Культура и мир

Работы К. Риттера были хорошо известны в России, где он был избран почетным членом Российской Академии Наук. Его лекции в Берлине слушали многие российские ученые – И. В. Киреевский, М. П. Погодин, Т. Н. Грановский, Н. Г. Фролов, С. М. Соловьев, Д. И. Каченовский и др. И это, безусловно, способствовало укоренению в умах отечественных историков идеи о влиянии географической среды на развития общества, активно использовались ими при разработке собственных концепций исторического развития. Проблема исследования географического фактора как комплексная междисциплинарная задача была важнейшей темой русской исторической и философской мысли. Она нашла отражение в работах С. М. Соловьева, Н. А. Бердяева, Н. Ф. Федорова, П. Н. Милюкова, Л. И. Мечникова, В. О. Ключевского. Особенно активно эта тема разрабатывалась и обсуждалась в русском зарубежье «евразийцами» Г. В. Вернадским, Н. С. Трубецким, Л. П. Карсавиным, П. Н. Савицким.

С. М. Соловьев считал одним и основополагающих факторов исторического развития России влияние географических условий. По его утверждению, единообразие природных форм Великорусской возвышенности предопределило единообразный характер хозяйственных занятий, которые в свою очередь способствовали унификации обычаев, нравов, верований и судеб русской государственности (См.: Соловьев 1988: 56). С. М. Соловьев одним из первых указал роль «леса» и «степи» в развитии России: характерное для Восточной Европы чередование леса и степи, повлияло, по его мнению, на внутриэтнические различия русских.

Сравнивая географические условия Западной и Восточной Европы, С. М. Соловьев показывал, что преимущество ландшафта Западной Европы, благоприятные природные условия, выход к морю способствовали как социально-экономическому, так и политическому развитию европейских государств и народов.

Проанализировав значение природных условий – климата и географического ландшафта для истории народа и государства, С. М. Соловьев одним из первых русских историков включил в понятийно-терминологический инструментарий исторического исследования понятие «географический ландшафт», связав его с проблемой изучения государственности. В основе его исследования лежит комплексный подход в определении роли природно-географических, демографических, этнических и внешнеполитических факторов в историческом развитии России.

В концепции С. М. Соловьева географический фактор выступал активным началом в русской истории, а не простым элементом характеристики природного и географического положения страны. До С. М. Соловьева русские историки ограничивались лишь указанием на географическое положение России, не задаваясь целью определить существо его влияния на развитие общества и государства. Оценивая вклад историка, И. Д. Ковальченко и С. С. Дмитриева справедливо отмечают, что заслуга С. М. Соловьева состоит в более глубоком анализе влияния географического фактора на формирование российского общества, его культуры и, главное, в раскрытии его связей с другими факторами, условиями (См.: Ковальченко, Дмитриева 1988: 27).

Вслед за С. М. Соловьевым учение о влиянии географической среды на формирование общества развивал В. О. Ключевский: «Человеческая личность, людское общество и природа страны, – писал он, – вот те три основные исторические силы, которые строят людское общежитие» (Ключевский 1995: 10). По его мысли, географическая среда есть та историческая данность, которая формирует особенности местной истории (истории России, в частности). В концепции Ключевского Россия выступает колонизирующей страной. Развивая идеи С. М. Соловьева, В. О. Ключевский дает сравнительную характеристику природных условий Европы и Азии, отмечая, что местоположение Европы благоприятствовало успешному социально-экономическому развитию.

Объясняя особенности хода русской истории, хозяйственного уклада и политического строя, психического строя русских, он исходил из своеобразия географической среды и ее влияния на историко-культурные процессы. K географическим факторам, сыгравшим значительную роль в истории русского народа Ключевский относил лес, степь, реки (Ключевский 1995: 48–58).

Будучи прямым учеником В. О. Ключевского и последователем Московской историографической традиции П. Н. Милюков так же отдал должное рассмотрению данной проблемы. Милюков прекрасно знал вопросы русской исторической географии – он читал курсы по истории колонизации и собственно исторической географии. Хотя у него не было отдельных монографических работ по этой тематике, Милюков был известен в научной среде конца XIX в. как один из ведущих специалистов вопроса (Макушина 2001: 31). Милюков считал, что в начале XX в. были накоплены знания, позволяющие обосновать «причинную связь между природой данного месторазвития и поселившимся в нем человеческим обществом» (Милюков 1993: 67). В этот период формировалась новая историческая субдисциплина – антропогеография, основы которой были заложены Ф. Ратцелем. Данные, собираемые исследователе в рамках этой субдисциплины во многом позволили научно доказать влияние географического фактора на развитие общества. В целом позиция Милюкова сводилась к тому, что российская культура является ветвью европейской, но при этом имеет ярко выраженный специфический характер эволюции.

Многие проблемы, которые были подняты русской дореволюционной геосоциологической и историософской мыслью, получили свое развитие в идеях евразийцев – идейно-политического течения возникшего в русской эмиграции в начале 20-х гг. XX в. и в изначальном своем виде просуществовавшего около двух десятилетий (Дугина). Современный этап воззрения идеологии евразийства, нашедший отражение, в частности, в трудах А. Г. Дугина, в настоящем исследовании не затрагивается как нерелевантный теме. Идеология этого движения была впервые обнародована в 1921 г. в манифесте «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения». Затем евразийцы начали напористо заявлять о себе во всех центрах русской эмиграции. С 1921 по 1931 гг. вышло в свет более десятка тематических сборников, среди которых «Евразийский временник», «Евразийские хроники», журнал «Версты». Также под их редакцией издавалась газета «Евразия» – еженедельник по вопросам культуры и политики (Париж, 1928–1829).

Во главе евразийства встали историк Г. В. Вернадский, историк-медиевист и философ Л. П. Карсавин, экономист П. Н. Савицкий, искусствовед П. П. Савучинский, филолог Н. С. Трубецкой. На страницах евразийских изданий они излагали свои взгляды на историю, культуру, политику России, обсуждали возможное будущее страны.

Новое течение приобрело огромную популярность в эмигрантской среде, поскольку претендовало на объединительную роль, отличаясь этим как от левых, так и от правых политических группировок, сформировавшихся еще до 1917 г. в России, а также от тех движений, которые сложились после исхода из страны – Сменовеховство, Младороссы, Народно-трудовой союз и др.

В настоящее время вновь возник огромный интерес к евразийской концепции, обусловленный прежде всего, с меняющимися геополитическими условиями и формированием многополярного мира.

Именно в евразийском учении наиболее полно и целостно было разработано понятие географического фактора, которое объединяло в себе климат, почву, плодородие, плотность населения и т. д. В их интерпретации культура – объемный феномен, включавший множество элементов, а не только сферу духовной жизни. Этим и объясняется их интерес к географической среде, этническому составу населения, особенностям экономико-политического развития России. Евразийцы уделяли большое внимание выявлению внутрисистемных связей между этническими, геополитическими, и историко-культурными факторами.

Центральным пунктом евразийских культурно-исторических концепций является идея «месторазвития», согласно которой социально-историческая среда и географическое окружение сливаются воедино. С этой позиции всемирная история предстает как система «месторазвития», которым присущи свои определенные формы культуры, независимо от национального состава и этнического происхождения народов, проживающих там. Именно данные рассуждения евразийцев и позволяют им сделать вывод о том, что Россия-Евразия представляет собою уникальный географический и культурный мир, отличающийся от всех цивилизаций и имеющий свою специфическую культурно-историческую перспективу.

Впервые термин «месторазвитие» появляется в работе П. Н. Савицкого «Геополитика», где его значение интерпретируется как «общежитие широко порядка», складывающиеся на основе «генетических вековечных связей» между растительными, животными и минеральными царствами, с одной стороны, и человеком, его бытом и духовным миром – с другой. «Взаимное приспособление живых существ друг к другу… в тесной связи с внешними географическими условиями, – писал П. Н. Савицкий, – создает … свой порядок, свою гармонию, свою устойчивость», «…широкое – общежитие живых существ, взаимно приспособленных друг к другу и к окружающей среде и ее к себе приспособивших, понимается нами под выдвигаемой в этих строках категорией “месторазвитие”» (Савицкий 1997: 283).

Данная «категория» получает свое дальнейшее определение у Г. В. Вернадского, дополняемого представлением об историческом времени. «Под месторазвитием человеческих обществ, – указывал он, – мы понимаем определенную географическую среду, которая налагает печать своих особенностей на человеческие общежития, развивающиеся в этой среде. Социально-историческая среда и географическая обстановка сливаются в некое единое целое, взаимно влияя друг на друга. В разные исторические периоды и при разных степенях культуры человеческих обществ различная совокупность социально-исторических и географических признаков образуют различные месторазвития в пределах одной и той же географической территории. Таким образом, может быть установлена система сменяющихся типов «месторазвития» (Вернадский 2000: 26–27).

Из этой развернутой дефиниции отчетливо видны характерные доминанты культурологического мышления евразийцев: упор на идею системной целостности социально-исторической и географической сред и культурно-историческая колонизация человеческих обществ, распределенных во времени относительно одной и той же территории.

Выдвинутое евразийцами определение «месторазвития» отнюдь не являлось беспрецедентным. Оно в значительной степени согласуется с понятием «Lebensraum» (букв. «жизненное пространство»), введенным в науку немецким исследователем, антропогеографом и геополитиком Ф. Ратцелем, стоявшим у истоков зарождения таких направлений в науке как антропогеография и геополитика. Русский антропогеограф Л. Д. Синицкий так оценивал вклад Ф. Ратцеля в науку: «Ф. Ратцель, зоолог, географ, и этнограф, принципиально повлиявший на развитие этих дисциплин… Всего больше антропогеография обязана Ф. Ратцелю, давшему и имя, и первый очерк науки» (цит. по: Синицкий 1915: 7). Это понятие и стоящая за ним концепция были призваны теоретически обосновать характерную для германской политической географии, а затем и геополитики идею «кровь и почва» – где германская кровь, там и германская земля. В понимании Ф. Ратцеля народ, приживающий в течение долгих столетий на одной и той же земле, преобразует в соответствии со своей культурой. «Культура часто изменяет страну в гораздо большей степени, – писал он, – чем природные условия, человек производит изменения известной страны просто уже одним своим присутствием, и он это делает не только там, где он поселяется, но даже и там, где он просто останавливается и движется…» (Ратцель 1905: 682.).

Именно Ф. Ратцелем и было впервые осмыслено взаимовлияние природы и культуры в темпоральном аспекте. Он, в частности, указывал на ошибочность трактовки отношений человека и географической среды как неизменных, качественно константных на всех этапах человеческой истории. Ратцель утверждал, что действует природный фактор, который опосредуется в своем влиянии на человека хозяйственным, экономическим и культурно-историческими условиями. Эти идеи Ратцеля были воспроизведены П. Н. Милюковым, и одновременно они составляли один из отправных пунктов евразийского дискурса. Так П. Н. Савицкий особенно высоко ценил мысль Ф. Ратцеля о взаимовлиянии географической среды и человеческой культуры, послужившую обоснованием специфического для евразийского умозрения учения о географическом детерминизме.

Огромный вклад в разработку проблемы обусловленности истории культуры географическим фактором внес Л. Н. Гумилев. Создавая свою концепцию, Л. Н. Гумилев анализировал прошлое этносов, которое непосредственно связано с окружающей средой обитания и их формирования. В своей последней работе «От Руси к России» он исследовал исторический путь России, исходя из особенностей ее географического положения и взаимодействия европейского и азиатского начал. Автор указал на очень важный параметр, который влияет на ход истории и процессы этногенеза. Речь идет о пространстве, которое он понимал как ландшафтное и этническое окружение. Именно оно и определяет формы хозяйства и уклада этноса, его возможности и перспективы развития. Но главное, подчеркивал Л. Н. Гумилев, пространство влияет на характер создаваемой культуры и этническое окружение: связи с соседями, которые будут либо дружеские, либо враждебные. И в свою очередь, повлияют на жизнь, формирующегося этноса. В своей теории этногенеза Гумилев последовательно доказывал глубочайшую связь характера, обычаев и культуры народа с геоландшафтом, «месторазвитием».

Разработанная евразийцами концепция эволюции России, основанная на понимании континентальности страны, уникальности и выгодности ее геополитического положения как «моста между Западом и Востоком», получила свое продолжение и на рубеже XX-XXI вв. Ученые и политики в современной ситуации ищут новые пути развития страны, предлагаемые ими идеи выхода страны из кризиса во многом созвучны идеям, которые были выдвинуты в начале века евразийцами. О перспективах освоения «большого северного пути» неоднократно высказывался академик Н. Моисеев, о роли России как связующего звена между Европой и Азией все чаще говорят современные российские ученые Е. Гильб, А. Дугин, А. Панарин и др.

Взаимоотношение человека с его «домом» – культурным ландшафтом, который он активно формирует и который, в свою очередь, оказывает воздействие на развитие человеческой культуры, относится к числу особенностей, определяющих, а точнее, моделирующих облик той или иной цивилизации, и следовательно – социокультурную карту мира в целом.

Библиография

1. Соловьев С. М. Сочинения. История России с древнейших времен. Кн. 1. Т. 1–2. – М., 1988.

2. Ковальченко И. Д. и Дмитриева С. С. Предисловие // Соловьев С. М. Сочинения. История России с древнейших времен. кн. 1. Т. 1 2. – М., 1988.

3. Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. Кн. 1. – М., 1995.

4. Макушина А. В. Трибунского П. А. П. Н. Милюков: Труды и дни. (1859–1904). – Рязань, 2001.

5. Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры: в 3 т. Т. 1. – М., 1993.

6. Савицкий П. Н. Континент Евразия. – М., 1997.

7. Вернадский В. Т. Начертания русской истории. – СПб., 2000.

8. Синицкий Л. Д. Лекции по землеведению (антропогеографии) – М., 1915.

9. Ратцель Ф. Земля и жизнь. Сравнительное землеведение. Т. 1–2. – СПб., 1905.

Т. Ф. Ляпкина. Динамика геополитического освоения и культурного ландшафта Восточной Сибири

История Российской империи тесно связана с постоянно расширяющимся пространством во всех географических направлениях. Отсюда такой интерес к вопросу роли пространства в судьбе государства, истоки которого относятся к работам по истории России М. Ломоносова (1711–1765), Д. Менделеева (1834–1907), В. Семенова-Тян-Шанского (1870–1942), П. Савицкого (1895–1968), Н. Бердяева (1874–1948) и И. Ильина (1883–1954). Так, считая необъятные пространства России внутренним фактором судьбы русского народа, Н. А. Бердяев писал, что именно он и определил особенности духовного бытия русского человека (Бердяев 1918, 1990). Процесс «прирастания Сибирью» проходил сложно и имел специфический характер, отразившийся в военно-политических и экономических особенностях, но самое главное, отразившийся преимущественно в социокультурном развитии региона.

Рассмотрение прошлого России, с точки зрения геополитических процессов, предполагает выделение двух аспектов – пространственно-политического и духовно-идеологического. Перманентное расширение экологической ниши русским этносом можно отнести к уникальным фактам его истории, как отмечает А. С. Ахиезер, к «эксперименту мирового значения». Колонизация евразийских пространств является составной частью «Великих географических открытий» человечества. Русские осуществили миссию по введению огромных, крайне суровых природно-географических пространств в мировую историю (Ахиезер 1998: 67).

Существующий в науке евразийский подход к вопросу продвижения России на Восток приблизил понимание важной роли имперской формы управления обширными территориями и многочисленными народами их населяющими (Вернадский 1967, 1988; Гумилев 1967, 1990, 1992, 1993; и др.). В основе этой концепции – связь между социально-исторической средой и территорией, называемой «месторазвитием». Политологи выделяют три формы такого политического пространства – пространство как политическая предпосылка организации общества, пространство как цель политики и пространство как среда протекания политических процессов (И. Алексеева, В. Бабурин, А. Венгеров, И. Зеленева, И. Кефели, Б. Миронов, Н. Нарочницкая, В. Якунин, и др.). Освоение пространств Сибири и вхождение её в состав России является синтезом всех вышеперечисленных форм организации политического пространства.

В культурологических исследованиях часто задается один из актуальных и сложных вопросов – возможна ли сегодня «реставрация будущего» России? Эта проблема становится очевидной при обращении к анализу истории формирования национального мифа, который связан с идеей территориального расширения русского мира. Известно, что миф этот формировался на основе функционального конфликта двух государственных парадигм в отношении этого территориального расширения – империи и экспансии (Холмогоров 2006: 99–101). Е. Холмогоров считает, что до XX века эти парадигмы существовали, противостоя друг другу и одновременно дополняя. В XX веке приоритетные позиции приобрела имперская, которая приостановила экспансию, спонтанный колонизационный поток, на смену которым пришла практика переселения. Это, в свою очередь стимулировало народную деколонизацию, когда население стало покидать, в общем-то, освоенные пространства, что породило кризис освоения – «недоосвоенными остаются как её внутреннее пространство, так и его периферия» (Холмогоров 2006: 99). Эта публикация заставляет нас понять, что для того, чтобы строить будущее, необходимо вспомнить и понять прошлое. И это прошлое связано с началом вписывания огромных пространств Сибири и Дальнего Востока в единое пространство России.

Для понимания особенностей географического пространства Восточной Сибири, обратимся к описаниям природного ландшафта. Рельеф местности разнообразен – от ковыльных степей и песков на юге до непроходимой тайги и тундры к северу региона. Таежная территория умеренного пояса – это территория, которую занимали к приходу русских северные народы Восточной Сибири (эвенки, эвены и др.). Типичный ландшафт этой зоны, хотя и неоднородный, – таежные леса. Каждая из частей тайги – это особый мир со своими природными и историко-культурными особенностями. Тайга Восточной Сибири отличается пересеченным рельефом местности и континентальным климатом, которые сформировали природные особенности, связанные с характером почв, рек, флоры и фауны.

Характеризуя географическое пространство Восточной Сибири еще в XIX веке Н. М. Ядринцев, описывает его как континент, находящийся на высоте от 2000 до 3000 футов над уровнем моря, орошаемый большими реками, климатические условия которого изменчивы, природа несколько суровее, чем в Западной Сибири, а его хребты «долго задерживали распространение населения» (Ядринцев 2003: 59). Там, где климат и природа носят более мягкий характер, расположились поселения, как коренного народа, так и пришлого (Ачинский, Минусинский округа Енисейской губернии, Канский, Нижнеудинский, Балаганский, Иркутский округа и все Забайкалье).

Пространство края характеризуется целым рядом, изменяющихся по характеру и климату местностями: от южных степей Минусинского края, от травянистых степей Забайкалья к горам и к лесной полосе средней и северной Сибири, а затем к Полярному кругу, где находятся еще более обширные пространства тундр, на которые приходится большая часть почти мертвого пространства Восточной Сибири. Заключая общую характеристику географическому пространству, Н. М. Ядринцев пишет, что «пространство Сибири представит нам на 10 градусов с юга на север, действительно представляющую все удобства для жизни с мягким климатом» территорию (Ядринцев 2003: 59). Такая сложность и разнообразие рельефов во многом определили своеобразие геополитических процессов и формирование культурного ландшафта.

Современные трактовки и концепции выстраиваются во многом на сравнении и сопоставлении аналогичных – колонизационных процессов Европы и России. Как же к этим вопросам подходит традиционная историография Сибири, и Восточной Сибири в частности. Этот вопрос связан с все еще существующей дискуссией в сибирской историографии по отношению к историческим процессам и терминам, их обозначающим. Является ли другая территория, в нашем случае территория Сибири «колонизированной», «освоенной», «присоединенной», «завоеванной», «покоренной», вошла ли эта территория добровольно в состав России. Перечисленная терминология применяется, в большей степени, как сама собой разумеющаяся, а иногда как синонимичная. Дискуссия эта интересна, поскольку в разные исторические периоды формировалось разное отношение к одним и тем же процессам.

В досоветской историографии этого вопроса, на наш взгляд, существует две позиции: 1. Колонизация и освоение Сибири имела преимущественно государственную поддержку; 2. Процессы освоения обширных территорий Сибири, прежде всего, заслуга стихийного переселения славян. Эти точки зрения не были противопоставлением друг друга, однако четко фиксируют существовавшие позиции разных исследователей на один и тот же вопрос – каким образом происходило присоединение обширных территорий Российской империи? И первом, и во втором случае локальность Сибири и Восточной Сибири, в частности, в исторических концепциях, встраивается в контекст общероссийских процессов, в общеевропейскую историю. Восточная Сибирь становится неотъемлемой частью (регионом) России не только в административно-хозяйственном отношении, но и как органичная часть общероссийских историко-культурных процессов.

Интересной для культурологического анализа является современная концепция «Фронтир в истории Сибири»,[8 - Фронтир – граница между освоенными и неосвоенными поселенцами землями. Понятие, обозначающее эпоху освоения свободных земель. В литературе это понятие употребляется как «открытая дорога», «пионерство», героическое покорение природы.] одним из сторонников которой является Д. Я. Резун (Резун 2003: 13–32; Резун 2005). Сегодня, в подходе к этой теме различаются сами понятия фронтира от понимания его как враждебных контактов, которые сопровождаются военными конфликтами, до мирных, почти идиллических взаимоотношений разных групп и культур. Нам близка точка зрения сибирского историка Д. Резуна, который является сторонником оценки преобладающей геополитической роли государства в народной колонизации Сибири. Он считает, что только государство в массовом масштабе переселяло все категории населения – служилых, посадских, крестьян и даже нищих – в этот обширный и суровый по климатическим условиям регион. «В России того времени не было другой силы, кроме государства, способной организовать колонизацию и изыскать такие финансовые средства, какие помогли достичь результатов, с которыми подошла Сибирь в концу XVII века» (Резун 2005: 20).

Ссылаясь на мнение Д. Ф. Тернера, Д. Я. Резун указывает, что «фронтир» – это не просто «раздвигающаяся граница», а «отступающая граница свободных земель». Причем, «граница» – это постоянно изменяющаяся величина, а не жесткая государственная линия, установленная массой застав и жестко контролируемая государством. Сравнивая колонизацию Америки и Восточной Сибири, сибирский историк хорошо фиксирует различия. Так, он пишет, что на территории Америки белые колонисты и индейская цивилизация существовали параллельно, почти не соприкасаясь друг с другом. В процессе движения обеих белые колонисты продвигались вглубь континента, а индейцы были вынуждены отступить. Такое положение стало началом индейских резерваций и привело к самой минимальной связанности этих двух культур в хозяйственном, культурном и поселенческом аспекте. Культуры были связаны только политически. Они находились друг от друга на расстоянии и в пространстве, и в содержании. И как пишет исследователь, это позволяло белой культуре «не опускаться» до культуры традиционного общества.

В Сибири для завоевания земли, не всегда было необходимо прибегать к вооруженным столкновениям, поскольку земли было достаточно. Д. Я. Резун считает, что проход русских колонистов почти не сдвинул коренных жителей с их обитаемого пространства (Резун 2005: 21), поэтому поселения, культурный ландшафт Восточной Сибири был смешанным. Кроме того, коренное население практически сразу включалось в жизнь и пространство русских городов Восточной Сибири. В представлении культурного ландшафта может помочь «Чертежная книга Сибири» С. У. Ремезова (1701). Интересным является то, что на карте нет никаких границ, ни в виде каких-либо укреплений – рвов, валов, ни крепостей. «Никакой государственной границы русских владений в Сибири на карте Ремизова не показано: вместо этого указаны «рубежи»…» (Резун 2005: 24).

Обращаясь к рассмотрению динамики культурного ландшафта Восточной Сибири, необходимо учитывать факт его поочередного формирования, которое осуществлялось в разные времена (XVII–XX вв.) носителями различных ценностных и смысловых оснований культуры. Изучение этого горизонтального ландшафта предполагает выделение в нем определенной системы базовых структурных элементов. Таким первым базовым элементом являются общности людей, деятельность которых направлена на изменение культурного ландшафта региона. При этом естественными коммуникативными артериями Восточной Сибири были сухопутные и водные пути, которые подобно Великому шелковому пути, представлявшего собой сеть дорог, формировали специфические черты культурного ландшафта восточносибирского региона.

Освоение региона происходило с Севера, а линейными магистралями были вводно-сухопутные пути (волоки) через Уральские горы, которые были известны еще в XI веке. «Первоначально они использовались новгородцами и поморами для осуществления торговли с народами Югры. После закрепления за Русью сибирских земель, присоединенных к ней в результате похода дружины Ермака, подобные пути оказались малопригодными для устойчивого сообщения между центрами, откуда осуществлялась колонизация Сибири, и первыми русскими форпостами, построенными на её территории» (Федоров 2005: 25–30).

Город есть образ человеческой жизни и способ существования культуры, которая и определяется в качестве городской культуры. Суть городской культуры – постоянное усиление светских элементов во всех сферах человеческого бытия. Основание опорно-административных пунктов, в дальнейшем превращавшихся в хозяйственно-экономические центры, города, происходило, как правило, одновременно с хозяйственным освоением Сибири. В районах, по климатическим условиям благоприятных для ведения сельского хозяйства, остроги основывались центрами сельскохозяйственных оазисов и довольно быстро обрастали сельскими поселениями, деревнями и слободами.

Известно, что все крупные города Восточной Сибири строились при реках, однако землепроходцы к местам основания этих городов чаще всего не спускались вниз по реке, а поднимались вверх по течению. Так появились Красноярск, Иркутск, Верхнеудинск и другие крупные и малые города региона. Причем обращает на себя факт того, что такие города как Енисейск, Красноярск, Иркутск, Якутск, Нерчинск – основываются вне всякой связи с какими-либо поселениями аборигенных народов, а иногда и без специальных царских грамот, просто в силу сложившихся обстоятельств (Резун 1981: 56).

Колонизация, как и градостроительство городов на новой территории происходили всплесками. В один год могло строиться по несколько городов, но были периоды «пауз», «пустоты». Еще В. О. Ключевский писал, что колонизация в России совершалась «перелетами». «По условиям своей исторической жизни и географической обстановки оно (славянское население – Т. Л.) распространялось по равнине не постепенным путем нарождения, не расселяясь, а переселяясь, переносилось птичьими перелетами из края в край, покидая насиженные места и садясь на новые» (Ключевский 1956: 31). Хронология основания острогов-городов такова: Мангазея – 1601 год, Туруханское зимовье – 1607 год, Енисейский – 1618 год (или 1619), Красноярский – 1628 год (Александров 1973: 15). Отрезок с 1633 по 1636 гг. считают «пустым», поскольку за это время было основано всего два острога – Канский и Олекминский (Резун 2005: 31). Один из первых острогов Забайкалья – Баргузинский – был основан в 1648 году боярским сыном Иваном Галкиным. На протяжении нескольких лет он был единственным административным и хозяйственным центром Забайкалья, а так же военным центром, местом сбора ясака и дальнейшего освоения края (Евдокимова 1998: 46). Присоединение Забайкалья началось с восточной ее части. Были поставлены остроги: Баунтовский (1652), Иргенский (1653) Телембинский (1658), Кучидский (1662). Нерчинский острог был основан в 1654 году, но из-за неудачного расположения против устья реки Нерчи в 1658 году личным распоряжением Енисейского воеводы Пашкова он был отнесен на новое место, при устье реки и уже здесь получает прочное основание. В 60-х годах XVII века осваивается Западное Забайкалье. Строятся остроги: Селенгинский (1665), Удинский (1666), которые преграждали путь набегам монгольских племен на восточные берега Байкала. Для защиты южных рубежей Забайкалья на берегу Амура воздвигается острог Албазинский (1667). В 70-х годах в районе Еравнинских озер был поставлен Еравнинский острог (Хрестоматия 1986: 40–41).