потребителя: каким медиа-эффектом достигается наиболее сильное (покоряющее) воздействие. И действующая причина (движущее начало) предполагает анализ скрытых или явных противостояний (противоборств), акторов конкурентной борьбы, выявление их мотивов и интересов, распознавание политического расчета, «военных и дипломатических хитростей», в том числе, дезинформации или троллинга. (Здесь уместно вспомнить софистов).

Медиастихия, превышающая и силы отдельного человека, и мощь сообщества, по точной характеристике медиатеоеретика Ф. Киттлера, являет собой «воплощенное бессмертие»: «общее сетевое пространство онлайн, единственная доступная нам сегодня форма бессмертия, протоверсией которого было пространство Блицкрига. Блицкриг – как технически совершенная противоположность затяжной войне, – это блеск технического совершенства, это раскинутая информационно-орудийная сеть, которая точно держит ограниченное, но жизненно важное для себя пространство». И стихия эта не управляется ни локальными государственно-гражданскими, ни международными законами, можно только надеяться на его обустройство по «праву всемирного медиа-гражданства» (jus cosmopoliticum, если следовать тезисам учения Канта «К вечному миру»), которое должно функционировать в идеях законности и универсальной справедливости, т. е. формальной легитимности и общего блага. Но так же как перед лицом бесконечного и бессмертного Бога, выступающего как Провидение всего лишь условием возможности «вечного мира», важным становится индивидуальное усилие. В понятие общего блага уже включена способность (и всемерное развитие этой способности) сделать индивидуальный моральный выбор – разделить медиапоток и создать мосты.

Итак, собственно медиаанализ определяется следующими моментами. Мы должны быть скептичны, проверять на достоверность факты доступными нам способами и методами. Но там, где положен предел нашей 1) аналитической возможности (фальсифицировать логически неправильное) и 2) возможности фактически удостовериться (исключить фактически ложное), там остается еще 3) возможность вынести моральное суждение: к добру или к злу. И кроме этих трех вполне неоднозначных моментов, есть еще 4) суждение вкуса, которое может в чрезвычайных случаях быть хоть и эфемерной, но опорой.

2. Медиафеномены. Итак, в медиапространстве мы имеем дело всего лишь с социальными феноменами, и как таковые они и должны прочитываться; а в медиасреде как новом виде социального пространства по-прежнему действуют все установленные социальные закономерности, применимы категории социологических дисциплин. Медиа-феномены могут участвовать в политике как квазиобъекты, и тогда они становятся ее инструментом; например, «информационный пузырь» может отвлекать публичное внимание от действительно значимых событий. Медиафеномены могут выполнять роль ритуалов, компенсирующих или стабилизирующих, но также и опосредующих праздник, скорбь, потерю. Например, парады, транслируемые и подготавливаемые массовой пропагандой, вполне функциональны и имеют значимый социальный эффект; ток-шоу и баттлы, «сливающие» агрессию, компенсирующие разрушительные настроения и взаимные несогласия. Как и во всяком ритуале или элементе политической игры в медиафеномене нет размерности «истинности», но они как феномены общественной и культурной жизни подлежат изучению методами социальной и культурной антропологии, социологии, т. е. в терминах дара и обмена, жертвы и праздничного обращения ролей. Медиапространство выступает как среда социального взаимодействия и вместе с тем как средство разворачивания коммуникации, учреждения культурных практик. Как всякое новое средство и новая форма, медиа обогащают наши представления, расширяют наш горизонт социального, но тем не менее не должны быть переоценены в качестве источника некоммуникативной достоверности или источника знаний, больших чем обыденное мнение, господствующее во всяком пространстве социального взаимодействия, будь то рынок, театр, площадь и улица. Однако мы можем задаться вопросом, при каких условиях медиа могут обретать онтологический или эпистемологический вес, не давая при этом ответов на вопросы о том, что это из себя представляет и как это возможно? Но медиааналитика вполне способна дать ответ на четвертый кантовский вопрос «Что такое человек?», поскольку мы, включаясь в режим коммуникативной практики, заданный медиа, задаемся вопросом «Кто говорит?». Этот вопрос состоит в установлении актора, анонимной персоны, говорящей маски, вступившей на игровое поле медиа. Отвечая на этот вопрос, есть надежда найти объяснение выбора языка, стиля, содержания (контента) послания, сформулировать условия рамочной конструкции и референтной группы послания. Однако все усилия декодирования не становятся снятием, выявлением того, что скрывается под маской, поскольку к «текучим» медиа не применим ни номотетический, ни идеографический подход, а скорее прецедентный. Актор остается актором, и в этом есть своеобразие медиапространства, сохраняющего анонимность как некую приватную собственность действующего медиаперсонажа и составную часть текущего медиасценария.

Итак, в процессе медиааналитики не обойтись без отчетливой рефлексивной позиции, являющейся условием сдерживания медиапотока и удержания надежных ориентиров: подобно тому, как необходимо «познать себя», прежде чем заниматься познанием и рассуждением о химерах,[27 - В диалоге «Федр» на вопрос Федра, верит ли он в мифы, Сократ отвечает так: «Если бы я и не верил, подобно мудрецам, ничего в этом не было бы странного – я стал бы тогда мудрствовать и сказал бы, что порывом Борея сбросило Орифию, когда она резвилась с Фармакеей на прибрежных скалах; о такой ее кончине и сложилось предание, будто она была похищена Бореем. Или он похитил ее с холма Арея? Ведь есть и такое предание – что она была похищена там, а не здесь. Впрочем, я-то, Федр, считаю, что подобные толкования хотя и привлекательны, но это дело человека особых способностей; трудов у него будет много, а удачи – не слишком, и не почему другому, а из-за того, что вслед за тем придется ему восстанавливать подлинный вид гиппокентавров, потом химер и нахлынет на него целая орава всяких горгон и пегасов и несметное скопище разных других нелепых чудовищ. Если кто, не веря в них, со своей доморощенной мудростью приступит к правдоподобному объяснению каждого вида, ему понадобится много досуга. У меня же для этого досуга нет вовсе. А причина здесь, друг мой, вот в чем: я никак еще не могу, согласно дельфийской надписи, познать самого себя. И, по-моему, смешно, не зная пока этого, исследовать чужое» (Федр 229е–230а).] прежде чем принять участие в качестве полноценного игрока и актора информационного поля.

3. Рациональна ли медиареальность? Медиатехнологии, в отличие от предыдущих форм коммуникации, всевластны, подобно кантовскому всеобщему закону, однако не добровольно принятому, а негласно и исподволь завоевавшему мир и учредившему на своих основаниях виртуально-социальный порядок. То, что так долго искала философия как всеобщее и универсальное, наконец, свершилось благодаря глобальности медиа, но ирония в том, что не на основе всеобщего согласия, а на общем поле раздора, противоборства, баттла, которым является медиапространство. В основе медиарациональности лежит иной тип власти: не частная власть языка, не ограниченная пределами государства власть институтов, не международное право (и даже не власть монополий или власть капитала), но власть, подобная неумолимой динамике животворящих культурных токов, – воды и крови. И эта универсальная власть задает особый тип рациональности: не на основе всеобщей истины, всеобщего метода или универсальной процедуры, а на основе новых властных отношений, нового вида социальности (например, отличие рэп-культуры с ее баттлами от архаических форм противоборства состоит в том, что это не силовое противостояние, но противостояние на основе протестного потенциала, авангардного слома на уровне языка и концептуалистского шока, на уровне смысла). В мире, в котором нет единой меры справедливости и критериев истинности, все еще остается протест против социальных установлений.

Итак, медиарациональность, на наш взгляд, определяется а) сквозной конвенциональностью, которая в значительной мере формируется программной оболочкой; б) комфортом и потреблением на любом уровне, прежде всего потреблением зрелищ, спектаклей, игр; в) амбивалентной социальной связностью: общностью и универсальностью единого коммуникативного поля как своеобразной ценностью, с одной стороны, а с другой – агональностью коммуникативных практик, развертывающихся на этом театре коммуникации.

Литература

1. Больц Н. Азбука медиа / Пер. с нем. Л. Ионин, А. Черных. М.: Европа, 2011.

2. Маклюэн М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. М.: Жуковский; Канон-Пресс-Ц; Кучково поле, 2003.

3. Медиафилософия V. Способы анализа медиареальности / Под ред. В. В. Савчука, М. А. Степанова. СПб.: СПбФО, 2010.

4. Медиа: между магией и технологией / Под ред. Н. Сосна, К. Федоровой. М.; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2014.

    Г. Р. Хайдарова

Язык медиафилософии

Современная философия находится не на уровне медиа. Впрочем, исторически философия всегда избегала чистоты образа себя, прибегая то к фигуре законодателя или учителя жизни, то теологии, науки, идеологии, литературы, поэзии. Самоосуществление чистой мысли, как и абсолютный отказ от тела, – чистая утопия. И какие бы иллюзии современная философия не питала, дезавуируя субъект, как бы не преодолевала его активность, какие бы кавычки не ставила при словосочетании господство над природой, она все же не оставляла надежды на полноту присутствия и встречу в просвете языка, поэзии или образа с Бытием. Но хитрость глобальных медиа в том, что в просвете медиа мы встречаемся с медиа. Убрав занавес новых медиа, мы обнаруживаем задник менее новых, убрав последние, мы обнаруживаем еще более старые, традиционные, архаические. Подобно тому как, разбив зеркало идентификации, человек обнаруживает зеркало предшествующей эпохи, разбив и его, он все равно оказывался перед более старым зеркалом. И нельзя разбить его окончательно, выйти в дозеркальную эпоху, поскольку мы утратим образ, который собирает меня. По этой логике отказываясь от медиа, человек вместе с последним медиа уничтожает условия своего существования. Подлинность, непосредственность, присутствие, амедиальность предстают в качестве недостижимого идеала (утопии) или мечты.[28 - Обращу внимание на доклад Д. Ю. Сивкова «Мечта об амедиальности», зачитанный на Всероссийской научной конференции «Медиафилософия VI. Языки медиа-философии» (16–17 ноября 2012, Санкт-Петербург), в котором он пришел к выводу об утопичности мечты.] Иллюстрацией этого может послужить фильм «Матрица», в котором есть образы осыпающихся и исчезающих за нижней линией экрана удручающе-монотонных и одновременно легковесных знаков, программирующих жизнь, внизу же, надо думать, оппозицией им (в глубине Земли), – Сион с его старыми лязгающими железными машинами, поддерживающими жизнь повстанцев. Оппозиции верха и низа, легкости и тяжести, иллюзии и подлинности, виртуальной и «реальной» жизни имплицитно сохраняются.

Равно и в перспективе будущего. Ибо каждая пребывающая тотальность (будь то зеркало или медиа) инициирует поиск новой иллюзии естественности, то есть обретения подлинного мира, нового механизма самоидентификации. Настоящее всегда чревато преувеличением естественности. Деконструкция настоящего не производит настоящее, которое в настоящем есть плод иллюзии. Настоящее производится в практическом решении и идеологическом оформлении актуальных проблем выживания.

Казалось бы, согласившись с новой формой обусловленности: языком, который говорит мной, образом, который видит мной, согласившись с Мерло-Понти, легко сделать следующий шаг: некто во мне воспринимает, воспринимает медиа. Признание их всеобщей априорной инстанцией моего опыта воплощает мечту Сореля-Беньямина-Деррида об обретении неподсудной (поскольку неперсонифицированной) инстанции судить мои желания, мотивы, механизмы формирования вины, стремления к любви и власти. Как только настоящее обретает качество неподлинности и, следовательно, несвободы, тогда же пробуждается желание обретения новой подлинности, новой естественности, нового мифа. Каждая же новая всеобщность манифестирует себя в новой интонации, поиском языка, способного описать очередной приступ реальности.

Стремительно меняются не только конфигурация технических устройств, но и существо понимания медиа, востребовавшее поиск адекватного языка описания медиареальности. В развернувшейся к читателям шеренге книг, статей, манифестов и интервью мы видим острую полемику, характерную для новой предметной области. Здесь же обнаруживаются и приметы нового языка, признаки которого встречаются сразу же, если обратиться к свидетельствам употребления разнообразных понятий для обозначения новой дисциплины: коммуникология (В. Флюссер), медиофилософия (И. П. Смирнов), философия медиа-теории (А. Рёслер, Б. Штайгер), интермедиальность (Й. Хельбиг), теория медиа (Фр. Хартман), медиология ( Р. Дебрэ),[29 - Debray R.: 1) Cours de mediologie generale. Paris: Gallimard, 1991; 2) Introduction а la mеdiologie. Paris: PUF, 2000. См. также рус. пер.: Дебрэ Р. Введение в медиологию / Пер. с фр. Б. Скуратова. М.: Праксис, 2010.] субмедиальность (Б. Гройс), медиарефлексия (Д. Мерш). Все они так или иначе фиксируют мета-уровень исследования медиа или, что более соответствует истине, меди-ареальности как эпифеномена медиа. Вопросы начинаются уже с написания основополагающего термина «медиа».[30 - Сюда вмешивается еще одна форма слова – медиум, которая весьма часто (особенно на начальных ступенях генезиса медиареальности) отождествлялась с семантическим полем, объединенным в настоящее время термином «медиа». Вот один из изводов, которые приводит переводчик Маклюэна В. Г. Николаев: «Термин medium имеет в английском языке очень широкое и общее значение, для передачи которого в русском языке нет равноценного аналога. Понятие “посредник ”, более всего подходящее по степени абстрактности и применяемое, например, в ранних русскоязычных работах П. Сорокина (“проводник”), не привилось у нас в качестве устойчивого элемента социологического лексикона… Исходя из этого, мы будем переводить этот термин как “средство коммуникации ”, а в ряде случаев, когда это необходимо, использовать такие варианты перевода, как “средство сообщения” и “средство (массовой) информации ”. (Кроме того, данный термин имеет такое общее значение, как “средство связи ”, и более частное значение “средство общения”)» (Маклюен Г. Понимание медиа. М.: Жуковский, 2003. С. 416–417).] Так И. П. Смирнов, подчеркивая его иностранность, пишет его в русских текстах латиницей;[31 - Смиронов И. П. Видеоряд. Историческая семантика кино. СПб.: Петрополис, 2009. C. 6.] Л. А. Стародубцева использует дефис в написании медиапроизводных: медиа-коммуникация, медиа-философ;[32 - Стародубцева Л. А. Медиум и дистанция // Международный журнал исследований культуры. 2011. № 3(4). C. 12.] О. В. Никифоров, переводя Франка Хартмана, употребляет в написании множественное число «медии»,[33 - Хартман Ф. «10 тезисов» к дискуссии о возможностях теории медиа в эпоху информационного общества // http://www.gnosis.ru/media/hartrus.html (дата обращения: 07.09.2011).] нередко у различных авторов встречается склонение термина «медиа» – медиа, медиа и проч. Мы же полагаем, что вобрав в себя весь спектр современных значений – СМИ, массмедиа, средства связи и коммуникации, новые медиа, цифровые и экранные технологии, – термин «медиа» обрел статус концепта, в связи с чем, представляется адекватным использовать неизменную форму – «медиа», подобно тому, как мы пишем «массмедиа», «Деррида», «метро». Другой пример – тандем переводчиков Л. Ионин и А. Черных, сталкиваясь с трудностями перевода медиафилософской лексики, предлагают следующий вариант: «За дигитализацией следует осетевление»[34 - Больц Н. Азбука медиа / Пер. с нем. Л. Ионин, А. Черных. М.: Европа, 2011. С. 4.] Чутье языка спотыкается о, казалось бы, нежизнеспособный неологизм, подобный термину «нонспектакулярность», который активно внедрялся ангажированными постструктурализмом кураторами и критиками актуального искусства, но тихо «сошедший на нет» в силу тотальной инородности строю русского языка и трудновыговариваемости, подобно понятиям де- и ретерриторизации. «Осетевление» – термин, на первый взгляд, столь же неудобоварим и чужд русскому языку, но на второй – переводчики, видимо, правы, использовав кальку немецкого языка Vernetzung, – синонима английского термина Networking – поскольку лучшего, адекватно передающего смысл процесса распространения Сетей в обществе и вовлечения в нее все большего количества людей, что в свою очередь ведет к трансформации реальности в медиареальность, я не нашел. (И не только я. Ибо, задав вопрос на Летней школе по медиафилософии:[35 - Имеется в виду Международная летняя школа «Медиафилософия: междисциплинарное поле исследований». СПбГ У, Центр медиафилософии, 28–31.08.2011.] «Как можно было бы иначе “удобоваримее” перевести это понятие?», не получил лучшего варианта. И преподаватели, и студенты школы, вынуждены были констатировать, что лучшего перевода они не видят.) В качестве философского понятия он наследует смысл термина «опредмечивание», как и в традиции парности категориальной разметки сущего требуется признать легитимным термин «рассетевление» по аналогии с «распредмечиванием».

Впрочем, терминологические издержки и разночтения указывают на начальную стадию формирования любой дисциплины, и медиа-философия не исключение. Начало нового направления заявляет о себе манифестами, тезисами и вопросами, призывая к дискуссии.[36 - «Neue Medien – Das Ende der Philosophie?» Ein Streitgespr?сh zwischen Norbert Bolz und Julian Nida-R?melin // Information Philosophie. Oktober 1998. No 4; Bahr Hans-Dieter. Medien und Philosophie. Eine Problemskizze in 14 Thesen // Konfigurationen. Zwischen Kunst und Medien / Hrsg. S. Schade, G. C. Tholen. M?nchen: Fink, 1999. S. 50–68; Kr?mer S. Erf?llen Medien eine Konstitutionsleistung? Thesen ?ber die Rolle medientheoretischer Erw?gungen beim Philosophieren // Medienphilosophie: Beitr?ge zur Kl?rung eines Begriffs / Hrsg. von S. M?nker, A. R?sler, M. Sandbothe. Frankfurt am Main, 2003. S. 78–90; Diskussion. Was ist Medienphilosophie? // Information Philosophie. 2006. No 1; M?nker S. After The Medial Turn. Sieben Thesen zur Medienphilosophie // Medienphilosophie. Beitr?ge zur Kl?rung eines Begriffs / Hrsg. S. M?nker, A. Roesler, M. Sandbothe Frankfurt am Main, 2003.] Так было в эпоху буржуазных революций, авангарда, постмодернизма и новой архаики. По этой же схеме идет становление дискурса медиа-философии, ее прямым следствием является кристаллизация когорты общепризнанных корифеев или основателей дискурсивности, на которых принято ссылаться. Сигналы интереса к философским проблемам медиа, идущие из различных регионов гуманитарного и естественнонаучного знания, а также искусства, политики и повседневной жизни – еще одно свидетельство своевременности и настоятельности рассматриваемых проблем.

В актуальной лексике (о чем говорилось ранее), пытающейся схватить своеобразие медиареальности, формируется язык медиа-философии. Как и всякому начинанию, ему присуще критическое отношение к устоявшейся традиции. На фоне эмпирического крена англосакского подхода к медиа и их производным немецкоязычное направление выказывает притязание на метафизический план медиа-философского анализа.[37 - На различие подхода к медиа и масс-медиа, исследуемых Cultural Studies и Media Studies, и европейского «метафизического» подходов, недвусмысленно указала эксперт Совета международного журнала «Zeitschrift f?r Medien- und Kulturforschung» Катерина Кртилова: «Можно сказать, что немецкая наука о медиа не имеет практически ничего общего с Media Studies» (Кртилова К. Медиатеория/медиафилософия / Пер. с нем. А. Гайсина // Медиафилософия VIII. / Под ред. В. В.Савчука. СПб.: Изд-во СПбФО, 2012. С. 47). Это не может не касаться и языка рефлексии медиа.] Исходя же из перспективы исторической науки, филологии, теории коммуникации, философии науки и техники, теоретиков медиа и искусствоведов можно отметить рост кристаллизации языка, описывающего ту или иную культурную ситуации, исходя из медиа и через медиа. Ярким примером обретения своеобразия языка медиарефлексии являются берлинские лекции Фридриха Киттлера, замечательно переведенные на русский язык Олегом Никифоровым и Борисом Скуратовым.[38 - Киттлер Ф. Оптические медиа. Берлинские лекции 1999 года. М.: Логос, 2009.]

Формирование соответствующего специфике предмета и духу времени понятийного аппарата – дело не простое. В отечественном контексте следует указать и на развитый язык жанра научной фантастики, и на пионерские работы отечественных ученых, продумывающих условия создания искусственного интеллекта, и на арт-критическую лексику медиа-арта – все вместе дают язык описания качественно новой ступени реальности – медиареальности. Собственный язык – стадия зрелости. Выработка концептов, описывающих стадию зрелости предмета, – стадия зрелости его рефлексии. При этом речь идет о различии собственного языка выражения и о рефлексии нового способа выражения. Так, к примеру, фотография далеко не сразу обрела свой собственный язык, а цифровая находит его в настоящее время. Концептуализация ее стадий существенно запаздывала. Тем же чином определяется эмпирический и рефлексивный язык медиафилософии, т. е. язык аналитики лишь только обретает свои контуры. Он заявляет о себе тогда, когда человек не только пользуется медиасредствами для общения и работы, не замечая их, но когда не только замечает их, но и отслеживает следы, которые они оставляют на его индивидуальном и коллективном теле. Этот язык формируется тогда, когда мы пытаемся говорить о том, как медиа воспринимают мной, как они видят и говорят мной, как они, наконец, отстаивают свои интересы внутри меня. И это уже далеко не радикальная постановка вопроса, скорее, докучливая реальность нашего повседневного опыта. Принятие этих положений как методологических установок дает средство вскрыть, словно консервным ножом, прочную поверхность очевидности и обнажить ее конструкцию и способ воспроизводимости. Соположение в акте рефлексии полюсов медиареальности, отметающей деление внутреннего и внешнего, спекулятивного и практического, последовательного и перформативного, требует не только соразмышления с досократиками, со всей историей философии, но и напряжения всего тела, всех его качеств, определяющих гносеологическую активность, направленную как вовне, так и на себя. Язык медиафилософии пребывает в перманентном сопротивлении чистоте состояния: чистой спекуляции, естественной установке, холодной отрешенности и столь же безоглядной вовлеченности. Самоотчет аналитика, рискнувшего говорить на языке медиафилософии имеет смысл лишь в том случае, когда клиническая картина воздействий на его телесность совпадает со следами воздействий на телесность других. Если же это случается, тогда рождается язык, интонация которого слышна поверх тем и сюжетов.

Язык медиафилософии не менее точен, чем язык любой другой дисциплины. Он не может быть произвольным. Наличие важных исходных концептов не может ситуативно, в угоду случая, отвергаться. Следствия из посылок выводятся столь же строго, как из любых логически строгих высказываний. Так, следуя тезису «все есть медиа», полагать синонимами виртуальную реальность и медиареальность предосудительно. У виртуальной реальности есть противоположность – невиртуальная реальность, т. е. реальность реальная, а медиареальность внутренне нерасчленима. Она и есть то, что принято называть реальностью. Так, полагать, что человек лишь использует медиа – значит, оставаться в позиции теории медиа, поскольку медиафилософский подход предполагает тождество действия и противодействия: медиа в той же мере используется нами, в какой мы используемся медиа. Медиа внутри нас.

Тем не менее трудно обойти вниманием моменты, которые объединяют становление языка медиафилософии с эволюцией философского дискурса в ХХ веке, стремящегося к большей компактности сообщения и эссеистичности. В европейской традиции ее начало положил Георг Зиммель, совершивший поворот метафизической традиции к конкретным предметам, рассуждая о приключении ли, о мосте или о двери, что в итоге определило, по мнению Ю. Хабермаса, эволюцию стиля философии, «реабилитировав форму научного эссе».[39 - Хабермас Ю. Зиммель как диагност времени // Зиммель Г. Избранное: в 2 т. Т. II. М.: Юрист, 1996. С. 542.] Тезис «философ как художник» не кажется уже столь невероятным, как это было еще в середине ХХ века. Следует добавить, что любовь-вражда философии и литературы, обнажившая свои крайние формы в ХХ веке, привела к ситуации, когда, с одной стороны, философия стремится к оперативности художественной рефлексии, ясности и прозрачности языка, к компактности и наглядности высказывания (и здесь примером служит М. Хайдеггер, который, хотя и слыл затворником, предаваясь «онтологическим играм пастухов» (П. Слотердайк), однако же был новатором в обращении к поэтическим строкам Гельдерлина и к эссе Э. Юнгера «Рабочий», и к конкретной картине «Натюрморт со старыми башмаками» Ван Гога, и к малой форме – статья, письмо другу, разговор, лекция (из более чем 80-томного собрания его сочинений на сегодняшний день, – у него лишь одна книга), наконец, к поэме,[40 - Если в начале ХХ века лишь немногими было подхвачено афористическое письмо, самой формой призванное сопротивляться системе, немецкому научному трактату, то к концу века оно находит все больше поклонников – Жан Люк Нанси, например, с удовольствием принимает характеристику своего труда «Корпус» (1992) как поэмы. Но вспомним, что жанр философской поэмы в истории письма, пришедший на смену гному (краткому высказыванию), идеологически и назидательно менее нагружен, а потому является письмом, наиболее точно отвечающим, как кажется, скорости глобальных трансформаций, переживаемых конкретным человеком в конце второго тысячелетия нашей эры. Стоит ли избегать напрашивающихся параллелей с широко известным тезисом Ж. Делёза о необходимости размышления «вместе с кино», отнеся это к медиа, и строго поставив вопрос о том, что нам показывают медиа в целом, и конкретный вид его, мы, в частности, обнаружим не только медиареальность, но и определенную картину, создаваемую конкретным медиа.] с другой – в искусстве и литературе растет вес концептуальности и самореферентности, вследствие чего популярность обрел жанр non-fiction,[41 - С этим качеством письма соприкасается другое – предчувствие нашего времени, времени выхода на сцену литературы, получившей название non-fiction. Ее отличительная черта – невыдуманные события: мемуары, дневники, личные заметки, подлинные истории. Отечественными критиками по этому поводу изобретен термин «реальная литература», которая набирает вес (в том числе коммерческий) в читательских предпочтениях.] эссе, дневник, очерк, обращающийся к описанию реальной, а не вымышленной жизни. Отказ от иерархий, высокого и низкого, философии и литературы, литературы и критического текста, эссе – прежде жанра второстепенного – общее место. Вот характерное мнение, Варвары Бабицкой, приводимое Анатолием Барзахом в его информативной статье, посвященной появлению нового жанра словесности: «Разделение литературы на фикшн и нон-фикшн уже практически можно считать атавистической условностью».[42 - Барзах А. «Belles non-fiction» как симптом // Новое литературное обозрение. 2011, № 110. С. 215.]

Своеобразие подхода философа-медиааналитика проявляется в результате объединения двух противоположных установок: описать реальность медиа, какой она является сама по себе (и в этом ее неизбывная спекулятивность) и, исподволь, высказать о ней свое мнение (эссеистическая составляющая). Его подход метафизичен, поскольку он не может обойтись без идеи реальности, представшей после медиального поворота медиареальностью, равно как и избежать анализа конкретных механизмов формирования ее конкретных фрагментов.[43 - Какую к примеру реальность создает фотография как вид медиа? Фотограф, согласно Мишелю Турнье, использует фотоаппарат для того, чтобы «овладеть фотографируемым, обрести над ним власть, схожую с властью насильника или убийцы над своей жертвой. Однако я ставлю перед собой куда более обширную, истинно великую задачу даровать материальному существу иное, более возвышенное бытие, преобразив его всей мощью моей фантазии. Несомненно, что фотографии отражают материальную жизнь, но это одновременно и фантазмы, т. е. они естественно вплетаются в мир моих грез. Фотография обращает материальное в духовное, возводя таким образом на более высокий уровень существования. Она мифологизирует объект. Объектив – это узкие врата, миновав которые, мои возлюбленные становятся богами и героями, но одновременно – моими пленниками, персонажами моего тайного пантеона» (Турнье М. Лесной царь / Пер с фр. И. Волевич, А. Давыдова. СПб.: Амфора. 2005. С. 127–130).] Стоит ли говорить, что исследователь, намеревающийся что-то сказать, не может занять позицию вне этой реальности. Он вовлечен и обличен в заинтересованном намерении понять ее изнутри.

Итак, язык медиафилософии в его лучших проявлениях чужд наукообразию, заискивающей перед стандартами естественных наук, философии науки и техники, избегает он и поиска абсолютных вне места и времени истин медиа. Полагая под последним видом интерпретации способ проявления и осуществления власти, вид связи со своим сообществом. Используя формулу Делеза, выведенную им при анализе кино: «Концепты, которые философия предлагает кино, должны быть специфическими, то есть они должны соответствовать только кино»,[44 - Делёз Ж. Переговоры. 1972–1990. М.: Наука, 2004. С. 83.] скажем, концепты медиафилософии не заимствуются в чистом виде ни из философии, ни из теории искусства, ни из теории коммуникации. Язык медиафилософии «холоден» и отстранен на фоне «горячих» этических и эстетических оценок и «горяч», эмоционален и личностно заинтересован в сравнении с интонацией, с какой пристало говорить трансцендентальному субъекту или естествоиспытателю. Таковыми качествами, кстати сказать, обладает стиль письма В. Фаульштиха, Ф. Киттлера, Н. Больца. Поиск своего стиля, своей собственной, узнаваемой интонации, – одна из стратегических задач становления дисциплины.

Литература

1. Антология медиафилософии / Ред.-сост. В. В. Савчук. СПб: Изд-во РХГА, 2013.

2. Медиафилософия IХ. Языки медиафилософии / Под ред. В. В. Савчука. СПб.: Изд-во РХГА, 2013. 296 c.

3. Bahr H.-D. Medien und Philosophie. Eine Problemskizze in 14 Thesen // Konfigurationen. Zwischen Kunst und Medien / Hrsg. S. Schade, G. C. Tholen. M?nchen: Fink, 1999. S. 50–68.

4. Medienphilosophie. Beitr?ge zur Kl?rung eines Begriffs / Hrsg. S. M?nker, A. Roesler, M. Sandbothe. Frankfurt am Main, 2003.

    В. В. Савчук

Медиарациональность

Вопрос о природе медиа уже сам по себе содержит указание на специфическую стратегию рациональности, связанную с фактором трансформации медиасубъекта, а также с уточнением самих задач рациональности в контексте медиапроблематики. Медиа содержат в своем основании переход, располагаясь не внутри и не снаружи «субъекта» познания, переопределяя исходные точки отсчета обращения с вещами.

Ratio происходит от латинского глагола reor, что означает «полагать вещи в их определенности и рассчитываемости». В метафизике Декарта такое полагание проявляется в устанавливании ясности и отчетливости самого субъекта, что восходит к схоластическому certitudo. Такая позиция субъекта, согласно Хайдеггеру, связана с формированием установки на сущее, называемой стратегической. Распоряжение, господство, расчет и потребление вещей – все это принципиально определяет характер направленности рациональности как таковой.

Рациональность необходимо рассматривать в отношении четырех основных структурных моментов, а именно: преодоления стихийности, формирования управляемости, модернизации (демифологизации) и освобождения (в широком смысле слова). В отношении медиа рациональность предстает в следующем виде.

1. Преодоление стихийности самих медиа. Представляется, что содержание медиареальности чаще всего хаотично, так как оно обусловлено произвольным совмещением данных. Примером здесь могут служить новостные ленты в социальных сетях, объединяющие в себе бессвязные информационные потоки из несовместимых областей.

Кроме того, хаотический характер медиа обусловлен спецификой и объемом данных, превышающих возможности внимания и понимания со стороны человека и человечества. 24-часовое вещание веб-камер наблюдения во всем мире, к которому возвращаются лишь задним числом, при воспроизведении записи, – такая ситуация указывает на проблему исходной хаотизации медианаблюдения. Данная проблема зачастую решается за счет введения автоматических отслеживающих устройств и программ, что, с одной стороны, упрощает восприятие медиарельности, а с другой – лишь откладывает проблему, умножая слои медианаблюдения. Проблему хаотизации медиа пытаются решить за счет введения еще одних, дополнительных медиа. В данном отношении «мотивом» рациональности является противопоставление хаосу порядка, т. е. замена хаотического состояния медиа упорядоченными системами практик.

2. Формирование принципов управляемости медиа. Сама структура медиа, с одной стороны, служит делу коммуникации и управлению информацией, а с другой – медиа сами нуждаются в управлении, превышая в своем титаническом масштабе возможности господства прежнего типа. Данная проблема генетически связана с вопросом, рассмотренным выше. Потенциально бесконечный объем данных и характер медиареальности не только указывают на потребность упорядочивания с помощью логических структур, но и отсылают к вопросу о господстве нового типа, обоснованного в субъективности иного, неклассического типа, т. е. основанного в медиасубъективности.

3. Демифологизация медиареальности. Рациональность всегда служила «расколдовыванию мира» (Entzauberung der Welt Макса Вебера). Мы находим действие демифологизации еще у первых философов – атомы и пустота Демокрита, раскаленный камень вместо Солнца у Анаксагора и т. д. Однако, как это замечательно показано А. Ф. Лосевым, процесс преодоления мифа связан с созданием нового мифа на месте старого, что говорит о неизбежности мифологии. Более того, согласно Маршаллу Маклюэну, медиа сами по себе, благодаря своему захватывающему и целостному воздействию, являются мифом. В контексте медиа нам остается говорить лишь о степени и характере мифа, а не о последовательном его вытеснении. В конечном счете, речь, видимо, должна идти о своеобразной медиа-мифологии, где миф приводился бы к взвешенной форме за счет процесса «расколдовывания медиа» (Entzauberung der Medien), а, точнее, приводился бы к медиа предшествующих ступеней.