Российский колокол №1-2 2019

– Ты где был, папа? – сердито спросила Катя.

– Да так, – отмахнулся он небрежно, – дела были.

– А позвонить не догадался?

Сергей, неловко улыбаясь, почесал ещё влажный от душа затылок и примирительно ответил:

– Ну прости, Катюха, телефон где-то оставил.

Сергей и представить себе не мог, что дальше дочь устроит ему самую настоящую истерику. Она кричала, что он не может так с ней поступать. В ярости била посуду, стучала кулаками ему в грудь и требовала отказаться от женщин, потому что это нечестно и гадко. Рыдая, Катя упала на диван и, уткнувшись лицом в подушку, выла по-бабьи, истошно и отчаянно. Растерявшийся Сергей неловко сел на край дивана и, положив ладонь на Катькино бедро, слегка пошевелил его, привлекая внимание. Не дождавшись ответа, он, с трудом подбирая нужные слова, произнес, стараясь быть веским и внушительным:

– Ты, Катя, пойми. То, что произошло с мамой, уже не изменить. Мне тридцать девять лет. Мужчина в моем возрасте, не больной, не убогий, не может обходиться без женщины. Это противоестественно, если уж на то пошло!

Катя резко поднялась и села на диване. Одним движением вытерла ладонью слезы со щек и произнесла решительно, глядя отцу в глаза:

– В общем, так, приведешь женщину – повешусь.

Услышав от дочери такое жесткое условие, Сергей побледнел как мел, сглотнул подбежавший к горлу комок и ушел в свою спальню, не проронив ни слова. До самого вечера он не выходил из комнаты, а к ужину появился побритый, в новых джинсах и свежей сорочке, благоухающий дорогим одеколоном. Они сидели за столом, пили ароматный цейлонский чай с шоколадными конфетами, болтали о разной ерунде и к прежнему разговору больше не возвращались.

Так прошел еще один месяц, и наступил Новый год. Первый Новый год без мамы. Непривычно было отмечать главный семейный праздник вдвоем, но с этим приходилось смириться. Ольга находилась за три тысячи километров от дома в далеком заснеженном Тобольске, и по ощущению расстояние это с каждым днем только увеличивалось. Она удалялась от них фатально и неумолимо. Но как бы там ни было, Катя старательно вспомнила все мамины новогодние вкусности: традиционный тазик оливье, селедка под шубой, холодец, утка с черносливом и торт «Наполеон». Однако все это праздничное изобилие стояло на столе почти нетронутым. Есть совершенно не хотелось. Настроение у обоих было меланхолическое. Дежурно посмотрели «Иронию судьбы…», привычно послушали обращение президента и под бой курантов до дна осушили по большому бокалу игристого и сладкого Asti Mondoro. После шампанского стало весело. Катя смеялась и шутила. Вдруг захотелось все забыть. Из телевизора жидкой резиной лились очередные новые песни о главном. Распустив длинные, черные как смоль волосы по плечам и расстегнув пару верхних пуговиц на блузке, Катя танцевала перед отцом, знаками призывая его присоединиться. Но тот, делая испуганное лицо, смеясь, отрицательно мотал головой, заявляя, что не желает позориться из-за своей неуклюжести. Расслабленно откинувшись на диван с бокалом шампанского в руке, он откровенно любовался статью и красотой своей дочери, с удовлетворением отмечая, что девчонке хоть сейчас на конкурс красоты.

Устав танцевать, раскрасневшаяся Катька плюхнулась на диван рядом с отцом и, отобрав у него бокал, осушила его до дна.

– Давай еще выпьем? – предложила она, свободной рукой хватая со стола початую бутылку Asti.

– А тебе не много? – с сомнением в голосе ответил Сергей, глядя на подернутые хмельной поволокой глаза дочери.

– Ну пап, – захныкала Катя, изображая маленькую девочку. – Это же только шампанское. И потом, если ты забыл, мне уже есть восемнадцать…

Сергей пожал плечами и разлил остатки вина по бокалам. Для него, здорового мужика, бутылка игристого была простой разминкой, а вот Катьке после выпитого стало очень плохо. Пустой бокал выпал из ее ослабевшей руки и закатился под стол. Девушка уронила голову на грудь и медленно сползла на ковер.

– Я же говорил, – досадовал Сергей, легко, как пушинку, взяв Катю на руки.

– Не стоило так пить. Шампанское – штука коварная.

Катя нежно обняла отца за шею, молча положив голову на его плечо.

– Ладно. С кем не бывает! – трезво рассудил Сергей, прижимая свою ношу к груди. – Давай я тебя спать отнесу.

Отец принес Катю в спальню и осторожно положил на кровать, но едва он попытался выпрямиться, как девушка крепко схватила его руками за голову и прижалась жаркими влажными губами к его губам. В свои восемнадцать лет Катя не просто не знала мужчин, до этого момента она даже никогда не целовалась с ними. И вдруг столько пыла и страсти, будто за плечами немалый опыт соблазнения.

Сергей опомнился и попытался отстраниться от исступленной, словно потерявшей рассудок дочери, но та, как кошка, обхватила его руками и ногами, не давая вырваться. Она осыпала его лицо страстными поцелуями и, как заезженная пластинка, повторяла лихорадочно одно и то же, будто от этого зависела ее жизнь. Это была не мольба, а требование. Предельно жесткое и мучительно сладкое.

– Не ходи к другим бабам, не пущу! – рычала она, как рассерженная пантера. – Ты мой! Зачем тебе другие? Смотри!

Улучив момент, она рванула на себе блузку. Пуговицы с треском разлетелись в разные стороны, обнажая красивую девичью грудь с маленькими розовыми сосками, похожими на бутоны волшебных цветов, уставших ждать часа своего цветения. Катька прижала лицо отца к своей груди:

– Смотри! Что тебе еще надо?

Сергей вдохнул в себя пьянящий аромат невинного юного тела. Оно источало волны запахов. Были здесь и ваниль, и мускус, и ладан с карамелью, и черт его знает сколько еще неведомых головокружительных благовоний, создающих неповторимый букет запретного плода, судьба которого висела на волоске морали. Сергей вдохнул и захлебнулся. И без того не стальная воля легко сломалась при столкновении с непредвиденным искушением. Все-таки мужики – существа изрядно примитивные. Инстинкт в них сильнее рассудка.

Можно сколько угодно рефлексировать по этому поводу, но, по сути, все было предрешено заранее. Бастионы пали прежде всего потому, что защитник втайне сам желал своего падения. Были ли тому причиной угнетенное одиночество, обычная похоть или нерастраченное желание, значения уже не имело.

Сергей вошел в нее осторожно и мягко, с каждым движением увеличивая силу и глубину проникновения. Катя глухо застонала от пронзившей ее изнутри боли, вцепившись ногтями в простыню. Она почувствовала кровь, тонкой струйкой вытекавшую из нее, и напряглась. Сергей остановился на несколько мгновений, давая ей привыкнуть к новому ощущению, и возобновил движения, как только она вновь расслабилась. Боль скоро утихла совсем. Осталось только вселенское ощущение блаженства, уносящего куда-то далеко за облака. Хотелось кричать и плакать от счастья и наслаждения. Ее ноги поползли вверх и сомкнулись у Сергея на пояснице…

Потом пришло утро, ничего не изменившее. Ночью границы, разделявшие их, оказались разрушены, и обратного пути уже не было. Могли они прекратить противоестественные отношения между собой, объяснив всё наваждением, соблазном и алкоголем? Этот непростой вопрос упирается в другой: а имелось ли у них желание всё прекратить? Если станется так, что этого желания у них не было, то рецепты извне теряют смысл. Нет лекарств, способных вылечить порок там, где он становится нормой жизни.

Сергей и Катя, наплевав на нормы приличия, наслаждались неожиданным своим счастьем. Об Ольге никто из них уже не вспоминал и не думал. Словно и не было ее в прошлой жизни. Забыли. Вычеркнули даже из памяти. Ольга первое время часто писала им письма, но, не получив ответа ни на одно из них, тоже замолчала. А в ноябре родился Сереженька, совершенно здоровый мальчишка. Любимое дитя. Плод запретной любви. Человек – существо социальное. Он не живет в вакууме. Вокруг него всегда масса тех, кто искренне интересуется пикантными подробностями чужой жизни. И вот парадокс. Как ко всему, что творилось в семье Егоровых, относились окружающие? Да пожалуй, что никак. Дома у них никто не бывал. Близких друзей не осталось. Немногочисленные родственники жили очень далеко, все равно что на другой планете, а соседи проявляли активность только тогда, когда кто-то подло тырил лампочки в подъезде. Все остальное, если это не выносилось на общественное поругание, ими откровенно игнорировалось.

Так прошло два года. Воскресным вечером, сразу после ужина, в дверь позвонили. Катя и Сергей не сговариваясь вместе пошли открывать, удивляясь столь позднему визиту, ибо давно уже отвыкли от гостей в своем доме. На пороге квартиры стояла Ольга в нелепом кардигане, черной плиссированной юбке и стоптанных сапогах «на манной каше». Сергей и Катя остолбенели, от неожиданности потеряв дар речи и способность соображать. В глубине души каждый из них понимал, что этот момент наступит рано или поздно, но получилось, что он наступил как-то уж слишком рано. Войдя в прихожую, Ольга разъяснила эту неловкость. Ее освободили досрочно. И вот она стояла перед ними, худая, осунувшаяся, совершенно чужая женщина. Тихо стояла, прислонившись спиной к вешалке, и ждала, что ей всё объяснят. Расскажут, что же случилось с ее любимыми за прошедшие три года. Объяснят, за что они ее бросили в тот момент, когда ей было особенно тяжело. Объяснения были мучительными и страшными, как операция без наркоза. Узнав всё, Ольга, закрыв лицо руками, завыла в голос и в изнеможении опустилась на тумбу в прихожей. Сергей отвернулся, кусая губы, а Катя, не выдержав материнского крика, в отчаянии упала на колени, обняла ноги матери и зашептала, как в бреду, целуя пыльные голенища ее сапог:

– Мамочка, милая, прости, если можешь!

Ольга посмотрела на дочь глазами, полными слез и боли.

– Бог вам судья, – произнесла она хриплым, едва слышным голосом. – Только не прогоняйте меня, пожалуйста, я буду нянчить внука.

Этот взгляд, полный мольбы и материнского всепрощения, вывернул Катину душу наизнанку. Она завыла по-бабьи, истошно, во все горло, и принялась обнимать свою мать, заливая ее слезами. А у Ольги слезы высохли. Она сидела на обувной тумбочке в собственной прихожей, смотрела прямо перед собой глазами побитой собаки и нежно гладила Катю по голове, сотрясающейся от безудержных рыданий.

Как и хотела, поселилась Ольга в комнате с маленьким Сережкой, устроившись на старой продавленной раскладушке. Катя ушла к себе, а Сергей, переспав ночь на диване, рано утром собрал пару чемоданов и уехал к брату. Жизнь раненой птицей заковыляла дальше, оставляя за собой окровавленный след моральных увечий и душевных ран. Катя надеялась, что со временем все образуется и пойдет своим чередом, но по ночам маму мучил сильный кашель, а по утрам в раковине иногда оставались следы крови. На все уговоры дочери Ольга только отмахивалась.

– Это не заразно, – говорила она. – Я в больницу не лягу. Дайте пожить спокойно.

Ольга таяла на глазах и через полгода тихо и незаметно ушла из жизни, унеся с собой всю боль и страдания, на которые во многом сама себя обрекла. Не будем судить строго. Такова жизнь. Артур Шопенгауэр по этому поводу был предельно категоричен, когда заявлял: «Есть только одна врожденная ошибка – это убеждение, будто мы рождены для счастья». Лучше и не скажешь!

Катя похоронила мать на старом кладбище, рядом с могилами деда и бабки. Отец пришел на похороны с большим букетом желтых хризантем. Он подошел к Кате, мягко взял за локоть, но та, резко отстранившись, испепелила его убийственным взглядом и прошипела с ненавистью:

– Убирайся. Видеть тебя не могу.

Сергей вздрогнул, побледнел, положил букет на свежий могильный холмик и молча ушел прочь. Больше они с ним не встречались.

Отметив сороковины, Катя собрала все необходимое, купила в кассе билет до Тобольска и вместе с Сережкой просто уехала туда, где ее мама провела три последних года.

…Скорый поезд качало из стороны в сторону, как старый баркас на волнах. Проходящая мимо пожилая проводница спросила Катю высоким грубым голосом:

– Мамаша, это не ваш ребеночек в пятом купе плачет?

– Мой! – всполошилась Катя и, сорвавшись с места, в два прыжка скрылась за дверью купе.

– Ну вот, – с неприязнью глядя на «аспиранта», проворчала проводница. – У нее там ребенок плачет, а она с кавалерами флиртует. Вот молодёжь пошла!

Смущенный её недовольством, молодой человек приложил голову к холодному стеклу окна и с тоской смотрел на унылые степные пейзажи, проносящиеся мимо. А скорый поезд между тем прыгал колесными парами через термозазоры рельс, унося своих пассажиров из навсегда покинутого прошлого в никому не ведомое будущее без остановки в неясном настоящем. Таковы условия перевозки. А вы что думали?

    25 апреля 2018 г.

Суицид и прочие неприятности

Последние лет двадцать из своих неполных пятидесяти Тимофей Петрович Хват был лыс, как седалищная мозоль, и страдал от этого неимоверно. Иной раз увидит на улице спящего пьянчугу и сокрушается: