Политическая наука №3 / 2017. Советские политические традиции глазами современных исследователей

Carden A. Inputs and institutions as conservative elements // Review of Austrian economics. – Boston, 2009. – Vol. 22, N 1. – P. 1–19.

Collier R.B., Collier D. Framework: Critical junctures and historical legacies // Collier R.B., Collier D. Shaping the political arena: Critical junctures, the labor movement and regime dynamics in Latin America. – Princeton, NJ: Princeton univ. press, 1991. – P. 27–39.

Czarniawska B. A theory of organizing. – Cheltenham: Elgar, 2008. – 176 p.

David P.A. Clio and the economics of QWERTY // American economic rev. – Pittsburgh. – PA, 1985. – Vol. 75, N 2. – P. 332–337.

David P.A. Path dependence, its critics and the quest for «historical economics» // Evolution and path dependence in economic ideas: Past and present / Ed. by P. Garrouste, S. Ioannides. – Cheltenham: Elgar, 2001. – Ch. 2. – P. 15–40.

David P.A. Path dependence: A foundational concept for historical social science // Cliometrica. – Boston; N.Y., 2007. – Vol. 1, N 2. – P. 91–114.

De Rond M., Thietart R.-A. Choice, chance and inevitability in strategy // Strategic management journal. – Hoboken, NJ, 2007. – Vol. 28, N 5. – P. 535–551.

Garud R., Kumaraswamy A., Karn?e P. Path dependence or path creation? // J. of management studies. – Hoboken, NJ, 2010. – Vol. 47, N 4. – P. 760–774.

Liebowitz S.J., Margolis S.E. Path dependence // The new Palgrave dictionary of economics and law / Ed. by P. Newman. – L.: Macmillan, 1998. – P. 17–23.

Mahoney J. Path dependence in historical sociology // Theory and society. – Boston; Dordrecht, 2000. – Vol. 29, N. 4. – P. 507–548.

Mahoney J. Path-dependent explanations of regime change: Central America in comparative perspective // Studies in comparative international development. – Boston; N.Y., 2001. – Vol. 36, N 1. – P. 111–141.

Mahoney J., Schensul D. Historical context and path dependence // The Oxford handbook of contextual political analysis / Ed. by R.E. Goodin, Ch. Tilly. – Oxford: Oxford univ. press, 2006. – Ch. 24. – P. 454–471.

North D.C. Institutional change: A framework of analysis // Institutional change: Theory and empirical findings / Ed. by S.-E. Sj?strand. – N.Y.: Sharpe, 1993. – P. 35–46.

Pierson P. Increasing returns, path dependence and the study of politics // American political science review. – Cambridge, 2000. – Vol. 94, N 2. – P. 251–267.

Rixen T., Viola L. Uses and abuses of the concept of path dependence: Notes toward a clearer theory of institutional change // International summer school on the logic of self-reinforcing processes in organizations, networks and markets. – B.: Freie Universit?t Berlin, 2009. – 13–17 July. – P. 1–27.

Schwartz H. Path dependence, increasing returns and historical institutionalism: Unpublished manuscript. – 2004. – Mode of access: http://people.virginia.edu/~hms2f/Path.pdf (Accessed: 23.11.2016.)

Stinchcombe A. Constructing social theories. – N.Y.: Harcourt Brace, 1968. – 303 p.

Thelen K. Historical institutionalism in comparative politics // Annual rev. of political science. – Palo Alto, CA, 1999. – Vol. 2. – P. 369–404.

Thelen K. How institutions evolve: Insights from comparative historical analysis // Comparative historical analysis in the social sciences / Ed. by J. Mahoney, D. Rueschemeyer. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2003. – P. 208–240.

Vergne J.P., Durand R. The missing link between the theory and empirics of path dependence // Journal of management studies. – Hoboken, NJ, 2010. – Vol. 47, N 4. – P. 736–759.

Ракурсы: Институциональные традиции и политические трансформации

Обживая руины советской системы: К вопросу о российском неопатримониализме[25 - Статья подготовлена в рамках исследовательского проекта «Исследование взаимоотношений власти и общества в России в ракурсе политической онтологии», осуществляемого при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 15-03-00008 а).]

    Д.В. Ефременко[26 - Ефременко Дмитрий Валерьевич, доктор политических наук, заместитель директора Института научной информации по общественным наукам Российской академии наук, e-mail: efdv2015@mail.ruEfremenko Dmitry, Institute of Scientific Information on Social Sciences of the Russian Academy of Sciences (Moscow, Russia), e-mail: efdv2015@mail.ru]

Аннотация. Рассматриваются проблемы социально-политических трансформаций в России в конце 1980?х – начале 2000?х годов. Анализируются исторические развилки, прохождение которых обусловило катастрофу советского государства и становление неопатримониализма в постсоветской России. Режимная трансформация на рубеже 1990–2000 гг. интерпретируется как преодоление критической фазы постсоветского развития и наступление исторически длительного этапа, характеризующегося достижением относительного баланса между иерархией и сетями, формальными и неформальными институтами, агентностью и структурой.

Ключевые слова: распад СССР; неопатримониализм; критические моменты; формальные и неформальные институты; структура; агентность; политическая онтология.

D.V. Efremenko

Rendering the ruins of the Soviet system habitable: Concerning the Russian neopatrimonialism

Abstract. The article considers issues of social and political transformations in our country in the late 1980 s – early 2000 s. It analyzes the historical forks in the road that determined the catastrophe of the Soviet state and the establishment of neopatrimonialism in post-Soviet Russia. Political transformation of 1990–2000 is interpreted as a negotiation of the critical phase of post-Soviet development and the onset of a historically long stage characterized by a relative balance between hierarchy and networks, formal and informal institutions, agency and structure.

Keywords: collapse of the Soviet Union; neopatrimonialism; critical junctures; formal and informal institutions; structure; agency; political ontology.

Феномен устойчивого воспроизводства базовых принципов взаимодействия общества и власти, в котором последней принадлежит доминирующая роль, – поистине сфинксова загадка, разгадать которую не удалось до конца еще ни одному исследователю исторических путей России. По сути дела, это онтологическая проблема как в смысле историософских попыток объяснить бытие конкретных социума и политии, так и в более строгом контексте политической онтологии. Онтологическая перспектива в политической науке открывает средний путь между поиском законов, действующих в политической сфере, и постмодернистским скептицизмом в отношении существования политических закономерностей. По сути, политическая онтология восходит к идеям Карла Маркса, Макса Вебера и Георга Зиммеля, которые рассматривали и действия индивидов, и сложные социальные структуры как проявления регулярности в социальных отношениях. При этом социальные взаимодействия и связи, пронизывающие систему отношений власти и общества, обеспечивающие ее воспроизводство и изменения, формируют ткань социальной и политической жизни. Онтология политики генерализирует имеющиеся данные о социальных взаимодействиях (в том числе о проявлениях регулярности) и дает наиболее обобщенную картину политической жизни.

Разумеется, существует ряд трудностей, связанных с подвижностью и нечеткостью границы между онтологической рефлексией и прикладными политическими исследованиями. Вместе с тем в рамках «чистой эмпирии», предполагающей дистанцирование от онтологической рефлексии, просто невозможно предложить удовлетворительное решение таких проблем, как взаимосвязь между структурой и агентностью, историко-культурные детерминанты политических трансформаций и зависимость от траектории предшествующего развития, влияние идей и дискурсов на политические процессы, выявление органических качеств социальных систем (их несводимость к сумме частей), соотношение материального, виртуального и символического, статус концептуальных абстракций (общество, государство) и т.д. [Kauppi, 2010, 22; Stanley, 2012, 98]. Онтологическая рефлексия открывает новые возможности выявления причинной связи между трансформацией политического режима и отстоящими от нее по времени событиями, а также совокупностью социокультурных условий.

В настоящей статье предпринимается попытка рассмотреть проблемы социально-политических трансформаций в нашей стране в конце 1980?х – начале 2000?х годов, фокусируя особое внимание на критических моментах, точках бифуркации, в которых происходит формирование структур и институтов, определяющих последующие политические изменения. Выявление такого рода исторических развилок позволяет рассматривать и альтернативные траектории социально-политического развития, движение по которым в силу тех или иных причин оказалось заблокированным. Особое внимание предполагается уделить тем развилкам, прохождение которых обусловило катастрофу советского государства и последующее становление неопатримониализма в постсоветской России. В то же время анализ политических развилок осуществляется в проблемном поле политической онтологии. В этой оптике режимная трансформация на рубеже 1990–2000?х годов видится как завершение критической фазы постсоветского развития и наступление длительного этапа стабилизации, означающей достижение относительного баланса между иерархией и сетями, формальными и неформальными институтами, агентностью и структурой.

Крах советской системы. Запрограммированный, но не неизбежный

Известное путинское высказывание о том, что распад Советского Союза стал «величайшей геополитической катастрофой XX века», на Западе часто интерпретируется как прямое указание на реваншистские устремления российского лидера и его ревизионизм по отношению к существующему мировому порядку. На деле такие интерпретации лишь дезориентируют тех, кто пытается разобраться в приоритетах российской внутренней и внешней политики. Определение «величайшая», разумеется, было оценочным, адресованным миллионам жителей постсоветских государств, у которых аббревиатура «СССР» вызывает ностальгию. Термин «катастрофа» – дескриптивный. Попытка проанализировать крушение советского государства и коммунистического режима именно в качестве системной катастрофы может дать заслуживающие внимания результаты.

Советский Союз можно рассматривать как сложную систему, включавшую идеологические, символические, организационные, материально-технические компоненты. Как показал Чарльз Перроу, в сложных технических или организационных системах катастрофические сбои, ведущие к разрушению системы, неизбежны и одновременно непредсказуемы [Perrow, 1984]. Дисфункции или сбои на уровне дискретных элементов системы, по отдельности не представляющие для нее серьезной опасности, в какой?то момент вступают друг с другом в резонансное взаимодействие, способное дестабилизировать систему в целом. И в этот момент решающим может стать фактор оператора, который, даже не совершая грубых ошибок (в рамках логики штатного функционирования системы) или успешно справляясь с уже известными техническими проблемами, оказывается неспособным адекватно реагировать на такого рода системные сбои. Иначе говоря, возможность катастрофического саморазрушения изначально атрибутирована любой сложной системе, из чего, однако, не следует, что эта возможность обязательно реализуется за предусмотренный проектом срок ее функционирования. Вместе с тем прогнозировать катастрофический системный сбой на основе традиционных методов оценки риска не представляется возможным.

Если буквально проецировать логику Ч. Перроу на советскую коммунистическую систему, то можно сказать, что возможность саморазрушения была заложена в ней точно так же, как и в любой другой сложной системе. Из этого ни в коем случае не следовало, что крах системы должен был произойти именно на рубеже 1980–1990?х годов. Вне всякого сомнения, в начале 1980?х годов советская система переживала стагнацию, но это состояние в принципе могло продолжаться неопределенно долго. Еще в процессе формирования в эту систему были заложены некоторые внутренние изъяны, которые казались незначительными, но в определенных исторических обстоятельствах они могли запустить процессы, ведущие к разрушению системы. Такие исторические обстоятельства начали складываться к 1985 г., когда СССР возглавил Михаил Горбачев. Начиная с 1985 г. Советский Союз на протяжении короткого отрезка времени преодолел несколько исторических развилок, причем преодолел их таким образом, что наступление разрушительного системного сбоя стало необратимым.

Для периода перестройки ключевой можно считать развилку на рубеже 1986–1987 гг. К этому моменту стало очевидно, что прежняя стратегия преобразований глубоко забуксовала. Первоначальный импульс был практически исчерпан, а массовые ожидания неопределенных положительных изменений вот-вот могли трансформироваться в глубокое разочарование новым лидером и его риторикой. Понимая необходимость коррекции курса, Горбачев и его ближайшее окружение явно недооценили серьезность экономического положения. По сути дела, в начале 1987 г. была упущена последняя возможность перевести реформы на китайский путь. Конечно, различия в социальной структуре, уровнях индустриального развития и урбанизации, квалификации и стоимости рабочей силы не позволяли в СССР детально копировать реформы Дэн Сяопина. Однако их общий принцип – переход к рыночной экономике при сохранении жесткого политического контроля со стороны правящей коммунистической партии – вполне мог быть реализован в конкретных исторических обстоятельствах начала 1987 г.

Как известно, Михаил Горбачев и его соратники сделали выбор в пользу первоочередности политических преобразований. Горбачев фактически возложил ответственность за неудачи первого этапа перестройки на партийно-советскую номенклатуру. Перетряска кадров на всех уровнях номенклатурной иерархии и внедрение альтернативности при избрании кандидатов в партийные и советские органы стали рассматриваться не только как шаги в сторону политических изменений, но и как инструменты решения экономических задач. При этом, стремясь рекрутировать в правящую корпорацию новых людей и повысить ее внутреннюю кадровую мобильность, Горбачев фактически вел дело к дестабилизации опорного каркаса системы в целом. Вследствие принятых решений снизилась сплоченность номенклатуры, она дифференцировалась, оформились внутрипартийные течения.

Дальнейшая радикализация этих процессов стала возможной благодаря политике гласности. Сегодня, возвращаясь к событиям той эпохи, нельзя не признать, что достигнутая благодаря горбачевской гласности свобода интеллектуального поиска и самовыражения стала величайшим завоеванием, которое сохраняется и по сей день. Однако для прежней советской системы именно гласность сделала катастрофическую динамику необратимой. В этом смысле можно согласиться с тезисом Михаила Геллера о том, что эпоха Горбачева была «победой гласности и поражением перестройки» [Геллер, 1997].

Сделав выбор в пользу первоочередности политических преобразований, Горбачев не просто отодвинул на второй план экономическую реформу. Начиная с 1987 г. каждый новый шаг в сторону рыночной экономики оказывался осложнен необходимостью «вписываться» в быстро меняющийся политический контекст, а ожидаемый политический эффект от намечаемых экономических мероприятий поначалу побуждал Горбачева и его окружение выбирать из возможных решений те, которые казались наименее рискованными. В результате экономические мероприятия представляли собой набор паллиативных мер, осуществляемых избирательно и вне четкой последовательности. В таком виде эти меры приводили к дальнейшему усилению экономических и социальных диспропорций, к углублению общего кризиса системы. Замена директивного планирования на индикативное, расширение экономической самостоятельности союзных республик, перевод предприятий на хозрасчет и самофинансирование, выборность их директоров, снятие ограничений на рост заработной платы представляли собой набор действий, подрывающих основы функционирования командно-административной экономики, но не приводящих к запуску новой хозяйственной модели и – тем более – к достижению макроэкономической стабильности.

1987–1988 гг. можно считать решающими для судьбы СССР в том смысле, что в этот период были одновременно активированы несколько мощных механизмов ее разрушения: ликвидация идеологической монополии и цензуры; ослабление внутреннего единства КПСС и появление возможностей прихода в структуры власти людей, позиционирующих себя в качестве оппонентов режима; эрозия плановой экономики; подъем сепаратизма в ряде союзных республик и использование его активистами легальных способов борьбы за национальное самоопределение и независимость. Происходило взаимное усилие этих разрушительных процессов; нагрузки на систему возрастали с каждым месяцем. В то же время количество людей, социальных слоев и элитарных групп, продолжающих связывать свою судьбу со старым режимом, начало быстро сокращаться. И, напротив, множились ряды тех, кто в силу различных мотиваций – нравственных, идеологических, карьерных, националистических или материальных, – был заинтересован в крахе системы. Абсолютное же большинство составляли люди дезориентированные, смутно осознающие угрозу гибели коммунистического государства и связанного с ним привычного образа жизни, но уже не способные встать на их защиту.

В данной статье не затрагиваются другие исторические развилки, предшествовавшие крушению СССР [подробнее см.: Ефременко, 2015]. Однако хотелось бы подчеркнуть, что социальная и политическая динамика эпохи перестройки в целом соответствует логике наступления ситуации, критической для состояния системы. Реконструкция таких критических моментов (critical junctures) осуществлена в классическом исследовании Р. и Д. Кольеров, анализировавших соответствующие ситуации в истории восьми латиноамериканских стран, когда на местную политическую арену выдвинулось рабочее движение [Collier R.B., Collier D., 1991]. Согласно Кольерам, для развития «критического момента» должны сложиться определенные условия, затем возникает кризис, после которого остается некое наследие (в том числе институциональное), оказывающее влияние на протяжении достаточно длительного времени. С наступлением критических моментов обычно связано существенное расширение диапазона возможностей для действий индивидуальных или коллективных акторов, тогда как роль структур при этом существенно ослабевает. Так произошло и в эпоху перестройки: ослабление жесткой иерархической структуры (партийно-советской вертикали) создало условия для выхода на политическую арену новых акторов. Но этой констатации, разумеется, недостаточно.

Партийно-советская иерархия представляла собой каркас режима, но система в целом к ней не сводилась. Советская система была пронизана множеством неформальных сетевых взаимодействий, обеспечивавших циркуляцию и перераспределение ресурсов. Эти взаимодействия в конечном счете трансформировали сущность системы, адаптировали официальные идеологические установки и репрессивные практики к жизненным реалиям позднего советизма [Ledeneva, 1998; Афанасьев, 2000; Клямкин, Тимофеев, 2000]. Расхождение между официальной, идеологически санкционированной иерархией власти и формированием структур сетевых взаимодействий находило проявление в самых различных сферах – от «двойной морали» до «теневой» экономической активности. В условиях приближающегося обвала партийно-советской иерархии некоторые из этих сетей только усиливались, примером чему может служить бурное развитие кооперативов при одновременной деградации госсектора.

Принятый в 1988 г. Закон «О кооперации» нередко относят к числу наиболее решительных шагов периода перестройки в сторону рыночной экономики. Однако рамочные условия для развития этой формы предпринимательства определялись не только и даже не столько данным законом, сколько ранее принятым решением о прогрессивном налогообложении кооперативов. Статистические данные о росте кооперативного движения в последние годы перестройки, безусловно, впечатляют: на 1 января 1988 г. в СССР действовало 13,9 тыс. кооперативов, а на 1 января 1990 г. – 193 тыс.; объем продукции в годовом исчислении в ценах тех лет вырос с 350 млн до 40,4 млрд руб.; в объеме ВНП доля кооперативов в 1988 г. составляла менее 1%, а в 1989 г. – уже 4,4% [Трудный поворот к рынку, 1990, с. 184]. Но необходимо учитывать, что 80% кооперативов были созданы при государственных предприятиях и фактически служили легальным каналом вывода ресурсов этих предприятий.

Экспансия кооперативов как никакая другая экономическая мера горбачевского руководства способствовала разложению плановой модели экономики. В этом смысле данные о росте объема продукции кооперативов коррелируют с показателями спада производства в госсекторе, разумеется, с поправкой на схемы «оптимизации» налоговой нагрузки за счет сокрытия прибыли кооперативов. Уход от налогов, доступ к дефицитным фондам снабжения, реализация через кооперативы сбыта продукции госпредприятий становились возможными благодаря формированию коррупционного симбиоза между кооператорами, менеджментом госпредприятий, местной партийно-государственной номенклатурой, чиновниками отраслевых министерств, представителями правоохранительных органов и криминальными структурами. По сути, в нерыночной системе появилось множество квазирыночных акторов, которые начали использовать ее прорехи и законодательные лакуны для получения максимальной прибыли. Сети этих акторов процветали на разложении старой, иерархически организованной командно-административной системы, но для становления новой, рыночной системы давали минимум – в лучшем случае стартовый капитал, специфический опыт и связи, необходимые для достижения прибыли в условиях распада советского государственного сектора и получения доступа к его самым лакомым кускам.

Вопрос об институциональном наследии «критического периода», увенчавшего политические и экономические преобразования Михаила Горбачева, представляется чрезвычайно важным и интересным. К числу формальных институтов, которые унаследовала от позднего СССР постсоветская Россия, относятся возрожденная многопартийность и альтернативные выборы. Но ничуть не меньшее значение имели институты неформальные, питательной средой для которых стали сетевые взаимодействия. Дуглас Норт указывает на возможность благоприятного сочетания формальных и неформальных институтов, обеспечивающего оптимальные условия для эволюционных изменений [Норт, 1997, с. 117]. К сожалению, конец перестройки как critical juncture далеко не способствовал складыванию такой идеальной констелляции формальных и неформальных институтов. Непоследовательность и общее запаздывание институционального строительства привели к тому, что после падения коммунистического режима и распада СССР неформальные институты выступили преимущественно в роли механизмов, корректирующих действие институтов формальных.

На обломках советизма

Катастрофа советской системы не завершилась ни в Беловежской Пуще, ни морозным вечером 25 декабря 1991 г., когда с кремлевского флагштока был спущен красный флаг. Гайдаровские реформы также нельзя рассматривать как преобразования, начатые с чистого листа. В них, помимо явных и скрытых намерений реформаторов, необходимо видеть и динамику финальных этапов схлопывания советизма, и даже попытку институционализации субпродуктов системного распада [см.: Kotkin, 2008, p. 113–169]. В то же время интерпретация постсоветской социально-политической динамики в диапазоне «революция – контрреволюция» представляется довольно проблематичной. Например, в трактовке В.Б. Пастухова акцентируется контраст между ельцинской и путинской эпохами:

«То, что мы называем “лихими 90?ми”, было временем революционной ломки всех сложившихся отношений и стереотипов, насильственного перераспределения имущества и власти. В конце концов, из хаоса стал проступать “новый порядок”, который во многом, к несчастью, напоминал порядок старый, поскольку никаких видимых культурных подвижек в обществе за это время не произошло. В 2003–2004 гг. Россию накрыла первая контрреволюционная волна, которая попыталась ввести “революционное наследие” 1990?х в определенные рамки. Она носила преимущественно антиолигархический характер, частью уничтожив, частью поставив под контроль государства элиту, рожденную горбачевско-ельцинской революцией. Возникшее из этой контрреволюции государство осталось, тем не менее, насильственным по своей природе и целям» [Пастухов, 2011, с. 18].

По убеждению автора, для России и большинства постсоветских стран исторический смысл эпохи 1990?х годов по преимуществу заключался не в строительстве новой государственности, рыночно-демократическом транзите, становлении гражданского общества, а в исчерпании динамики распада и «обживании» руин советской системы. Богато насыщенный событиями, первый этап постсоветской истории оказался довольно беден в смысле оригинального внутреннего содержания. Стратегический замысел преобразований 1990?х годов, который сами реформаторы характеризовали как «обмен власти на собственность» и «выкуп России у номенклатуры» [Гайдар, 1995, с. 103], трудно считать чем?то принципиально новым по сравнению с объективной направленностью экономической политики горбачевского руководства периода 1988–1991 гг. На деле состоялся не обмен, а модификация в рыночных условиях дуалистического единства «власти / собственности» и производного от него социального порядка. Даже изменения в составе элиты дают основания говорить, скорее, о континууме или эволюционной трансформации, но никак не о революционной смене правящего слоя.