Ковчег

– Фу ты, Машка! Что городишь? Как им шевелиться, когда они вареные?

– Не знаю, Маня. Но они меня жрут.

– Совсем плохая стала! Завираешься совсем. Сейчас я уксус принесу, компресс поделаем, чтоб жара не было. Сиди, молчи, – скомандовала Маня, выскакивая за дверь.

Пока подруга бегала по соседним комнатам, Маша сняла с печки теплые носки, валенки, кое-как надела их и плюхнулась в постель. Прошла-то от стола до койки, а устала, будто смену отстояла.

– Не надо, Маня… – попыталась она сбросить остро пахнущий уксусом многослойный пирог из ваты и марли со своего лба.

– Надо-надо. Терпи! – удержала ее за руки Маня.

– Вот и будет тебе шаркунок, – послышалось через минуту из-под компресса.

– Наконец-то… сподобилась…

– Когда помру.

– Так. Значит, опять не сейчас?

– Нет.

– Вот ведь до чего упрямая корова! Дай!

– Не дам.

– Так вот ты всегда во всем! Гордая очень! Так и про-упрямишься всю жизнь. Сережка-то, очкарик, какие хороводы вокруг тебя выплясывал сегодня. Употелся парень. Любит, видно. А ты ни разу с ним не поплясала. Не нравится?

– Нет.

– Совсем-совсем?

– Ну, так…

– А почему?

– Не знаю.

– А я знаю!

– Почему?

– Дашь шаркунок, скажу!

– Ну и не говори!

– Ну ладно, так скажу! Это потому, что он не убежал с парнями. Да? Все-все рванули, он один остался. Да? Ты его за это и не любишь. Правда?

– Не знаю я, – задумчиво пробормотала Маша.

– Не любишь, я же вижу хорошо. А он симпотный, в комсомол вступил уже. Я его, наверное, люблю.

– Если «наверное», то не любишь. Любят не наверно, а наверняка.

– Я, может быть, наверняка? Откуда ты знаешь?

– Не любишь.

– Это почему это?

– Потому что «может быть». Не настоящее это у тебя. Просто потому что надо и хочется. А настоящего дождаться надо.

– Гадина ты, Маша! Я с тобой, как с человеком, а ты со мною, как свинья!

– Не обижайся ты, сама же начала.

– Гнида!

– Маруся, не ругайся.

– Гнида и есть.

– Маруся…

Не на шутку раззадорившись, Маня бегала между кроватями, размахивала руками, часто грозила пальчиком в сторону сидящей в постели подруги, словно решаясь на что-то. Наконец она выпалила:

– Я тогда тебе за это сейчас такое расскажу! Будешь знать! Не дождешься ты своего настоящего! Умер давно твой настоящий! Всё!

– Пашка?

– Вошка! Конечно, Пашка, кто еще? Не жди ты его. Не доехали они до фронта, все сгорели. Савич рассказала. Разбомбили товарняк прямо на станции, а в нем снаряды были. Вот они и сгорели. Все! Это, когда мы уже сюда приехали.

– И Паша?

– И Паша! Все.

В комнате повисла оглушающая тишина. Неожиданно побелевшая Маша убрала компресс на тумбочку, опустила руки к полу, сползла с кровати и свернулась на полу калачиком, уткнув лицо в коленки. Так делают собаки, ночуя на снегу. Маня попробовала что-то сказать, подойти к ней, но не сразу решилась. Потом все-таки приблизилась, подхватила под руки, уложила в постель.

– Паша сгорел! – пролепетала Маша.

– Я знаю.

– Почему?

– Война, – уверенно сказала Маня, накладывая компресс.

– А почему война? А почему Паша?

– Гадина Гитлер так захотел. Забоялся, что Пашка его убьет.