Рождественские и новогодние рассказы забытых русских классиков

Варинька покраснела, смутясь на мгновение… и молча поклонилась лучшему другу своего мужа… В то же время часы зашипели и медленно стали бить полночь…

Разговор умолк. Все, присутствовавшие в этой комнате, сгруппировались вокруг большого стола, на котором стояли бокалы с длинными шейками. Никто не обратил внимания на вновь появившееся лицо Зарницына, а появилось оно каким-то особенным, замечательным образом. Притом же Зарницын успел оправиться от своего мгновенного беспамятства; он тихонько присоединился к группе, устремившей внимательные очи на Бориса Александровича, который стоял отдельно от нее, собственно, ни на кого не глядя, но, так сказать, пребывая в торжественном самосозерцании.

С последним ударом часов пробка хлопнула и покатилась по полу. Благородная струя полилась в бокал… Борис Александрович, подняв бокал, окинул все собрание величественным взглядом…

Вообще, в лице Бориса Александровича, особливо в эту торжественную минуту, было много патриархального. Его сияющая лысина – куда, лысина! – можно даже сказать его почтенное чело покраснело или, справедливее, просияло еще более от сильной деятельности мозга, приготовлявшего приличную случаю речь.

– Господа! – произнес наконец Борис Александрович. – За здоровье и благоденствие всех благородных людей, за успехи и процветание доброй нравственности…

– Послушай, как ты находишь мою жену? – шепнул Рожков Зарницыну. – Скажи откровенно, без лести.

– Да, я нашел ее… нашел… – отвечал смущенный Зарницын, действительно нашедший свою маскарадную незнакомку.

– И семейной жизни, – продолжал Борис Александрович со страстным одушевлением.

– Да что! – заметил Рожков шепотом, лукаво ущипнув Зарницына. – Ты нынче скуп на любезности, ты бережешь их…

– За укрепление чистых, нравственных уз, связующих всех нас, так сказать, в одно семейство! – продолжал Борис Александрович, совершенно воспламенившись своею ораторскою речью и даже начиная понимать глубокий смысл своей речи.

– Для расхода в маскараде, – отвечал Зарницын вполголоса.

– И, наконец, – заключил Борис Александрович, – за преуспеяние всего человечества на пути истины и добродетели с наступающего Нового года!

– Ур-р-р-р-ра! – закричали двадцать голосов, весело выпивая свои бокалы и, значит, встречая Новый год в добром здоровье, взаимном согласии и совершенно приятном расположении духа.

    1848

Всеволод Соловьев (1849–1903)

Во сне и наяву. Святочные рассказы

Мы встречали Новый год у Анны Николаевны Лубянской. Собрался небольшой, бесцеремонный кружок, и все чувствовали себя как дома. Наша хозяйка была премилая женщина. Она овдовела месяцев четырнадцать тому назад и теперь уж сняла свое траурное платье. У нее были две прехорошенькие, молоденькие дочери и сын, высокий, бледнолицый, скромный юноша, заметно обижавшийся, если его называли юношей.

Самой Анне Николаевне, вероятно, уже исполнилось сорок лет, но никто бы не мог сказать этого – так она была моложава, свежа и красива. Она принадлежала к числу тех счастливых женщин, на которых время и жизненный опыт действуют особенным образом, то есть нравственно развивают, а не старят.

Мы все, знакомые Анны Николаевны, решительно не могли передать о ней ничего дурного; на ее счет не ходило никаких сплетен. Все мы знали, что она прекрасная мать своим детям, была доброй женой мужу, самоотверженно ухаживала за ним во время его долгой, мучительной болезни и искренно его оплакала.

Это последнее обстоятельство делало ей тем больше чести, что муж ее, не тем будь помянут, вовсе не принадлежал к числу примерных мужей. Он женился на Анне Николаевне, лет девятнадцать тому назад, единственно потому, что пришло ему время жениться, а у нее было порядочное приданое. Во все продолжение супружеской жизни он, главным образом, занимался своими делами, а на жену и на детей обращал мало внимания.

Знали мы также, или, вернее, догадывались, что и Анна Николаевна никогда не была к нему страстно привязана. Быть может, если б не было у нее детей, все это и не так бы кончилось; но явились дети, и она не только примирилась со своей семейной жизнью, но даже, в течение восемнадцати лет, сумела найти в ней немало истинных наслаждений – дети ее удались, и она могла гордиться ими.

Одним словом, Анна Николаевна действительно была хорошая женщина, и мы с удовольствием решились на ее приглашение встретить с нею Новый год.

В ожидании ужина и полуночи мы поместились поближе к хозяйке, в ее красивой гостиной, у камина…

Из соседней залы к нам доносились веселый смех и громкие голоса молодежи. Там устраивались всякие гаданья: приносился петух, лился воск… В будуаре Анны Николаевны ее старшая дочь гадала в зеркало. Туда были спущены портьеры, и никто не впускался.

Наш разговор не был особенно оживленным, никто не старался искусственно подогревать его, и он шел себе мало-помалу, обрываясь и начинаясь снова, переходя от одного предмета к другому. Нам не было ни скучно, ни весело, а просто тепло и уютно. Мягкий свет лампы, прикрытой узорчатым абажуром, вспыхивающий огонь в камине – освещали знакомые лица.

Вот бледная, стройная madame N. поднялась со своего кресла, подсела к роялю и что-то заиграла. Пронеслись, медленно замирая, тихие гармонические звуки. Мы не знали, что это за пьеса, но прервали разговор и стали с удовольствием слушать.

Прошло несколько минут. Madame N. все играла; вдруг портьера зашевелилась, в комнату вбежала Marie, старшая дочь Анны Николаевны. Мы оглянулись на нее. Ее хорошенькое личико побледнело, глаза были широко раскрыты и как-то странно горели.

– Что с тобою? – спросила Анна Николаевна. – Или в зеркале что-нибудь увидала?

– Да! – прерывистым голосом отвечала Marie. – Увидала, мама. Честное слово, увидала… и так ясно!..

Очевидно, ее сердце сильно стучало, так что она даже приложила к нему руку и продолжала говорить, со все возрастающим волнением:

– Право, видела! Сначала комнату, а потом сад… аллея, и даже липовая… так ясно! И кто-то идет по аллее… Тут я не могла больше вынести!

– Ну, что за пустяки! – с полуулыбкой сказала Анна Николаевна. – Помилуй! Больше часу сидеть, так поневоле в глазах зарябит и Бог знает что будет казаться…

– Да нет же, мама, право…

– Успокойся, успокойся! А если б и видела – что ж? Тут ничего нет дурного… В таком случае напрасно не рассмотрела, кто идет по аллее…

Но Marie уж спешила в залу, к своим, чтоб передать им о случившемся с нею. Madame N. перестала играть. Мы невольно заговорили о гаданье, о зеркале.

– Вы, конечно, не верите этому, – сказала madame N., – но и я, как Marie, даю вам честное слово, что в зеркале можно иногда увидать… Я не вдаюсь ни в какие объяснения, я не знаю, что это такое, знаю только, что родная моя тетка при мне раз гадала и вдруг говорит нам: «Вижу! Вижу!» Я подбежала к ней, заглянула через плечо ее и, представьте мое изумление, тоже увидела, и потом оказалось, что мы видели обе большую комнату с зеленой мебелью, с дверью, выходящею на балкон, на стенах были картины, и я ясно рассмотрела даже рамки, даже цвет и почти узор обоев.

– Ну и что же? Чем это кончилось? – разом спросили все.

– А кончилось тем, что эта моя тетка ровно через год купила недалеко от Москвы имение, переехала туда, а на следующее лето отправилась я к ней погостить. Она мне писала, что в имении прехорошенький дом, отлично меблированный, доставшийся ей с полным хозяйством, и убедительно приглашала меня… Приезжаю я. Она сейчас же, не дала даже снять шляпу, берет меня за руку и ведет куда-то. Проходим мы комнату, другую, третью, она отпирает дверь, и я невольно вскрикнула: я очутилась точно в такой комнате, какую видела в зеркале, из-за плеча ее. «А, вспомнила?» – спрашивает меня тетушка. «Как же, – говорю, – не вспомнить! Уйдемте, ради Бога, отсюда – мне страшно». – «А мне тоже, думаешь, не страшно было в первое время, – говорит она. – Как увидала я эту комнату, так даже от покупки хотела отказаться. Целый месяц сюда не входила, ну а потом ничего, привыкла». Даю вам слово, что это правда! – закончила madame N.

Затем у каждого нашелся свой рассказ.

Все мы слышали от своих близких что-нибудь подобное. Разговор окончательно стал вертеться на таинственном и фантастическом, и скоро мы очутились в том жутко-приятном настроении, которое так подходило к этим святочным минутам.

Одна только Анна Николаевна ничего нам не рассказывала. Она молча слушала и, не отрываясь, смотрела на огонь в камине. Но по мере того, как наши рассказы шли, оканчивались и заменялись новыми, я замечал, что ее лицо становится все серьезнее и серьезнее. Я догадывался, что у нее есть что рассказать и что, конечно, непременно нужно, чтоб она рассказала…

– Анна Николаевна! – обратился я к ней. – А с вами не было ничего необыкновенного в жизни?

Она чуть заметно вздрогнула и обернулась в мою сторону.

– То есть я никогда ничего не видела в зеркале, никогда не являлись мне никакие призраки; самое необыкновенное, что было со мною, было наяву, в действительности…

– Что ж такое? Расскажите, пожалуйста!

– Хорошо, расскажу, – сказала она. – Да! Самое необыкновенное, что со мною случилось, было наяву. Но, впрочем, нет, все же оно началось сном… Я воспитывалась здесь, в Петербурге, в пансионе. Была уж в последнем классе, приготовлялась к выходу. Мои родные жили тогда в деревне. Но вот приехал отец на несколько недель в Петербург, по делам, и, конечно, навещал меня почти ежедневно. Как-то он объявил мне, что у одних его старых хороших знакомых будет бал и что он обещал приехать на этот бал со мною. Я, конечно, ужасно обрадовалась. Весь вечер продумала об этом первом моем бале, так и заснула с этой мыслью; конечно, и во сне грезила о том же. Мне снилось, что я совсем уж приготовилась к выезду, уже надето на мне розовое бальное платье. Я стою перед зеркалом и застегиваю перчатку. Вдруг входит отец и с ним двое военных, но я их не знаю. Я вижу только, что один уж пожилой полковник, а другой – молодой офицер. Мне очень хочется рассмотреть этого молодого, но он стоит ко мне спиною. «Я не могу с тобою ехать, – говорит мне отец, – а тебя проводит полковник». – «Нет, я не хочу, – отвечаю я, – я хочу ехать с Веригиным». И я указываю на молодого офицера, стоящего ко мне спиною… и просыпаюсь. Этот сон поразил меня необыкновенно. В нем ничего не было особенного, кроме того, что я сказала «я хочу ехать с Веригиным». Я никогда не слыхала такой фамилии, да и во сне моем лица этого господина я не видела. Я взяла бумажку и записала фамилию. В то же утро приезжает мой отец и привозит мне показать материю, которую купил для моего бального платья. Материя розовая, та самая, в какой я себя видела во сне. Я очень смутилась, но это смущение было ничто в сравнении с тем состоянием, в которое я была приведена, когда отец вдруг вынул из кармана бумажку, развернул ее и подал мне.

– Скажи, пожалуйста, знаешь ты эту фамилию?

Я читаю: на бумажке написано «Веригин». Я вскрикнула и дрожащими руками дала отцу мою бумажку, на которой была написана та же самая фамилия. Тут пришла и его очередь изумляться: оказалось, что в ту же ночь он видел сон, совершенно одинаковый с моим, и тоже в этом сне его поразила оставшаяся в его памяти фамилия «Веригин», и тоже не видал лица этого молодого офицера – видел его только в спину. Можете себе представить, с каким сердечным замиранием отправилась я на бал. Бал этот был блестящий, народу множество. Хозяйка дома и ее дочери встретили меня необыкновенно любезно. Молодые люди сейчас же наперерыв стали приглашать меня на танцы. Я танцевала, но, конечно, была в сильном смущении, и совсем не потому, что это был мой первый выезд – об этом я и позабыла, – а потому, что ждала исполнения нашего необыкновенного сна. Но время шло, мы протанцевали уж несколько кадрилей, и не случилось ничего особенного. Только вдруг я слышу странный крик.

В дальнем углу огромной залы какое-то движение. Вот гости расступаются, и трое людей несут какого-то офицера. Его несут ко мне спиною. Я не вижу его лица, но узнаю его мундир, его затылок, волосы. Это он!

– И с чего это он упал в обморок? – слышу я.