Гордость и предубеждения женщин Викторианской эпохи

«Ах, Иоганнес, и стало мне тут вдруг тяжело на сердце при мысли о том, каково же мне будет дальше, когда я буду вся в твоей власти, если ты когда-нибудь действительно найдешь повод для неудовольствия. Со вспыльчивыми людьми я всегда совершенно робею, потому что они не слушают никаких оправданий и ни с кем не считаются. Этим ты вселяешь в меня страх, а не доверие, и в твоем присутствии я всегда буду скованнее… Милый, дорогой Иоганнес, не обижайся на меня, что я пишу тебе так откровенно, я только потому и могу так писать, что бесконечно тебя люблю и хочу сделать подлинно счастливым, ведь жена, которая тебя боится, которая не к тебе питает самое большое доверие на земле, тебе наверняка не нужна».

В комментарии к этому письму госпожа Трепп замечает: «Показательна та амбивалентность – с нынешней точки зрения, – которая была свойственна ее представлениям о браке и ее пониманию своего положения по отношению к будущему супругу. С одной стороны, она видела себя в будущем совершенно в его власти, с другой же стороны, она и в браке хотела иметь возможность оставаться вполне самой собой». С этим замечанием не поспоришь, но я хочу обратить внимание на другое – на то, с какой легкостью и непринужденностью Марианна воспроизвела чеканную формулу, которая кажется ей самоочевидной и не нуждающейся в дополнительных доказательствах:

Способность считаться с другими = открытости и доверию = непринужденности и естественности в отношениях = любви = подлинному счастью.

В другом письме (снова объяснения по поводу слишком непринужденного поведения Марианны и очередной вспышки гнева Иоганнеса) Марианна снова пишет об абсолютной необходимости открытости, доверия и уважения между супругами.

«Ведь мое блаженство в том и состоит, что ты все со мной обсуждаешь, что ты рассматриваешь меня как умное, мыслящее существо… Если же ты не почитаешь меня больше таким созданием, Иоганнес, то я не могу больше тебя любить». Напоминаю, это не феминистический трактат, не полемическая заметка в газете, не откровения какой-нибудь необычной женщины. Это вполне заурядное письмо вполне заурядной немецкой девушки своему жениху. Очевидно, в 1827 году идея брака, как союза двух мыслящих существ уже казалась совершенно заурядной и бесспорной. При условии, однако, что одно мыслящее существо полностью находится во власти другого, и единственное, чем жена может ответить на неуважение со стороны мужа, – это некоторая скованность в общении.

Произвели ли эти письма впечатление на Иоганнеса? Неизвестно. Однако они, несомненно, произвели впечатление на саму Марианну. Высказав столь откровенно свои надежды и желания, она, по всей видимости, утвердилась в избранной ею модели счастливого брака и весьма успешно воплотила ее в жизнь. В апреле 1830 года, спустя три года после свадьбы, она пишет мужу:

«Мой дорогой, милый, прекрасный Иоганнес!

Хотя Эмилия (их дочь. – Е. П.) все еще у меня и, как полагается, устраивает театр, я все равно не нахожу покоя, я просто должна тебе написать, почтовая бумага до того приветливо на меня смотрит, еще никогда я не испытывала такой нежности к белой бумаге, как в эти дни… когда я раньше полагала, что очень люблю кого-нибудь, это всякий раз было что-то вроде преклонения, потому что я не видела в нем никаких недостатков и считала его, по крайней мере по сравнению с самой собой, вполне совершенным, а теперь совсем иначе, я прекрасно знаю, что у тебя есть недостатки, но со всеми этими свойствами я тебя так ужасно люблю!»

Обратите внимание, что в своих размышлениях Марианна отходит от романтической традиции. Романтики требовали от возлюбленных совершенства и именно в наслаждении этим совершенством видели основную движущую силу любви. Марианна нашла более земную и одновременно более глубокую концепцию любви и счастливого брака.

К сожалению, столь успешно начавшийся брак был недолгим. Марианна рано умерла. Иоганнес написал ее биографию, с которой вы можете ознакомится, если судьба занесет вас в городской архив Гамбурга (а неплохая идея, кстати, – организовывать туры для молодоженов по местам, связанным с жизнью счастливых семейных пар).

* * *

Но немцы, как известно, – нация философов и психологов. А что же британцы? И они оказались не в силах противостоять обаянию романтизма. Переворот свершился за время жизни одного поколения. Еще в 1774 году доктор Грегори предлагал в своем «Отцовском завете дочерям» вполне традиционные поучения, под которыми могли бы подписаться мыслители XVII века: «Не обладая выдающейся природной чувствительностью и редчайшим везением, женщина в этой стране имеет очень мало шансов выйти замуж по любви. Мужчина с изысканным и утонченным вкусом вступает в брак с женщиной потому, что любит ее более любой другой. Женщина со столь же развитым вкусом и утонченностью выходит за мужчину потому, что уважает его, и оттого, что он сам отдает ей предпочтение».

«Подписание брачного контракта». Художник – Джордж Шеридан Ноулз. 1905 г.

В 1792 году доктор Грегори, а заодно и Жан-Жак Руссо, настаивавший на естественном различии в правах и обязанностях мужчины и женщины, получили суровую отповедь от Мэри Уолстонкрафт. «Если женщины по природе своей ниже мужчин, все равно их добродетели пусть не по степени, но хоть качественно должны быть те же, что и у мужчин, в противном случае добродетель есть понятие относительное. Соответственно и поведение женщин должно основываться на одинаковых принципах с мужским и иметь ту же цель. Моральный облик дочерей, жен и матерей определяется тем, как выполняют женщины свои естественные обязанности. Однако целью, великой целью их устремлений должно явиться раскрытие их внутренних возможностей и обретение ими достоинства для осознания своих добродетелей».

Еще десять лет спустя, в 1801 году, некий полковник Хэнгер предлагает для укрепления добродетели разрешить разводы, «а в некоторых случаях – полигамию», а также принять «закон, требующий, чтобы каждую молодую женщину перед предполагаемой свадьбой принимал какой-нибудь достойный прелат. Она должна дать перед алтарем Божьим торжественный ответ, избран ли будущий муж ею самой, по доброй воле, и не заставили ли ее согласиться на брак угрозы и принуждение со стороны родителей. Обычно браки заключаются в изрядной спешке, и стороны не успевают узнать друг друга достаточно хорошо».

Это, конечно, уже эпатаж, в духе «Утопии» канцлера Мора, где жениха и невесту раздевают донага и показывают друг другу, чтобы каждый из них знал доподлинно, с кем вступает в брак, и все же проект полковника Хэнгера – свидетельство того, что идея браков по взаимной склонности уже преодолела Ла-Манш и нашла приют в сердцах англичан.

Другим следствием того же процесса стала мода на браки «уводом», а точнее, совместные побеги в Шотландию, где влюбленных могли обвенчать быстро, тайно и без лишних формальностей. Разумеется, побег и тайный брак англичанам были не в новинку, но в конце XVIII века браки «уводом» превратились в своеобразный вид спорта, зрители даже заключали пари – удастся ли очередной юной чете добраться до Гретна-Грин – ближайшей деревушки на границе с Шотландией, где можно было обвенчаться без помех, или разгневанные родители сумеют поймать свою легкомысленную дочь. Другим приютом для влюбленных душ был остров Гернси. Для тех, кто желал попасть туда, в Саутгемптоне всегда стояло на причале небольшое судно, однако сильные шторма делали такое путешествие по-настоящему опасным. Напротив, поездка в Гретна-Грин была сродни увеселительной прогулке, и некоторые пары именно так ее и воспринимали. Уже знакомая нам Мэри Марта Шервуд рассказывает в своем дневнике о даме и кавалере, которые играли в одной пьесе роли сбежавших в Гретна-Грин любовников. В перерыве между репетициями мужчина неожиданно предложил: «А что, если нам действительно туда съездить?». Так они и сделали, однако ничего путного не вышло – новоиспеченные супруги прожили долгую жизнь вместе, но никогда особенно не любили друг друга.

Правда, английские романтики быстро внесли новую струю в изучение супружеской любви – они обнаружили, что романтическая любовь в браке быстро проходит. Байрон (правда, устами Дон Жуана) сравнивал любовь с вином, супружество – с уксусом, и заключал: «Не ладят меж собой любовь и брак!». А Перси Шелли (зять Мэри Уолстонкрафт, о чем та, к счастью, никогда не узнала, ибо умерла при рождении дочери) писал уже от своего имени «Любовь свободна! Обещание вечно любить одну и ту же женщину не менее абсурдно, чем обет всегда оставаться приверженцем одной и той же веры: такая клятва в обоих случаях исключает для нас всякую возможность познания». При этом он делает классическую мужскую ошибку – рассматривает женщину как предмет, пусть даже предмет сакральный, некоего идола, объект поклонения. Идол действительно остается неизменным, но женщина, будучи, по определению Марианны Бауэр, «умным мыслящим существом» способна не только сама развиваться, познавая мир, но и побуждать к развитию и познанию своего спутника жизни. Возможно, Марианна Бауэр смогла бы многому научить Шелли, если бы они встретились и если бы он был готов учиться.

* * *

Однако нам пора возвращаться к Шарлот и Элизабет – героиням «Гордости и предубеждения». Роман создавался в период между 1796 и 1813 годами, то есть как раз в то время, когда новое понимание любви и брака утверждалось в английском обществе. Шарлот явно привержена старым традициям и полагает, что «счастье в браке – дело случая». Элизабет (возможно, отдавая дань новым идеям, а возможно, просто руководствуясь здравым смыслом) полагает, что счастье в браке – результат серьезной предварительной подготовки, важнейшей частью которой является изучение характера будущего супруга и поиск «материала» для будущей любви. В романе Джейн Остин обоим представится случай реализовать свои убеждения на практике.

Детские годы

Джейн Остин родилась 16 декабря 1775 года в доме священника Джеймса Остина у его супруги Кассандры в Стивентоне, графство Хэмпшир.

«Остины были старинной семьей, чье процветание, как и процветание многих других виднейших семейств в Англии, было основано на торговле шерстью, одно время составлявшей там главную отрасль промышленности, – пишет Уильям Сомерсет Моэм в очерке, посвященном Джейн и ее романам. – Нажив большие деньги, они, опять-таки, как многие другие, накупили земли и со временем влились в ряды земельного дворянства. Но та ветвь семьи, к которой принадлежала Джейн Остин, очевидно, унаследовала очень малую долю богатства, каким владели другие ее члены. Положение ее постепенно ухудшилось».

Мужчины семьи Остин искали себе профессии, которые позволили бы им прокормить семью. Ее дед был врачом, отец – священником. Одно время он содержал частную школу для мальчиков, и детство Джейн прошло не только в компании собственных братьев, но и учеников отца. Представьте себе: дюжина мальчишек и только одна сестра. Неудивительно, что Джейн была сорванцом, не странно, что она полюбила сестру Кассандру всей душой.

Мать Джейн, урожденная Кассандра Ли, тоже была из семьи священнослужителей, приходилась племянницей основателю и ректору Тринити-колледжа в Оксфорде, кроме того, по словам Моэма, «у нее было то, что в моей молодости называли хорошими связями, другими словами – она… приходилась дальней родней семьям земельного дворянства и аристократии». Необходимость для мужчин искать работу, пусть даже речь шла о покупке прихода, понижала статус семейства Остин, родственные связи Кассандры его повышали. Кассандре было тридцать шесть лет, когда родилась ее младшая дочь – Джейн.

В семье было шестеро сыновей. Их всех, кроме слабоумного глухонемого Джорджа, учил отец, позже двое братьев – Джеймс и Генри – поступили в Оксфорд, планируя пойти по духовной стезе, двое – Фрэнсис и Чарльз – отправились служить во флот и начали свою службу в возрасте двенадцати лет. Главным везунчиком оказался второй сын Эдвард – его усыновил богатый родственник отца Томас Найт, и позже Эдвард унаследовал поместья своего усыновителя в Кенте и Хэмпшире.

* * *

Мать сама кормила Джейн, но в возрасте около полугода ее, как прежде остальных детей, отлучили от груди и отправили на полтора года в ближайшую деревню к няньке. Именно такой способ воспитания помогал Кассандре справляться со всей оравой. Впрочем, она навещала своих малышей каждый день и следила, чтобы за ними был хороший уход. Один из сыновей Остинов, Джордж, родившийся глухим и страдавший конвульсиями, так и остался в деревне под присмотром вместе со своим дядей, у которого были те же проблемы. Позже Джейн выучила азбуку жестов, чтобы общаться с братом.

Когда Джейн исполнилось семь лет, ее вместе с девятилетней Кассандрой отправили в пансион – очевидно, родители считали, что домашнее воспитание не может дать дочерям навыков, необходимых для будущего дебюта в свете и на ярмарке невест. Далее разыгралась «типично английская» история, хорошо известная нам по романам Бронте и Конан-Дойла: сыпной тиф, начальница пансиона скрывает эпидемию от родителей, они чудом узнают обо всем от одной ученицы и забирают девочек, спасая от неминуемой смерти.

Через год девочки отправились в новый пансион в Рединге и, насколько известно, были вполне довольны тамошней жизнью, получая большое удовольствие от учебы. Чему они учились? Все тот же набор, знакомый нам из романов Шарлотты Бронте (но не Джейн Остин! Ее героини никогда не вспоминают о своих школьных годах): Закон Божий, французский язык, танцы, фортепиано, пение, рисование. Большое значение придавалось домоводству. Будущие хозяйки должны были надзирать за прислугой и хорошо знать всю ее работу: как сшить лоскутное одеяло, как ощипать гуся, как осадить гущу на кофе, как заставить куриц нестись зимой (надо забрать от них петуха и подкармливать рубленым мясом).

Эти знания девочкам вскоре пришлось применить на практике. Ли, первый биограф Джейн Остин, пишет:

«Можно утверждать как проверенную истину, что тогда меньше оставляли на ответственность и на усмотрение слуг и больше делалось руками или под присмотром хозяина и хозяйки. Что касается хозяек, то все, кажется, согласны в том, что они были лично причастны к высшим сферам кулинарии, а также составления домашних вин и настаивания трав для домашней медицины. Дамы не брезговали прясть нитки, из которых ткалось столовое белье. Некоторые любили своими руками мыть после завтрака и после чая „лучший фарфор“«.

Судя по документам, в огромной семье Остинов прислуги почти не было – это при том, что труд слуг в те времена стоил очень немного: горничной платили 4–6 фунтов в год, дворецкому – 8–10 фунтов. Даже в домах небогатых дворян держали несколько слуг: кухарку, двух горничных, домоправительницу или экономку, дворецкого, мальчика. У Остинов, кажется, была лишь деревенская девочка, помогавшая на кухне.

Миссис Остин и ее дочери сами шили рубашки и платья, и, по отзывам современников, это получалось у них не очень удачно; еще одна из родственниц Остинов замечает, что Джейн и Кассандра всегда были плохо одеты. Делали множество домашних заготовок. Миссис Остин сама коптила окорока.

Вероятно, она была лишена того тщеславия, которым Джейн сполна наделила мать Элизабет миссис Беннет. Та, услышав от своего гостя комплимент хозяйственности дочерей, тут же «поставила гостя на место, с достоинством заявив, что она вполне может держать хорошего повара и что ее дочерям нечего делать на кухне».

Миссис Остин была слеплена из совсем другого теста: она не только не стеснялась своих обязанностей хозяйки дома, но и находила время для того, чтобы сочинять шутливые стихи на радость всей семье.

* * *

И все же дочери Остинов не так уж много времени проводили на кухне, но это не значило, что они не имели обязанностей по дому, который хоть и был невелик, но требовал заботливых рук. Коттедж в Стивентоне соединяла с церковью Святого Николая, где служил отец семейства, прямая тенистая аллея. Вокруг дома был разбит сад с солнечными часами, за домом по склонам холма вились дорожки для прогулок: одна – обсаженная кустами боярышника и сирени, другая – обрамленная живой изгородью, вдоль которой росли анемоны, примулы и дикие гиацинты. Позже в романе «Нортенгерское аббатство» герои будут беседовать о любви к гиацинтам и о том, можно ли научиться любить цветы и человека.

В стороне, на защищенном от ветра каменными стенами огороде, росли овощи, цветы, фрукты и ягоды, в частности клубника и крыжовник, виноградные лозы и модная новинка – картофель. Рядом находились птичник и пчельник. Кассандра рано научилась ловко управляться с ульями и обеспечивала домочадцев медом, который охотно ели на завтрак и из которого готовили медовуху для дружеских вечеринок. Чтобы закончить о саде, необходимо сказать, что где-то в дальнем углу его притаился скромный дощатый домик: система канализации в домах появилась пока только в столице, провинциальные дворяне справлялись с естественными нуждами по старинке. Если дама или девица ощущала настоятельную потребность посетить данное строение, она говорила, что «выйдет в сад нарвать роз».

В таком доме не было места, где женщина могла бы уединиться. В георгианскую эпоху дома дворян обычно бывали двухэтажными. Внизу находились комнаты «общего пользования»: холл, гостиная, столовая, комната для завтрака, иногда называвшаяся «утренней комнатой», кабинет, библиотека, иногда музыкальная комната, если дом был побогаче. На первом этаже помещались также кухня, кладовая, чуланы, погреб, иногда небольшая пивоварня. Наверху располагались спальни. Джейн делила спальню с сестрой Кассандрой. Слуги спали на втором этаже либо в мансарде. Если же мансарды не было, а все комнаты второго этажа занимали хозяева, слуги жили на чердаке.

Завтракали у Остинов, как и во всей Англии, булочками и тостами с маслом (свежее масло – одно из преимуществ сельской жизни), джемом и медом. В чай можно было добавить молоко или сливки, но Джейн этого не любила. Тяжелые плотные завтраки с холодным мясом, вареными яйцами и элем давно вышли из моды, ими тешили себя лишь старые сумасбродные сквайры в заброшенных и приходящих в упадок поместьях.

О прогрессивности Остинов можно судить не только по картофелю в огороде, но и по чаю в столовой. Готовить завтрак и заваривать чай было обязанностью Джейн. Она кипятила воду в медном чайнике на каминной решетке, доставала запертые чай и сахар – эти продукты были слишком дорогими, чтобы доверить их слугам. Драгоценные листья хранились в деревянном ящике с двумя отделениями: для черного и зеленого чаев. Джейн смешивала их с помощью серебряной глубокой ложечки, называемой ковшиком, помещала полученную смесь в фарфоровый чайник, заливала кипятком. Потом колола сахар щипчиками и поджаривала тосты: на открытом огне, накалывая кусочки белого хлеба на специальную вилку с длинной ручкой. Приготовить тост так, чтобы он хорошо прожарился, но не подгорел, было большим искусством, требующим определенной сноровки.

Когда англичанки приобретали чай для семьи, для гостей или для особых случаев, у них был богатый выбор сортов из Индии и Китая. Остины покупали чай в Лондоне: тот, который продавали бродячие торговцы, был слишком низкого качества, перемешанный с сором, а иногда – с овечьим калом. Поскольку налог на чай был достаточно велик, чай был излюбленным предметом контрабанды. Рисунок английского карикатуриста Томаса Ровландсона изображает девицу, которая проносит чай через таможню, спрятав его в двух мешках под юбкой.

Многие мыслители и публицисты, желавшие приучить женщин к здоровому образу жизни, восставали против обычая чаепитий, так как предполагалось, что женщины от природы имеют более слабую нервную систему и излишнее возбуждение для них вредно, а чай считался возбуждающим средством. Элизабет Гамильтон – американская романистка и эссеистка – в «Мемуарах современных философов», изданных в 1800 году, утверждает, что женщины Англии ослабили нервы из-за «разрушительной и изнурительной привычки к питью чая». Некий доктор Грэм пошел еще дальше: он полагал, что «ежедневное использование, не говоря уже о злоупотреблении чаем и кофе», так же как и «спертый и грязный воздух», истощает «самые важные части женщин… отравляет в зародыше их потомство». И все же англичанки остались верны чаепитиям, которые в викторианскую эпоху превратились в одну из известнейших британских традиций.

Подробности чайного ритуала менялись в зависимости от ступени, которую занимал гость на общественной лестнице. Если, к примеру, в дом приходил торговец тканями, его могли угостить чаем с бисквитом или кусочком пирога, но на стол ставили самый дешевый фарфоровый сервиз. Хозяйка поместья могла угощать жен арендаторов чаем и кофе, с вином, булочками, тостами и пудингом с изюмом, миндалем и коринкой. Для этого использовался более дорогой сервиз. Но лучший фарфоровый сервиз приберегали для титулованных гостей. В «Чувстве и чувствительности» миссис Фанни Дэшвуд сокрушается, что ее овдовевшая свекровь и золовки, уезжая из родного дома, увозят самый красивый фарфоровый сервиз.

* * *

Завтракали Остины в девять, а вставали еще раньше – в семь, посвящая два часа до завтрака личным делам, требующим уединения и сосредоточенности: писали, учились, шили. Более аристократичные семейства засиживались допоздна за картами или «вертелись на балах» и вставали позже. Приехав в провинцию, столичные жители придерживались прежнего режима, чтобы лишний раз подчеркнуть свое отличие от провинциалов. Не случайно Элизабет Беннет в романе «Гордость и предубеждение» отправляется из дома после завтрака, чтобы помочь заболевшей сестре, проходит пешком около трех миль и попадает в соседнее поместье Незерфильд как раз тогда, когда его обитатели только садятся за стол.

Значимо было и время обеда. Когда родители Джейн были молоды, обедали очень рано: в два часа дня, а то и в час. Позже время обеда сдвинулось на три, три с половиной, четыре часа пополудни. Кстати, время с конца завтрака и до обеда называлось утренним, тогда было положено совершать утренние визиты, а дамам – надевать утренние платья.

В каждой семье был свой любимый набор блюд, хотя почтенные матери семейств активно обменивались рецептами. В частности, Остины любили отварную курятину, говяжье рагу, баранину с фасолью, копченые свиные ребрышки – их обожала миссис Остин, – говяжьи щечки с клецками, солонину и гороховый суп. После обеда джентльмены оставались в столовой, чтобы выпить «чего-нибудь покрепче», дамы коротали время в гостиной. Либо, при условии хорошей погоды и трезвой компании, дамы и джентльмены отправлялись на прогулку.

Гостиная в доме-музее Джейн Остин