Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века

Он произнес слово «брошь», чтобы жандармы не услышали созвучное ему «нож». В этот ужасный момент злодей Мурос был абсолютно уверен, что сестра его все равно любит и потому спасет, не выдаст. На ноже осталась кровь, и его преследователи точно бы ее заметили. Спрятав орудие, он надеялся спрятать само преступление.

И действительно, Амерса, поняв, что жандармы в конце концов выбьют дверь, так как доски были дряхлые, а затвор заржавелый, наклонилась и, истекая кровью и практически теряя сознание, подняла нож. Затем она доползла до груды вещей – сложенных простыней, подушек и матрасов – и спрятала окровавленный нож под этими тряпками. Сама же она завернулась в старое, заштопанное, но чистое одеяло и уселась на низкой стопке, которая по ее весом стала еще ниже. Амерса приложила левую руку к ране и попыталась остановить кровь. На удивление девочка не испугалась, хотя с ней в первый раз приключилась такая беда. Все происходящее казалось ей сном. Она сжала зубы, недоумевая, почему ей до сих пор не больно, но буквально через несколько секунд Амерса почувствовала острую, пронзающую боль.

В тот же миг дверь поддалась и слетела с петель. Один из жандармов с шумом влетел внутрь.

Амерса, завернутая с ног до головы в одеяло, даже не взглянула на него.

– Где этот разбойник? – закричал он грозным тоном.

Амерса не ответила.

Тогда жандарм, еще не зная о том, что Мурос сбежал, сбив с ног его напарника (это произошло ровно в тот момент, когда он выбил дверь, и этот грохот заглушил всякий другой), стал обыскивать переднюю, где находилась Амерса, затем зимовку, потом маленькую комнатку. Он никого не нашел и обнаружил только открытый люк.

Скоро пришел его товарищ.

– Удрал?

– Спрыгнул через люк, на землю…

– А ты где был? Почему не догнал его?

– Да мне досталось! Вот это скорость!.. Семь верст в час!

– Ох! – вздохнул, покачивая головой, первый жандарм и, согнув указательный палец правой руки, поднес его ко рту, словно хотел прикусить. – Теперь нас точно попрут с работы!

Второй жандарм, пытаясь казаться строгим, обратился к Амерсе:

– Девка, а ну-ка отвечай, куда смылся твой братец?

Та ничего не ответила. Однако, несмотря на страшную боль, которую она испытывала, девушка с иронией подумала: «Сам знаешь».

– Ты чего там сидишь, девочка? – спросил другой. – Он тебе не надавал случаем?

Амерса отрицательно покачала головой.

– Что ему надо было от тебя? Может, он тебя порезал?

– Ты чего так орала-то? – добавил второй.

Амерса ответила на вопрос первого жандарма:

– Нет!

– Нет, правда, может, он порезал тебя? – настаивал тот.

Амерса как можно более естественно произнесла:

– Он же мой брат, как он может меня порезать?!

– Тогда чего ты там сидишь, что с тобой? Ты что, больна?

– У меня жар!

Амерса не подумала, что кровь, должно быть, запачкала пол и солому. Но солнце уже село, и дом окутала темнота. К тому же место, куда упал окровавленный нож, было спрятано за одностворчатой дверью, приоткрытой на две трети и касавшейся стены, поэтому оба жандарма не видели пятен крови.

– Так чего ты орала-то? – настаивал первый жандарм.

– Мне было больно и дурно, – ответила Амерса.

И тут же, как бы подтверждая свои слова, она на самом деле стала терять сознание. Она воскликнула: «Ох!» – и, сжав зубы, нагнулась вперед. Блюстители порядка, испугавшись, переглянулись, и один из них нервно спросил:

– Да где ж ее мать-то носит?!

Как будто услышав этот призыв, в дом вбежала Франгоянну.

– А вот и та старуха, которую собственный сын за волосы по улице таскал! – обрадовался второй жандарм.

Затем добавил:

– Тетя, скажи-ка мне, где твой сыночек?

Франгоянну ничего не ответила и подбежала к Амерсе. Она была искусной знахаркой и могла позаботиться о своей дочери.

Амерса часто вспоминала эту историю. Она думала о ней во время долгих ночей, на закате и на рассвете, когда, лежа рядом со спящей Криньо, не могла уснуть в то время, как их мать находилась подле роженицы. Вернувшись домой после своего ночного похода, который она предприняла, будучи «вещуньей» и испугавшись страшного сна, Амерса увидела в тусклом свете лампадки, зажженной подле старой и почерневшей иконки Богородицы, что Криньо еще спит и, кажется, совсем не просыпалась. Возможно, когда Амерса только вошла, Криньо сквозь сон услышала негромкий шорох, вздохнула и, не просыпаясь, перевернулась на другой бок.

Вещунья! Так оно и есть. Вернувшись домой к сестре после третьего крика петуха, Амерса вновь вспомнила то слово, которым мать нарекла ее. Неужели она в самом деле была вещуньей? Ведь ее сны, видения и звуки, которые она порой слышала, часто что-то да означали, или же хотели что-то показать, оставляя после себя странное ощущение. И та ложь, которую она порой говорила, становилась для нее невольной истиной. Как, например, в тот вечер, когда брат ранил ее, Амерса, отвечая на вопросы дотошных жандармов, сказала: «Мне было больно и дурно». И она действительно начала терять сознание, как только это произнесла, словно какая-то высшая, демоническая сила хотела скрыть ее ложь.

Амерса вновь легла подле сестры, но не могла уснуть. Воспоминания не оставляли ее, но они не были столь мучительными и мрачными, как воспоминания ее матери. И на протяжении долгих часов она не прекращала думать о судьбе своего брата, Муроса, что в настоящий момент находился в темнице Халкиды.

Глава 5

Когда Амерса ушла, Франгоянну, сгорбившись в углу, между камином и люлькой, вновь ударилась в свои горькие и далекие воспоминания, потеряв всякий сон. Итак, когда оба старших сына уплыли в Америку, а Дельхаро подросла, ее мать должна была позаботиться о том, чтобы пристроить дочь, в то время как отец, старик по прозвищу Счет, палец о палец не ударил. Все знают, каково женщине быть одновременно матерью и отцом, притом что она даже не вдова. Она одна должна сосватать дочь и дать за ней приданое, быть одновременно свахой и снарядихой. Как отец, она должна отдать дом, виноградник, поле, оливковую рощу, занять денег, сбегать к нотариусу и договориться о закладе. Как мать, она должна «пошить» и обеспечить дочь «параферной», то есть дополнительным приданым, а именно простынями, вышитыми сорочками, шелковыми платьями с золотым шитьем по подолу. Как сваха, она должна отыскать жениха, охотиться за ним, подцепить его на крючок, заманить в ловушку. И какого жениха!

Такого, как Констандис, что храпел в это время в соседней комнате за перегородкой, – лысого, непутевого. И даже у такого свои капризы, запросы, прихоти. Сегодня он попросит одно, а завтра другое. Сегодня потребует столько-то, а завтра еще больше. И всякие завистники да недоброжелатели науськивают его, строя козни, плетя интриги и возводя напраслину, так что он уже не хочет жениться. А после помолвки поселяется в доме будущей тещи и «заделывает» ребеночка. И каждый день живет себе припеваючи.

И вот такого жениха с невероятными усилиями и неописуемыми мучениями спустя какое-то время все-таки удается затащить под венец. А рядом с ним стоит невеста, облаченная в роскошный свадебный наряд, результат многих дней голодания и экономии, и светится от гордости, а от ее осиной талии, которой она когда-то славилась, не осталось и следа.

И через три месяца после свадьбы она рожает дочь, еще через три года – сына, а потом, спустя два года, – снова дочь, ту самую, что столько ночей не дает уснуть старой бабке.

И из-за всех этих девок их матери предстоит страдать в три раза больше, чем из-за нее страдала собственная мать.

Бедная мужеподобная Амерса так и осталась в девках, ну и хорошо. Она вовремя раскусила всю прелесть брака. И впрямь разумная девка. Что за радость от этих мучений? Она совсем не завидовала замужним. Да чему завидовать? Она смотрела на свою старшую сестру, и ее сердце обливалось кровью, так она ее жалела.

Что касается младшенькой, Криньо, пусть и ее Бог научит уму-разуму! Как бы там ни было, мать не собирается – у нее просто больше нет сил – так мучиться, чтобы ее сосватать, как она намучилась со старшей дочерью. Но я вас спрашиваю: и впрямь нужно плодить так много девиц? А коли они уже родились, стоит ли их растить? «Ах, если бы, соседушка! Ежели Харос хочет забрать их, помоги ему, – говорила Франгоянну. – Не дай Бог им вырасти».

Эта женщина, пережившая столько страданий, испытала огромное и возвышенное облегчение, когда ей как-то довелось вместе с небольшой процессией, возглавляемой несущим крест священником, тащить в своих собственных руках (ведь она была милосердной и сострадательной) маленький гробик в форме люльки. Провожали до могилы дочь соседки, дальней родственницы. Она не могла разобрать, что бормотал сквозь зубы священник. «Ничтоже есть матере сострадательншее, ничтоже есть отца умиленшее… Многажды бо пред гробом сосцы биют и глаголют: о сыне мой и чадо сладчайшее, не слышиши ли матере твоея, что вещает? Се и чрево носившее тя: чесо ради не глаголе-ши, яко глаголал еси нам? Но тако молчиши глаголати с нами: Аллилуиа!» И затем снова: «О чадо, кто не восплачет, зря твое ясное лице увядаемо, еже прежде яко крин красный?»

Но особую радость она испытала, когда маленькая процессия после десяти минут шествия прибыла на погост. Красивая местность, вечная весна, все цветет и благоухает, словно в саду. Вот он, сад мертвых! Еще в этом мире рай распахнул врата, чтобы принять маленькое невинное создание, которому посчастливилось избавить своих родителей от стольких мучений. Возрадуйтесь, ангелочки, парящие вокруг на позолоченных крыльях, и вы, души святых, примите ее!