Концепции современного востоковедения

2. МОРФОЛОГИЯ

2.1. С точки зрения морфологической типологии абсолютное большинство восточных языков является агглютинативными или изолирующими. Изолирующие, похоже, не используются за пределами восточных языков. Агглютинативные, в отличие от этого, достаточно широко представлены и среди западных. Как мы уже видели на примере сингармонизма, который, заметим, самым тесным образом связан с агглютинацией, агглютинативные языки образуют своего рода область логического пересечения между западными и восточными языками. Стоит заметить, что граница между изоляцией и агглютинацией может проходить внутри языка; так, в бирманском языке грамматика имени носит последовательно изолирующий характер, а грамматики глагола – преимущественно агглютинативный.

Там, где восточные языки в области морфологии обнаруживают флективный строй (что особенно характерно для афразийских языков), это по преимуществу «не та» флексия, к которой лингвисты привыкли на примере русского, литовского или латинского: значительная часть морфологического инструментария здесь представлена так называемыми трансфиксами, вообще не встречающимися за пределами семитских языков.

По-видимому, наименее специфична морфология индоарийских, дравидийских и иранских языков. Они носят по преимуществу аналитический характер, приближаясь в этом отношении к таким западным языкам, как английский. Аналитизм (в этом значении термина) предполагает широкое употребление служебных слов (аналитических показателей) наряду с агглютинативными показателями, глагольными и иными, плюс пережиточная флексия (обычно достаточно частотная).

2.2. Для всех восточных языков, изолирующих и агглютинативных, слово обнаруживает достаточно неопределенную структуру, его отграниченность от словосочетания во многом условна. Это объясняется тем, прежде всего, что, принимая грамматические формы, слово восточного языка не столько изменяется, сколько меняет свое окружение, представленное служебными (аналитическими) показателями или агглютинативными «квазиаффиксами», слабо связанными с корнем (основой).

На уровне слова максимальной степени специфичности достигают изолирующие языки, применительно к которым возникают основания говорить об особой, притом базовой единице языка – слогоморфеме. Типичная односложность лексических единиц в этих языках приводит к тенденции функционального приравнивания слога и морфемы (односложного слова). В результате любой однослог, вне зависимости от того, является ли он экспонентом значимой единицы, приобретает грамматические свойства, типичные для значимых единиц: присоединяет аффиксы, участвует в процессах грамматической редупликации и даже в качестве «квазиглагола» управляет дополнениями. Например, в каренском (восточном сго) слове моули (тональная диакритика опущена) оба незначимых слога в экспоненте лексической единицы, которая имеет значение ‘дети’, могут принимать определения в виде местоименной проклитики, ср.: ймоуйли ‘мои дети’.

В слогоморфемных языках слово оказывается частным случаем сочетания слогоморфем – таким, которое характеризуется наиболее тесной грамматической связью между компонентами-слогоморфемами.

2.3. Для языков этого типа характерна ситуация, когда в тексте основной структурной единицей выступает бином – двусложное слово или двусложная же словоподобная единица. Некоторые подсчеты показывают, что двусложные слова типичны и для многих других языков, но если мы хотим определить словесную структуру, которая статистически доминирует в тексте (покрывает 50 % текста и более), то для изолирующих языков нужно к числу двусложных слов прибавить односложные, а для других языков (агглютинативных, флективных) – трехсложные[100 - Семантика и грамматика восточного текста: квантитативные характеристики / Под ред. В. Б. Касевича. СПб., 2011.].

2.4. Именно для восточных языков характерны особые конструкции, изменяющие ранг синтаксических соответствий семантических ролей (Агенса и Пациенса): эргативные, аккузативные, антипассивные и некоторые другие конструкции. В эргативных конструкциях с переходными глаголами для выражения соответствия Агенсу существует особый падеж – эргативный (или его аналитический аналог). В аккузативных конструкциях используется пассив, основным содержанием которого можно считать понижение в ранге слова, отвечающего Агенсу. В антипассивных конструкциях, наоборот, уходит в тень Пациенс, на что указывает понижение синтаксического ранга соответствующего актанта (члена предложения).

Также типично именно для восточных языков использование морфологического каузатива. При переходе от некаузативной конструкции к каузативной валентность глагола повышается на единицу, а в семантической структуре предложения появляется ситуация с семантикой побуждения, воздействия и т. п. Можно сказать, что в каузативных языках все отображаемые языком ситуации делятся на самопроизвольные (без использования в глаголе каузативного показателя) и зависимые (с каузативным показателем).

3. СИНТАКСИС

3.1. Восточные языки резко выделяются так называемой факультативностью грамматических показателей, что особенно ярко проявляется в синтаксисе. Факультативность означает, что показатели подлежащего, дополнения и ряд других могут устраняться из грамматической структуры предложения без видимых последствий для его синтаксиса и семантики. На возможность опущения грамматических показателей в разных языках налагаются различные ограничения, но применительно ко многим восточным языкам, агглютинативным и изолирующим, принципиальную возможность опущения грамматических показателей едва ли можно подвергнуть сомнению. Сам по себе факт факультативности чрезвычайно важен с общетеоретической точки зрения: согласно многим авторам, грамматические единицы отличаются от лексических именно обязательностью (ср. невозможность неупотребления временных, видовых и иных показателей в финитных формах русского глагола).

3.2. Во многих восточных языках, что для западных языков нетипично, отсутствует четкая грань между простым и сложным предложением. Проявляется это свойство двояко. В одних случаях для введения одного предложения в состав другого используется та же грамматическая техника, что и для соответствующих слов и словосочетаний – членов предложения: т. е. используются падежные аффиксы и «квазиаффиксы». В связи с этим некоторые специалисты по японской, например, грамматике говорят даже о «склонении предложений». В других случаях место придаточных предложений в системе занимают разнообразные причастные и деепричастные обороты.

4. СЕМАНТИКА И ЛЕКСИКОГРАФИЯ

4.1. В предыдущих разделах мы уже видели особенности восточных языков в области морфологической и синтаксической семантики. Специфику можно найти и в словарной семантике. В частности, наблюдается склонность к сложным разветвленным классификациям имен. В языках Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии такая классификация обнаруживается в ситуации точного счета. Например, в бирманском языке нет прямого соответствия русским конструкциям типа три карандаша; вместо этого употребляется сочетание, буквально переводимое как карандаш-три-чхаун (последнее – классификатор для продолговатых предметов).

Сходную тенденцию, только по-другому проявляющуюся, можно усмотреть в кхмерском и ряде других языков. Здесь весьма употребимы слова с широким значением, указывающим на принадлежность к классу по форме предмета, его функции и т. п. Обычно эти слова используются не самостоятельно, а с такими лексическими единицами, которые ограничивают их семантику. Так, слово с примерным значением ‘нечто длинное, узкое’ передает значение ‘русло’ в сочетании со словом, означающим ‘вода’, а в сочетании со словом ‘шея’ означает ‘ожерелье’[101 - Еловков Д. И. Структура кхмерского языка. СПб., 2006. С. 111–112.].

4.2. Для ряда восточных языков отмечается своего рода атомизация значения, не представленная в западных языках. Прежде всего, речь идет о технике сериальных конструкций, широко известных по материалам в языках Дальнего Востока, Юго-Восточной Азии и (Западной) Африки. Сериальная конструкция – это цепочка глаголов в их словарной форме, не имеющих, как правило, собственных синтаксических связей (валентности глаголов, входящих в серию, вычеркиваются – глаголы жертвуют своими валентностями в пользу общей валентности цепочки/серии). С семантической точки зрения сериальная конструкция разлагает на «элементарные смыслы» содержание сложной ситуации, каждый из «элементарных смыслов» воплощается в отдельном глаголе. Демонстративной иллюстрацией может служить бирманская фраза, которая на русский переводится как ‘Министр посетил город N.’, а в оригинале представляет собой сериальную конструкцию букв. ‘Министр поехал-приехал-посмотрел-оглядел-проверил-проверил город N.’.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Когда рассматривается вопрос о времени расхождения родственных этноязыковых общностей и лингвистические (глоттохронология), исторические и археологические данные дают примерно один и тот же показатель, вопрос можно считать решенным. В нашем случае ситуация менее однозначна, и ответ соответственно менее четкий. Само по себе выделение восточных культур, основанное на выраженной приверженности традиционализму, не может быть абсолютно недвусмысленным. Сложность объекта, его историческая изменчивость препятствуют этому.

Вместе с тем можно, как представляется, утверждать, что обнаруживаются хорошие корреляции между восточным типом культуры и восточным типом языка. Наличие корреляции принимается тогда, когда обнаруживается, что те или иные лингвистические признаки характеризуют исключительно или хотя бы предпочтительно те языки, на которых говорят представители восточных культур, как мы их выделяем на основе историко-культурных соображений.

Необходимо учитывать, что вопрос о правомерности выделения особого класса восточных языков еще только поставлен и изучен в самом первом приближении. Для его решения – положительного или отрицательного – потребуется гораздо больший объем материала, эмпирического и аналитического, нежели тот, что имеется в нашем распоряжении сегодня.

    В. Б. Касевич

Востоковедение и литературоведение

Предмет литературоведения лишь на первый взгляд достаточно очевиден – предполагается, что это собственно литература. Однако само содержание понятия «литература» уже отнюдь не столь очевидно. В сущности, термин «литература» при всей его обыденности нуждается в пояснениях, ведь еще Аристотель в начале своей «Поэтики» утверждал, что не существует общего термина, который бы объединял разные тексты в прозе и стихах.

В общем виде литература – это речевой акт или текстуальное явление, которое противопоставлено информативному сообщению, вопросу или обещанию. Следовательно, литература есть лишь то, что таковой считается в данной культуре и в данное время. Соответственно, обращаясь к материалу с позиций времени и позиций пространства, мы волей-неволей навязываем ему наши критерии литературности, производя отбор, принципы которого часто оказываются чужды самому материалу.

Современный смысл слова «литература» возник в Европе лишь немногим более двухсот лет назад. Собственно говоря, именно тогда же сформировались современные представления о том, что такое история, цивилизация, государство и культура. Отношение к литературному произведению как к порождению творческого воображения восходит к немецким романтикам конца XVIII в.[102 - Culler J. Literary Theory. A Very Short Introduction. Oxford University Press, 1997; Каллер Дж. Теория литературы: краткое введение. М., 2006.] До 1800 г., т. е. до появления книги Анны Луизы Жермены де Сталь (1766–1817) «О литературе, рассматриваемой в связи с общественными установлениями», термин «литература» в большинстве европейских языков означал «письменные труды» или «книжность», не только «эрудицию» или «начитанность». Ровно так же у многих народов, оказавшихся в орбите арабо-мусульманской культуры, для обозначения литературы используются производные от корня da’b, первоначально означавшему «путь», «привычка», «образ жизни», «следование достойному примеру, традиции».

Термин «литературоведение» в русском языке представляет собой кальку с немецкого (Literaturwissenschaft). В немецкий язык термин вошел с конца XIX в., в русском же появился лишь в конце 20-х гг. ХХ в. До этого в близком (но не тождественном!) значении использовался термин «литературная критика» или шире – «филология»[103 - Серебряный С. Д. Роман в индийской культуре Нового времени. М., 2003.]. Филология XIX в. стремилась исследовать культуру в целом, литература же была наиболее доступным свидетельством духа нации и времени, который лучше прочих чувствовали и сами же формировали гениальные писатели. К концу XIX в. сложились более дифференцированные связи:

– между языком и литературой, что стимулировало изучение систем стихосложения, генезиса и эволюции поэтических форм, жанров, изобразительных средств и приемов;

– между религиозно-философскими системами и литературой, что активизировало поиск разнообразных контекстуальных и интертекстуальных связей[104 - Хотя такого термина конечно еще не существовало, он будет создан Ю. Кристевой лишь в 1968 г. Интертекстуальность предлагается понимать как внутренние связи текста, обращенного не вовне (к явлениям жизни), а внутрь культуры (к самому себе и другим текстам).];

– между внелитературным творчеством, прежде всего фольклором, и литературой.

Литературоведение, что очевидно, не обладает универсальной методологией и подходом, применимыми ко всем литературным явлениям. Литературоведение, скорее, совокупность различных форм знания о литературе, сосуществующих, по меткому выражению Антуана Компаньона, в неком «поле полемик»[105 - Compagnon A. Le Dеmon de la Thеorie. Littеrature et Sens Commun. Editions du Seuil, 1998; Компаньон А. Демон теории. Литература и здравый смысл. М., 2001.]. В этом поле научные парадигмы и презентирующие их школы не сменяют друг друга, а именно сосуществуют, взаимопроникая и образуя сложные синтетические формы знания. Большинство исследователей сходятся на том, что литературоведение – это научная дисциплина, включающая теорию литературы, историю литературы и литературную критику. Кроме того, в литературоведение входят и вспомогательные дисциплины: текстология/критика текста, палеография, дипломатика, атрибуция, библиография, историография и т. д. Литературоведческие школы, представляющие ту или иную парадигму в литературоведении, опираются на более или менее консенсусные теорию текста и методологию работы с литературными феноменами.

Традиционно любое литературоведческое исследование тяготеет к одной из двух моделей теории литературы. Одна из них исходит из того, что в произведении имеется некий смысл, который в той или иной степени понятен читателю/слушателю. Задача видится в том, чтобы раскрыть, какими средствами художественного выражения он был создан. Эта модель соотносится с поэтикой (в широком понимании). Другая модель литературоведческого исследования – можно назвать ее герменевтикой (истолкование, интерпретация) – исходит из того, что смысл произведения не есть раз и навсегда заданная данность, поскольку художественное произведение всегда выходит за рамки своего замысла, точнее, авторской интенции, которая включает как осознанное, так и непредумышленное, и в каждую эпоху означает что-то новое. Особенно это относится к «великим произведениям», которые, как предполагается, неисчерпаемы (потому и «великие»), т. е. каждое поколение считает их достойными прочтения, понимает их по-своему, а каждый читатель интерпретирует их через собственный опыт.

Поэтологическая парадигма была актуализирована в 50–60-е гг. ХХ в. структуралистскими трудами Парижской семиотической школы Р. Барта, А.-Ж. Греймаса, К. Бремона, Ж. Женета, Ц. Тодорова, К. Леви-Стросса и др. Фактически структурализм перенес в исследования литературы те идеи, которые были выработаны в отношении языка в структурной лингвистике. Литература рассматривалась как знаковая система, аналогичная по своей внутренней структуре языку. Следовательно, если литература структурирована как язык, то лингвистические методы анализа приложимы к исследованию литературы. Для отечественного литературоведения особое значение имели труды русских формалистов и представителей Московско-Тартуской школы. Особую популярность структурному методу в СССР придавала четкость и универсальность математизированной терминологии, что, якобы, освобождало литературоведение от субъективности и идеологической ангажированности.

В первые десятилетия ХХ в. под влиянием идей Эдмунда Гуссерля герменевтический подход обогатился феноменологической методологией. Именно в литературоведческой феноменологии возникает явление разнопарадигмальных подходов.

В начале XIX в. формируется социологическая парадигма в литературоведческих исследованиях О. Сен-Бёва, Ф. Шлейермахера, В. Дильтея, которая явилась реакцией на кризис как классической (аристотелевской) поэтики, так и романтической герменевтики. В конце ХХ – начале XXI в. социологическая парадигма актуализовалась в связи с кризисом постструктуралистской теории, ставящей под сомнение саму возможность адекватной интерпретации смысла произведения. Одним из следствий актуализации социологической парадигмы стал так называемый «антропологический поворот»[106 - Обширную и содержательную дискуссию по вопросам «антропологического поворота» см. на страницах журнала «Новое литературное обозрение» за 2011– 2012 гг. Особенно № 106, 107, 110, 113.], который подразумевал смещение акцента с самоценной текстуальности на прагматику коммуникации. Главным становится именно человек как действующее лицо социума, но воспринимаемый не непосредственно (как в физической антропологии), а через его социальную активность, прежде всего через тексты. Современную культуру все чаще определяют как некий «текстовой ансамбль» переплетения знаковых систем, сложившийся на протяжении веков и закрепленный в социальных практиках. Язык – самая дифференцированная и структурированная из этих систем. Литература же – самый дифференцированный и структурированный модус использования языка. Этим и определяется роль литературоведения в культурной антропологии[107 - Grabes H. The Aesthetic Dimension: Bliss and/or Scandal // The Anthropologial Turn in Literary Studies. Yearbook of Research in English and American Literature. Vol. 12. T?bingen, 1996; Грабес Х. Эстетическое измерение: Триумф и/или Скандал // Новое литературное обозрение. 2012. № 113. С. 16–26.]. Конечно, существует опасность того, что литературоведение перестанет существовать как самостоятельная дисциплина, став вспомогательной дисциплиной для антропологии, социологии, истории и т. п., но и для… востоковедения.

Справедливости ради следует сказать, что само литературоведение, все более игнорируя эстетическое, настаивало на автономности своего предмета и на незаинтересованной позиции наблюдателя[108 - Там же.]. Восприняв слишком буквально метафору «культура как текст», литературоведение культивировало представление о литературе как «тексте культуры», что расширило само понимание текстуальности почти до бесконечности: от герметичных текстов с их четкими границами до так называемых нестрогих текстов[109 - Бахманн-Медик Д. Режимы текстуальности в литературоведении и культурологи: вызовы, границы, перспективы. От антропологического поворота к cultural turns // Новое литературное обозрение. 2011. № 107. С. 32–48.].

Практически все литературоведческие школы могут быть сведены к четырем парадигмам – поэтологической, герменевтической, феноменологической и социологической[110 - Турышева О. Н. Теория и методология зарубежного литературоведения: учеб. пособие. М., 2012.]:

1) поэтологическая парадигма рассматривает литературное произведение как замкнутый объект, конструктивное целое, отдельное и отделенное от автора и читателя. Методологические подходы сконцентрированы на выявлении структуры целого и средствах художественной выразительности;

2) герменевтическая парадигма рассматривает литературное произведение как некое зашифрованное послание, смысл которого, по мнению представителей разных школ, либо заложен изначально, либо порождается автором и читателем. Отсюда установка на толкование, интерпретацию, выявление и дешифровку скрытого и тайного;

3) феноменологическая парадигма понимает литературное произведение как феномен сознания (автора или читателя) либо как феномен диалога сознаний (автора и читателя, читателя и текста). Методологическая установка связана с исследованием работы сознания в процессе создания или восприятия произведения;

4) социологическая парадигма видит в художественном произведении, с одной стороны, результат, обусловленный совокупностью социальных, культурных, экономических, исторических и т. п. факторов, а, с другой стороны, фактор, который сам участвует в формировании общественного сознания. Методология данной парадигмы сосредоточена на выявлении детерминант, которые определяют особенности литературного процесса, индивидуального творчества и восприятия произведения.

Литературоведение как бы постоянно колеблется между максимальной открытостью литературы в сторону социокультурных «рядов» и герметичной спецификацией.

Сегодня редкий исследователь ограничивается рамками чистой поэтики или герменевтики, той или иной теоретической школы. Чаще используется комплексная модель, реализующая разные подходы и методики разных школ.

Исследователи все активнее фиксируют симптомы завершения постмодерна, прежде всего происходит реабилитация таких понятий, как «истина», «субъект», «красота», «рациональность», через концепты «новой серьезности», «новой искренности», «новой религиозности», «нового сентиментализма», т. е. происходит возвращение к так называемым «вечным темам и вечным ценностям», когда человек, его судьба и духовный мир вновь занимают центральное место в искусстве. Говорят даже о создании «новой парадигмы, которая предлагает новые объяснения мироустройству, создает новую мифологию миропорядка»[111 - Лейдерман Н., Липовецкий М. Современная русская литература: В 3 кн. М., 2001. Кн. 3 (1986–1990).]. Очевидно, что на смену интерпретации приходит репрезентация, которая понимается как процесс производства значений и их обмена между носителями определенной культуры или субкультуры. Задача видится в исследовании местных/локальных культур и их практик, но не в целях адаптации-модернизации, а для формулирования на их основе универсальных вопросов культуры.

Востоковедение в качестве области научного знания возникло во второй половине XIX в. как европейская рефлексия на накопленные к тому времени практические, страноведческие по преимуществу, знания о Востоке. По существу, это была в полном смысле рефлексия (от лат. reflexio «обращение назад»), поскольку актуализировалась еще античная дихотомия «Восток – Запад». Естественно, это привело к активизации процессов европейской, понимаемой как западная, самоидентификации: уже в труде Яна из Глогова, автора конца XV в., объединенная Европа изображена в виде дракона, борющегося с медведем-Азией[112 - Филюшкин А. И. Василий III. М., 2010.]. Современное панъевропейское движение, плодом которого явились «объединенная Европа», «Евросоюз», «зона евро» и т. п., началось с актуализации идей графа Ричарда Куденхов-Калерги (отец – австриец, мать – японка, среди предков – греки) в 1923 г. Отсюда бинарная оппозиционность Востока и Запада на разных уровнях: философском (мистицизм – рационализм), экономическом (аграрное – индустриальное), социальном (коллективизм – индивидуализм), поведенческом (пассивность – активность) и т. д. Иными словами, в Европе шло активное конструирование образа «иного», что трансформировало равноправную оппозицию «Запад – Восток» в подчинительную «Запад – неЗапад». В этой связи интересна точка зрения А. Д. Воскресенского, предлагающего признать наличие западного и незападного типов общества, где восточный подтип является особой частью незападного[113 - Воскресенский А. Д. Общие закономерности, региональная специфика и концепция незападной демократии // Сравнительная политика. 2011. № 1 (3). С. 44–69.].

Соответственно Восток – это все, что не Запад[114 - См.: Э. В. Саид и на ином материале Л. Вульф (Said E. W. Orientalism. Western conceptions of the Orient. N. Y. 1995; Саид Э. В. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб., 2006; Wolff L. Inventing Eastern Europe. The Map of Civilization on the Mind of the Enlightenment. Stanford University Press, 1994; Вульф Л. Изобретая Восточную Европу. Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003.]. Причем, субъектностью наделяется только Запад, объектность же остается за неЗападом, т. е. Востоком. Обратим внимание, что в русском языке изменение ударения в слове «востоковЕдение» на «востоковедЕние» превращает науку, изучающую Восток, в науку по управлению Востоком. Таким образом, предметом востоковедения изначально стал неЗапад, некий расплывчатый и изменчивый культурно-исторический ареал, который исторически охватывал страны Азии и Африки и ряд регионов Европейского континента. Примечательно, что и Россия (Московия и Тартария), и «дикие и кровавые» Балканы, и вообще вся так нназываемая Восточная Европа долгое время считались если и не однозначным Востоком, то уж точно безусловным неЗападом.

Говорить о каком-либо особом методе востоковедения вряд ли приходится, тем более что интеграционный или интегрирующий характер востоковедения достаточно очевиден[115 - Вопрос о том, что же такое востоковедение – комплексная наука или комплекс наук, – по-прежнему остается дискуссионным. См. содержательную полемику Е. И. Зеленева и В. Б. Касевича (Введение в востоковедение. Общий курс / Под ред. Е. И. Зеленева, В. Б. Касевича. СПб., 2011).], как очевидна и специализированная дробность современного востоковедного знания. Первоначально в основе этой дробности лежала естественная языковая специализация ученых (арабисты, индологи, иранисты, китаисты, японисты и т. д.), которая была оправданна исторически и логически (освоение массивов эмпирического материала, культурная дифференциация народов, становление и развитие письменной традиции и т. д.). Другой составляющей этого процесса дробления была страноведческая или регионоведческая углубленность исследований. На сегодняшний день специализированная дробность только усиливается (языковеды, литературоведы, историки, экономисты, правоведы, политологи, религиоведы и т. д.). Возникает парадоксальная, но типичная ситуация, когда специалист по исламской экономике и исследователь доисламской арабской поэзии оба являются арабистами, а знатоков разнообразных языков Индии, даже если они относятся к разным языковым семьям, равно называют индологами и лингвистами. При этом все они востоковеды, что, пусть и косвенно, подтверждает междисциплинарный и интегрирующий характер востоковедного знания. Добавим, что интегральность (междисциплинарность или наддисциплинарность) следует понимать в данном случае не как содружество автономных дисциплин, а как именно объединение, до риска совмещения, ради не предопределенного, т. е. собственно нового, результата.

Подводя некоторый итог вышесказанному, можно констатировать, что и востоковедение, и литературоведение являются областями научного знания с неочевидным предметом исследования и не имеют универсальной методологической базы. Проблема взаимодействия/софункционирования этих наук усугубляется еще и тем, что значительные усилия, которые востоковед, востоковед-литературовед в том числе, тратит на преодоление «сопротивления» иноязычного и/или инокультурного материала, нередко приводят к одной из двух равно ошибочных позиций, в общем виде сводящихся к следующему:

– все «восточное» столь самобытно, если не сказать – своеобычно, что интерпретировать материал не то что с использованием методических «западных» наработок, но даже и в терминах европейского литературоведения просто нецелесообразно (поэма европейская отнюдь не то, что восточная);

– все «восточное» не более чем «экзотическое» подтверждение уже известных по европейскому материалу тенденций и процессов, и задача литературоведа-«восточника» – встроить материал в готовые «европейские» схемы (крайне полемичные идеи восточных Ренессанса или модернизма).