Блики смерти

* * *

Звонок мобильника застал Числова, когда тот, поправляя только что выданную кобуру с оружием, выходил из управления.

– Слушаю, капитан Числов.

– Дядя Леша, это Вася Ганин.

– Привет, Васек!

– Вам, наверное, некогда, я быстро. Сегодня был в военкомате. Ухожу на срочную службу. А потом по контракту буду служить. Вот.

– Хорошо подумал?

– Хорошо. Хочу, как вы с Шаманом, Лютым и Шахтером. Чтобы настоящая дружба на всю жизнь. И чтобы людей защищать.

– А мать что говорит?

– Заплакала. Оказывается, все время боялась, что я в тюрьму попаду. Говорит, сходит в церковь, Георгию Победоносцу свечку поставит.

– Смотри, Василий. Весело не будет.

– Зато будет правильно.

Галина Ярось.

Фас!

Самолет заходит на посадку. На фоне ночной тайги десятки костров. Я могу разглядеть языки мощного пламени даже отсюда, с неба. Это факелы, сжигающие попутный газ при добыче нефти.

Мой родной Мегион живет в этом огненном ожерелье. Красное ночное небо над ним – и зимой, и летом. Оно открывается перед нами сразу за последним поворотом. И автобус, что везет меня домой из Нижневартовского аэропорта, прибавляет скорость. Обрадованно кидается под колеса снежная, заезженная до льда бетонка, начинают искриться розовым по краям лобового стекла узоры из инея. Я снимаю перчатки и дышу на замерзшие пальцы – крещенские морозы пришли без опоздания. Ничего, скоро буду дома, а там можно и не форсить, перебраться в бабушкины варежки. Начались мои первые студенческие каникулы. Я еду домой, к папе, сюрпризом.

Выбравшись из автобуса и свернув в проулок, ведущий к дому, натыкаюсь на стаю собак. Сидят на тропинке и смотрят прямо на меня. Матерый вожак слегка поднимает верхнюю губу, демонстрирует желтые клыки. Понимаю – придется идти домой в обход. Это через гаражи и примыкающие к ним балки? – неказистые теплушки для жилья, собранные на скорую руку из подручного материала.

Там обычно пустынно и всегда темно, уличные фонари самостроевцам не полагаются. Но сейчас фары нескольких работающих милицейских газиков освещают толпу людей, окружившую что-то рядом со сломанным палисадником. Я подхожу ближе. На снегу – женщина. Простоволосая, в распахнутой на обнаженной груди шубе. Ноги, в мягких стоптанных валеночках, раскинуты в стороны, а между ними какой-то комок. Что-то желтое и синее на красном.

– Беременная была, рожать вот-вот, – слышу я шепот справа, – знаю я ее, в доме у музыкалки живет.

– Жила. Сволочи эти малолетние на животе ее, как на качелях, качаться удумали. Вон доска валяется. Ребеночка-то и выдавили.

– Как только земля таких носит! – всхлипывает кто-то из женщин. – И когда уже вы, ироды, словите их?

И толпа начинает разом голосить, причитать, обернув свое разгневанное внимание на растерявшихся милиционеров. Те, опомнившись, оттесняют собравшихся от трупа. Взвизгнув тормозами, подкатывает начальственная «Волга». Народ начинает расходиться.

– После восьми вечера чтобы из дома ни ногой!

Придя в себя от неожиданной встречи, накормив и отпоив меня горячим чаем, папа начинает расспрашивать о планах на каникулы.

Я уехала из Мегиона уже почти три года назад, сразу после восьмого класса. Вместе с мамой, после их развода. Собрались в неделю, я даже попрощаться толком ни с кем не успела. Сейчас первым делом хотела разыскать Ирку, свою лучшую когда-то подружку. Переписка у нас с ней, после моего отъезда, не заладилась.

– Папа, а ты Иринку давно видел?

– Это ту, с которой ты на каток ходила?

– Да, беленькую такую, кудрявую? Мама ее еще ангелом звала.

– Нет, ангелов давненько не встречал. У нас тут дьяволы зато объявились. Сама ведь видела, что творят. Люди говорят, какая-то банда подростков орудует. Что-то не верится, чтобы дети и такое… По вечерам, стыдно сказать, из дома стараюсь не выходить лишний раз. Знаешь, что завел себе? – Папа идет в прихожую и возвращается уже в полушубке, с увесистым обломком хоккейной клюшки, привязанной к крепкой резинке, торчащей из рукава.

– Вот беру с собой каждый раз, если вечером куда иду. – Он привычным движением втягивает резинкой клюшку в рукав полушубка. – Будет чем отбиться, если встречу этих бандитов.

Так странно смотреть на него, когда-то самого смелого и самого сильного, теперь прячущего в рукаве палку, так, на всякий случай.

Утром мороз еще прибавил. Градусник за кухонным окном показывает минус сорок. Я с сомнением смотрю на свои щегольские сапоги и пальто с чернобуркой и лезу в шифоньер – поискать, чем бы утеплиться. Знакомый запах маминых духов обволакивает сразу, стоит лишь открыть дверцы. «Наташа» – кажется, так они назывались. А был еще мужской одеколон «Саша». Флакон всегда стоял у зеркала на трюмо. Я оглядываюсь, на нем теперь лежит лишь стопка журналов «Наука и жизнь».

Шифоньер заполнен мамиными зимними вещами, рассчитанными на сибирские холода, которые она оставила тогда летом, когда увозила меня от отца. И все они теперь мне по размеру: и дубленка, и лисья ушанка, и теплые пимы, что отец когда-то выменял на пару ящиков тушенки у хантов.

Ирка живет на соседней улице. Ее оштукатуренная белая «деревяшка» выделяется на фоне таких же двухэтажных многоквартирных домов, но только серо-коричневых, оббитых некрашеными досками. Я осторожно подхожу к ее подъезду и заглядываю внутрь. Сейчас главное – не встретить собаку. Зимой они живут по подъездам, там есть отопление. Своих не трогают, но чужим лучше не нарываться. Мне везет – подъезд пуст.

Звонок не работает. Я снимаю варежку и стучу согнутым пальцем в дверь, выкрашенную коричневой половой краской. Тишина. Нет, так не пойдет. Примериваюсь и со всей силы несколько раз пинаю носком пима в уже полустертый низ двери. Слышу, как гремят ключи, дверь распахивается, в квартиру устремляются клубы морозного пара. Сквозь них, пьяно покачиваясь, в давно не стиранном байковом халате появляется босая тетя Валя, Иркина мама. Она равнодушно поднимает на меня глаза.

– Тетя Валя, а Ира дома?

Она смотрит на меня и будто не видит. Но вот в пустых глазах мелькает искра. Гримаса удивления искажает отекшее лицо и тут же сменяется беспокойством.

– Танечка? А где Иришка? – Я растерянно смотрю на нее. – Танечка, найди Иру, – она пытается приблизиться и что-то сказать мне на ухо. Я отшатываюсь от острого запаха перегара. Тетя Валя криво улыбается: – И ты…

Ошарашенная, выхожу из Иркиного подъезда, отойдя немного, оглядываюсь на ее окна. Кажется, за мной кто-то следит из-за штор. Тетя Валя? Что у них случилось-то за эти три года?

Раньше я любила ходить к Ирке в гости. У них дома всегда вкусно пахло пирогами и свежим хлебом. Тетя Валя работала в пекарне. Но тяжелая работа у печей не отбивала у нее желания стряпать и дома. Нигде больше я не ела ничего вкуснее тети Валиных плюшек. Помню еще ее веселые яркие ситцевые фартучки и такие же косыночки.

– С тестом работаешь, убирай волосы, Танечка.

Щечки с ямочками, роскошная золотая коса, завернутая корзинкой на голове, вечная возня по дому – что случилось-то?

Путь домой лежит мимо балков. Я вдруг, незаметно для себя, оказываюсь на том месте, где вчера убили женщину. Там уже вытоптан весь снег. Наверное, любопытные со всего Мегиона с утра уже побывали. Кровавое пятно на белом укатанном снегу, ярко освещенное солнцем, кажется сегодня огромным и нереально ярким. Я обхожу его по обочине, нога попадает на что-то скользкое, чуть присыпанное снегом. Разгребаю и достаю маленькое круглое зеркальце в вывязанном самодельном чехольчике в виде солнышка. Я знаю этот чехольчик. Я сама его вязала. Для Ирки, в подарок на Новый год. Верчу в руках зеркальце и оглядываюсь, как будто вот сейчас должна появиться Ирка и, всплеснув руками, заорать: «Танька! Приехала!»

Она вообще не умела разговаривать обычно, как все, только кричала, смеялась в голос, а иногда могла запеть прямо на улице.

Солнечный зайчик вырывается, пляшет по дороге и вдруг прилетает ответным отражением от стекла легковушки, что тихонечко едет ко мне, поскрипывая снегом по обочине. Зеркальные солнечные очки водителя затеяли эту игру. Машина проезжает мимо, и я вижу, что за рулем женщина, укутанная в белые песцовые меха. Редкая штучка для Мегиона.

Ту последнюю нашу общую зиму мы почти всю провели на катке. Каждый вечер дома натягивали на пару шерстяных носков хоккейные коньки, на пару размеров больше своего, и, стуча полозьями сначала по деревянным полам дома, а потом по укатанным снежным дорожкам, шли к катку. Его каждую зиму заливали на школьном стадионе. Натягивали надо льдом электрические провода с обычными лампочками, выстраивали по периметру невысокие щитовые заборчики – и нате, катайтесь. Днем лед, по негласному правилу, занимала малышня. Потом приходили девочки и пытались освоить фигурные па, а уже поздним вечером каток поступал в распоряжение парней-хоккеистов.

Настоящие коньки для фигурного катания были только у одной девочки в Мегионе. Она гордо рассекала на них по центру площадки и показывала всем, как надо делать прыжок. У нас не было на коньках зубцов, которыми она цеплялась за лед, но мы тоже научились прыгать на своих хоккейных. Лучше всего получалось у Ирки. Она вообще тогда во всем стала вырываться вперед. Солировала в хоре, первой была принята в комсомол и даже лифчик начала носить раньше всех. Причем не какого-то там нулевого или первого, а сразу второго размера.

На нее заглядывались парни из старших классов. А она выбрала вообще взрослого – Пастуха. Он работал в автомастерской и был нападающим у хоккеистов. На катке все звали его только по кличке, и ему это нравилось. Но Ирка по секрету сказала мне, что зовут его Андрей Пастухов и он главный у шанхайских пацанов. Шанхаем в Мегионе называли район балков на окраине поселка. Дома мне строго-настрого запрещали туда ходить.

Он все чаще и чаще стал появляться у катка задолго до своих тренировок, а однажды пошел провожать Ирку до дома. С того дня мы с ней стали видеться реже. Она даже коньки забросила, но неожиданно пригласила меня встречать вместе новый, 1975 год. И не у себя, а во взрослой компании Пастуха. Меня не отпустили. А утром к нам пришла тетя Валя и долго плакала у мамы на кухне.

На перекрестке, резко затормозив, передо мной останавливается желтый милицейский газик. Из него выбирается огромный парень и, сграбастав в охапку, чуть не валит меня с ног: