Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах

– Мандраж пробрал! Штаны полные ‹…› – под общий смех прокомментировал кто-то из присутствующих…

– Семенов?

– Остаюсь, – твердым голосом ответил молодой сильный рабочий.

– Игнатьев?

– Староват я. Да и семья большая. Я отвоевал в свое время. Пусть теперь воюют, кто помоложе.

– А сколько тебе лет?

– 52, – ответил боец с типичным лицом рабочего.

– Генкин?

– У меня желудок больной. К тому же я в армии никогда не служил.

– Обучим. Важно желание. Ну что, писать, что ли?

– Нет, лучше я работать буду.

– Что ж, за уши не потянем. Трусов не надо.

– Карпов?

– Остаюсь. Если все пойдем по домам, кто же за нас воевать будет, – сердито, с сердцем ответил высокий сухощавый парень.

– Хорошо. Правильно. Своих сразу видно.

– Королев?

– Ревматизм у меня, товарищ командир, и справка есть, – отозвался мой сосед, здоровый парень, комсомолец липовый.

– Что ж, Ленинград немцу сдавать будем? Здорово! Ладно, и без вас справимся. Вернемся с фронта – расскажем о вас как трусах. Тоже мне – добровольцы.

– Цыпленков?

– Остаюсь.

– Белов?

– Тоже.

– Степанов?

– Честно скажу – трушу я. ‹…›

Так проходила запись в партизаны. Отсеялось процентов шестьдесят так называемых больных и трусов. Одни жаловались на нервы, сердце, легкие и просто на нутро, другие на зрение, слух, ревматизм, желудок, находились и такие, которые честно признавались в своей трусости. Иные долго колебались. Эти люди были третьего сорта, хуже трусов и «больных», от них можно ожидать, что они и в плен сдадутся, и товарищей продадут. Я на них смотрел с отвращением.

Смеха было много, когда здоровый детина состроил жалкую гримасу, хватаясь за левый бок, он замогильным голосом причитал и жаловался на невыносимые боли во всей «середке». Да и палить из ружья он, по его словам, не умеет, а работать «дюже любит». Этот экземпляр развеселил бойцов и добавил бодрости в приунывших.

Отбор закончился. Вышли во двор. Нас, партизан, построили в две шеренги. Напротив, лицом к лицу – симулянтов и трусов. Мы отобрали у них амуницию, оружие, боеприпасы. Они охотно, даже с радостью расстались с тем, чему несколько дней назад радовались. Мало того, они снимали гимнастерки и услужливо предлагали нам сухие портянки, полотенца, даже кальсоны, которые не успели запачкать. Им трудно было скрыть безумную радость свободы и возвращения домой. Они были похожи на маленьких детей, которые одевают праздничную одежду пред тем, как идти на богатую елку. Были такие ласковые, добрые, словоохотливые. Предлагали свои услуги – передать наши письма лично в руки адресата, рассказать о нас нашим родным и знакомым. Они напоминали нечестного покупателя, которому кассир по ошибке дал сдачи больше, чем полагается, и торопящегося выйти из магазина.

Дома они станут, захлебываясь, рассказывать о том, как чудом уцелели, как много истребили немцев, как воевали за город Ленина. Дорогой они обдумают все. Их фантазия поможет им обрести славу в бесчестии. Они будут в пивных ударять себя в грудь и с пеной у рта рассказывать о своих «подвигах», и своих «ранах», и о «пролитой крови» за Отечество.

Мы их возненавидели. И не завидовали им. Пусть они идут к юбкам, уюту и покою. Надолго ли? Быть может, доведется встретиться. Тогда поговорим по душам. Недаром они боятся смотреть нам в глаза и голоса их такие трепещущие, как их подлые души. Вздыхают, ахают, причитают. Сброд подлецов и дезертиров. Горбятся: боятся, что командование раздумает и оставит с нами.

Вот их строят. Я быстро набрасываю несколько теплых слов невесте и, заклеив конверт с деньгами и коротким письмом, передаю его Борису Королеву с просьбой передать адресату. Звучит команда. И они уходят.

Небо, освещенное багрово-синими отсветами, казалось зловещим. ‹…› Сколько еще таких малодушных, трусливых людишек встретится на дорогах войны! Что им до Родины, до независимости своего народа, до страданий родных и близких. Быть может, немногим из нас суждено вернуться домой, а кто погибнет – семья того краснеть не будет. И потомки о нем с гордостью скажут:

– Он погиб за счастье нашей Родины. Он остался честным до конца.

Много мыслей породил их уход. Но долго размышлять некогда. Звучит команда «Смирно, правое плечо вперед, шагом марш». Прошли метров двести до продовольственного склада. Получили сухой паек на три дня. Мясные консервы, сгущенное молоко, сухари, табак. Затем нам объявили боевую задачу: уничтожение аэродрома противника и контроль над его коммуникациями в энском районе. Кое-где в небе виднелись отсветы пожаров. Опускалась тихая лунная ночь. С полей пахло росистой травой и конским навозом. Тронулись. Загрохотали котелки и фляги, на ходу устраняли шум.

5 сентября 1941 года

Солнечное осеннее утро. Получаю приказание сопровождать командира батальона Обрезкина в г. Шлиссельбург. Со мной Олег Собейников. Садимся на катер-охотник. Моряки заметно под газом. Идем тихо, как на прогулке. Майор облокотился о решетку борта. Мы, сопровождающие, с канадскими винтовками, стали рядом. Настроение у меня солнечное. Пришвартовались к берегу. Моряки остаются, мы идем в город. Майор впереди, мы в трех шагах от него. Входим в отделение милиции города Шлиссельбурга. Здесь лет двадцать тому назад бывал мой отец. В милиции душно. Полно народу. Это все эвакуирующиеся, «разбомбленные», оставшиеся беглецы и беженцы. К первым относятся свободные граждане, проявившие трусость, ко вторым заключенные, осмелившиеся бежать под шумок. Среди живописной пестроты лохмотьев и физиономий особенно отличаются две. Это два приятеля по несчастью. Беженцы из лагеря. Один еврей с плутовскими глазами, с движениями заядлого авантюриста. На вид ему за тридцать, но на лице много морщин, голос вкрадчивый, осторожный. Он взирает на окружающую публику, как на стадо своих баранов. Рядом с ним сидит на подоконнике его напарник. Это русский деревенский парень. Не обижен здоровьем. На глуповатом лице читаются страх и озабоченность. Он словно мышь в мышеловке. Он сидит словно на иголках. Наконец, достает из вещмешка сверток и развязывает его. Там оказались толстые ломти шпика и сухари.

Его напарник бесцеремонно берет пару кусков сала и сухари. Их вызывают. Вначале русского. Он растерянно вскакивает и идет за загородку, но тотчас же бежит обратно. Захватывает свой мешок, который предусмотрительный сосед уже успел спрятать под лавку. Мы сидим молча в ожидании комбата. Вокруг женщины с узлами, мужчины с котомками, старики и ребятишки, будто на захолустном вокзале. Появился майор. Мы встаем. Он приказал Олегу оставаться и ждать нашего возвращения, а мне велел его сопровождать. Солнце высоко. Мы идем по пыльным улицам старинного провинциального городка. Два дня назад немецкие бомбардировщики «навестили» его. Под ногами скрежещет битое стекло, мы спотыкаемся о куски кирпича и штукатурки. На мостовой воронки до двух метров глубиной. В городе много моряков и армейцев. Мы идем вдоль канала, сворачиваем на длинный проспект. Одноэтажные домики утопают в зелени садов.

Идем медленно. Комбат часто останавливается, снимает фуражку, вынимает платок и вытирает с лица пот. Встречные военные отдают моему начальнику честь. Я, как телохранитель, иду четким чеканным шагом, оглядывая с ног до головы озабоченных прохожих. Наконец мы у цели. Заходим в магазин с черного хода, комбат получает сверток, и мы возвращаемся обратно. Та же дорога. Зной неимоверный, хочется выпить пива, но его нигде нет. Комбат останавливается перед домом в центре города и отпускает меня. Я должен идти в отделение и там дожидаться.

Мне только это и надо, я направляюсь в ближайший магазин и, вывернув все карманы, покупаю полбутылки ликеру и бутылочку яблочного вина. Затем иду в милицию. Олег истомился ожиданием. Я предлагаю ему освежиться яблочным вином, он отказывается: студент-трезвенник. Я один рассчитываюсь с бутылкой. На жаре меня развозит. Скоро, покачиваясь, является майор. Он тоже заметно навеселе. Втроем возвращаемся на пристань. Там уже лежат два тюка, мы их относим на катер. Охотник отваливает от берега, я оставляю майора под охраной своего друга и спускаюсь в кубрик.

Моряки пьяны как сапожники. Я ставлю на столик свой ликер, они – пол-литра водки и закуску. Катер тоже захмелел, его бросает из стороны в сторону. У майора возникло желание завернуть в крепость. ‹…› Один из моряков вышел на палубу с гармошкой, и над невской тишиной заливисто заголосили частушки. Женщины с правого берега махали нам руками и платочками, мол, милости просим, гости. Это ленинградские женщины, занятые на оборонных работах.

Мы причалили к берегу. Там среди груды камней и штабелей досок на солнцепеке работали сотни девушек и женщин. Самые смелые стали карабкаться на нашу посудину. Майор сошел на берег, не помню зачем. Я увлекся какой-то девчонкой и все ее расспрашивал о Ленинграде. Наконец мы тронулись. Гости – случайные пассажиры – не хотели нас покидать. С великим трудом мы с ними расстались. В крепость решили не заходить и с песнями пошли к родному берегу.

* * *

Дочь хозяйки дома, где мы расположились, – веселая девушка с голубыми глазами и каштановыми волосами. Она меня называла «мой кудрявый». Ей 18 или 19 лет, она работает на заводе имени Морозова. Исключительно жизнерадостная солнечная девушка, зовут ее Катей. Брат Роман, крепкий красивый парень лет 17, всем нравился. Он тоже работал на заводе имени Морозова. Это типичная русская семья. Старший сын хозяйки был в армии.

* * *

Вечером ребята надумали пойти в баню. Меня оставили за повара. Я чистил картошку и колол дрова. Ужин был на славу. Картошка тушеная с консервами, картошка, жаренная со шпиком.

Ребята вернулись весьма веселые. За столом они рассказали, что мылись вместе с женщинами. Особенно смеялись над помощником, дядей богатырского сложения и неравнодушным к женскому телу, хотя у него дома осталась жена и двое детей. Это не мешало ему до войны иметь одну-двух любовниц.

* * *

7 сентября с утра над нами кружились немецкие самолеты. Их противный вид взвинчивал нервы. Наших самолетов не было.

Под вечер зарокотала канонада. ‹…› Противник приближался. Мы задерживали бегущих пехотинцев, из которых набрали целую штрафную роту. Среди дезертиров были и командиры. Затем я получил задание занять позицию с немецким пулеметом у школы на берегу Невы. На противоположном берегу появились немцы. Это было неожиданно, и многих охватила паника. Особенно среди нашего командования. Наш берег интенсивно обстреливался из минометов и пулеметов. В сумерках заискрились трассирующие пули. Мы оказались на передовой линии фронта. Наша артиллерия лениво отвечала немецкой. В Марьино загорелось несколько домов. Берег Невы осветился багровым светом. Река казалась зловещей и черной. Небо заволокло тучами. С противоположного берега донесся рокот танков. Мы с командиром Панчулом залегли у пулемета. Патронов было достаточно. Многие ребята перетрусили. Все ожидали, что немцы будут форсировать реку. Панчул – участник Финской войны – был настоящим командиром. При виде немцев его глаза загорелись ненавистью. Он мне сказал:

– Будем держаться до конца. Не спасуем. Я очень рад, что именно с тобой буду рядом.

К полудню мы перебрались в блиндаж. К нам присоединился Ежов, помощник командира взвода, трусливый, эгоистичный интеллигентик. Второй был славный малый, командир отделения Эдуард Сосновский.