Россия–Грузия после империи (сборник)

Переводы

Обширный советский переводческий проект был инициирован убежденным в «единстве общечеловеческих чувств» (Муратова, 1958, 51), т. е. в универсализме человеческого опыта, Максимом Горьким. Он считал, что литература как выражение этого опыта принципиально переводима. Более того, как уже отмечалось, по убеждению Горького, переводы литературных произведений нужны были для сближения народов, не только внутри СССР, но и в мировом масштабе, для формирования «мировой литературы», которая в конечном счете должна была предшествовать образованию «интернационала духа» (ср.: Khotimsky, 2013, 138).

Убеждение Горького подтолкнуло к процессу подготовки широкого круга переводчиков. В первые годы после революции их профессиональная подготовка была поставлена на поток (Муратова, 1958, 52; Khotimsky, 2013, 130, 144–150) и обеспечена относительно солидными финансовыми ресурсами. В течение всего советского периода профессия оставалась престижной (Gould, 2012, 405) и нередко предоставляла писателям разных поколений, произведения которых не могли быть напечатаны, возможность заработать средства к существованию (Заболоцкий, Пастернак, Цветаева, Тарковский и др., ср.: Khotimsky, 2013, 130, 132). Усилия культурной политики в области переводов вели к тому, что советская индустрия переводов являлась крупнейшей в мире (Гудков, Дубин, 2009, 189), чем нередко славились деятели литературного интернационализма (Khotimsky, 2013, 139, 151). Важно обратить внимание на то, что в первую очередь переводились книги с русского языка на языки народов СССР и социалистических стран и наоборот. Грузинская же литература занимала не последнее место (Модебадзе, 2014, 262), а считалась особенно важной составляющей литературного пространства.

В Грузии была образована ставшая известной в советские времена Главная коллегия по художественному переводу и взаимосвязям между литературами (возглавлял ее Отар Нодия). В Коллегии работали переводчики со всех кавказских языков. В журнале «Кавкасиони», выходившем при Коллегии, публиковалось большое количество переведенных произведений.

Зачастую так складывалось, что в художественной прозе, а более того – в поэзии комбинировался взаимоперевод – также по парному принципу: известный русский писатель переводил известного грузинского писателя. Самый убедительный пример тому: Пастернак и Тициан Табидзе, отношения которых стали символизировать русско-грузинскую литературную дружбу (Абзианидзе, 2008, 488). Теневой стороной переводческого процесса, оставшейся вне поля зрения любителей литературы, являлось то, что русские поэты часто не знали грузинского языка и нуждались в поддержке (в отличие от грузинских коллег, которые, «естественно», все знали русский). Профессиональные переводчики, имена которых, правда, нигде не появлялись, подготавливали русским поэтам подстрочники (Абзианидзе, 2013; Witt, 2011), что являлось особенностью советского переводческого процесса, о неожиданных побочных эффектах которого – появлении «переводов» раньше публикации самих «оригиналов» произведений – пишет Чингиз Гусейнов (2014, 205). Далее подстрочники обсуждались поэтами-переводчиками с экспертами и самими грузинскими литераторами. Таким образом, советская литература казалась диалогом на вершинах Парнаса. Возникало впечатление, что поэты-переводчики занимались герменевтикой национального духа, внедряясь с помощью «чужих» (т. е. грузинских) элит (коллег-поэтов или литературоведов, историков культуры и т. д.) в другую культуру.

Литературоведение: кадры, темы и методы

В производстве и распределении не только литературного знания, но вообще в когнитивном моделировании народов, наряду с переводами, весьма важную роль играло (и продолжает играть) литературоведение, в частности сравнительное[15 - Грузино-русские связи в филологических дисциплинах были тесны и в классической филологии, и в индоевропейской лингвистике. Ученые старались осветить общую историю геополитического региона между Черным и Каспийским морями и реконструировать предысторию греческой Античности. Свидетельством этому может служить, например, труд Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова «Индоевропейский язык и индоевропейцы» (1984). По практическим причинам эта ветвь тематики здесь далее не исследуется.]. Для советского времени в литературоведческом процессе также сугубо важно отношение центр – периферия. На начальном этапе формирования сравнительного литературоведения в Грузии (имеется в виду сравнение русской и грузинской литератур) ведущими были филологи, получившие хотя бы часть образования в Москве или Ленинграде (Чхаидзе, 2015, 98–100). Там они освоили базовые знания и принципы формирования дисциплины, описанной Александром Михайловым как «пространство, середину которого занимает идеология» (Michailov, 1996, 376). Однако, какими бы парадоксальными ни были последствия традиционного идеологического контроля и литературоцентричности, они отразились на исследовании литературы и привели к тому, что профессиональные читатели-литературоведы, а также интеллигенция, которая привыкла к двойным кодам (Гудков, Дубин, 2009, 201), вопреки правилам научного дискурса, искали в литературоведческих текстах двойное дно и эзопов язык (Komaromi, 2015, 13). В некоторых случаях литературоведы сигнализировали читателю о скрываемой информации красноречивым молчанием, а порой живо играли потенциалом многозначности, тем самым постоянно испытывая границы идеологически допустимого (см. статью Филиной в наст. издании).

В Грузии, как и во всем СССР, исследования, лежавшие в области литературных взаимосвязей (связи русских классиков – Пушкин, Горький, Маяковский – с Грузией), были скрепой, удостоверяющей культурную спаянность. Это послужило причиной того, что исследования такого рода обретали характер центральных гуманитарных дисциплин (см.: Чхаидзе, 2015).

При этом для преобладающего послевоенного советского литературоведческого направления характерно теоретическое обращение к гегельянству Виссариона Белинского, которому в конкретной методологии противостоят позитивистские подходы: сбор фактов и описание произведений, их идеологически «правильное» толкование – чаще литературно-историческое, сопоставительное, типологическое, реже – теоретическое[16 - Из этого правила есть знаменитые исключения, например работы Михаила Бахтина или институционально значительно лучше обеспеченные московский структурализм и тартуская школа семиотики. Это самые значимые и экспортоспособные течения советской филологии, тем не менее (или поэтому?) маргинализированные внутри самой страны явления, а в тартуском случае – и не случайно локализированные на периферии государства.]. Такие подходы были социально и институционально легитимированными способами производства знания. Отклонения от них влекли за собой негативные санкции в адрес ученых (Соколов, Титаев, 2013, 253).

Еще одним важным моментом является вопрос устойчивости знаний при циркуляции их между центром и перифериями. Повторяли ли грузинские литературоведы и их труды «московское знание», или же грузинские исследователи переступили в своих трудах рамки, поставленные центром, тем самым предложив параллельный мир знания? Потому что, как было сказано выше, ученые, сформировавшие в Грузии направление исследования русско-грузинских литературных связей, получили свое образование в ведущих вузах центра, т. е. прежде всего в Москве и Ленинграде. По моим предположениям, грузинский язык, являющийся, наряду с русским, языком обучения, мог допустить возможность отклонения от канонического толкования литературы в русском тексте[17 - Первые исследования, проведенные нами совместно с грузинской коллегой Белой Ципурия с целью определения характера грузинского обучения русской литературе, остались без четких выводов. Стоило бы подробнее проанализировать грузинские издания раннего периода.].

В период ослабления цензуры «периферия» в лице Грузии переняла функцию культурного центра – студенты узнавали о творчестве (полу)запрещенных русских писателей. Следует в этом контексте упомянуть еще об одной инициативе – журнале «Литературная Грузия», в котором активно печатали русские переводы украинских, эстонских и других авторов (Абзианидзе, 2008, 5, 24), а также полузапрещенных в СССР авторов. Важная роль «моста» между литературными мирами Грузии и России принадлежала особо почитаемому критику, литературоведу и переводчику Георгию Маргвелашвили, который по окончании Литинститута им. М. Горького вернулся в Грузию. На протяжении долгих лет он являлся членом редколлегии журнала и знакомил с грузинскими поэтами и писателями всесоюзную аудиторию, которая жадно читала «Литературную Грузию», ища в публикуемых там произведениях «спрятанное» политически релевантное знание.

Постсоветский период

Новые векторы развития в период национальной независимости

С начала перестройки вся система литературы и знания о ней изменились. Еще до реорганизации литератур по линиям национальных государств представления интеллигенции о собственной, якобы важной роли посредника между народом и «правдой» становились все больше анахронизмами (ср.: Яковенко, 2013, 301).

Ученые, которые раньше могли рассчитывать при соблюдении правил советского научного сообщества (Гудков, Дубин, 2009, 191) на скромное, но обеспеченное социальное положение, вдруг столкнулись с угрозой потери статуса (Гапова, 2011, 292) и с новыми требованиями. Польза науки переосмысливалась или же вообще ставилась под сомнение. Резко изменилось распределение интересов и приоритетов в сфере науки: гуманитарные (объясняющие) дисциплины потеряли престиж в пользу экономики, права и других более практически-прикладных наук. Научные темы теперь уже не инициировались административным путем (Яковенко, 2013, 301).

А еще примечательнее стало то, что истинность знаний начала определяться разными конкурирующими мерами (Гапова, 2011, 292). Старая модель ее определения была вынуждена сосуществовать с новой, причем центры-источники получения знаний передвинулись.

В постсоветский период на первый план начало выходить ранее табуированное западное знание, известное сначала весьма узкому кругу исследователей. В 1990-х гг. обладающие упомянутыми знаниями смогли их капитализировать (Там же, 303). Лица, которые до распада СССР имели доступ к международному рынку науки и успели выучить западные языки, теперь сделали карьеру. К ним присоединились новые молодые элиты, получившие образование за рубежом, освоившие западные языковые, культурные и методологические навыки. После возвращения из-за границы – хотя многие вообще остались за рубежом – обе группы ученых (старая и новая) стали существовать в параллельных мирах (Там же, 304), публиковаться в разных журналах, доверять разным типам академического сертифицирования. Обе группы даже стали по-разному отвечать на вопрос о сущности знания и науки (Там же, 305).

На сегодняшний день во многих постсоциалистических странах обозначенная раздвоенность проявляется и в параллельно существующих академических институциях, а именно новооснованных университетах, которые конкурируют со старыми. Новые университеты, как правило, указывают на свою интернациональную/международную (имеется в виду: западную) учебно-исследовательскую программу. К ним относятся: Киево-Могилянская академия, Европейские университеты в Санкт-Петербурге и Минске, ныне в Вильнюсе и, конечно, Университет им. Ильи Чавчавадзе в Тбилиси.

Изучение русской и грузинской литератур в сравнительном ключе, что образовывало ранее скрепу гуманитарных дисциплин в Грузии, подверглось большим изменениям. Из само собой разумеющейся релевантной академической дисциплины, поддерживавшейся государственным порядком, оно превратилось в маргинальную научную область, вынужденную обороняться. При изменившихся обстоятельствах его политическая вовлеченность обрела иную окраску. То, что в советское время было приоритетом, подверглось переоценке. Межнациональные отношения с Россией могли восприниматься как враждебный имперский проект (правда, это ощущение существовало и раньше, но было скрыто или закамуфлировано идеологическим давлением или мифом о дружбе народов).

Примером «обороны» является биография литературоведа-русиста Игоря Семеновича Богомолова, опубликовавшего целый ряд работ о дружеском сосуществовании грузинской и русской литератур. Его деятельность как пропагандиста русской культуры в Грузии переносилась не только из научной сферы в политическую, но и из одной независимой страны в другую (Россия и Грузия). Для того чтобы сохранить область деятельности, которой занимались он и его коллеги, Богомолов становится членом грузинского парламента в период Эдуарда Шеварднадзе и, одновременно, членом Совета соотечественников при Государственной думе Российской Федерации. В тот же период Богомолов основывает русское культурно-просветительское общество Грузии, представляющее интересы русского нацменьшинства. Как и прежде, русистика и политика остаются переплетенными, однако в иных функциональных контекстах.

Схожий процесс переоценки гуманитарных дисциплин протекает и в России. И здесь исследователи были вынуждены пересмотреть свой канон и методологические ориентиры и, что еще важнее, заново определить границы той культуры, которая теперь представляет собой изучаемый предмет.

После распада СССР знание о переплетении русской культуры и литературы с культурами других наций и этнических групп стало неприоритетным, неподходящим и невостребованным. Российская академия наук и ИМЛИ как один из ее научно-исследовательских институтов особенно в последние годы стали опасаться за свой статус самой значимой академической институции страны. Например, в ИМЛИ на распад СССР отреагировали разделением отдела «Советской литературы» на две части: на отдел, в котором изучают «новейшую русскую литературу и литературу русского зарубежья» (включая русскоязычную литературу бывших республик), и отдел «литературы народов России и СНГ». Последний определяет свою миссию следующим образом: «Изучение истории и теории литератур народов России и СНГ в региональном и в международном контексте культурных и общественных отношений; теоретическая разработка проблем классического наследия, национальной самобытности литератур, в том числе литератур диаспоры и эмиграции»[18 - Исследовательская работа отдела (Отдел литератур народов России и СНГ) // Сайт ИМЛИ РАН, 2017 (http://imli.ru/index.php/otdel-literatur-narodov-rossii-i-sng/1511-issledovatelskaya-rabota-otdela).].

Таким образом, русскоязычная литература на русско-грузинскую тематику может найти свое место в первом названном отделе, но в ИМЛИ она остается без грузинской стороны, так как Грузия после войны 2008 г. вышла из СНГ, и следствием этого стало то, что в сферу деятельности второго отдела грузинская литература не входит. Научный штат отдела весьма ограничен, и даже несмотря на то, как буквально воспринимается правило о принадлежности к СНГ, интенсивность изучения литератур народов России и СНГ очень неровно распределена по территории России.

При этом литературный материал, которым могли бы заниматься в обоих отделах и на русском, и на грузинском, и на других языках, в частности по тематике российско-грузинских отношений, растет с каждым днем и требует более глубокого взгляда на культурный процесс и переосмысление отношений двух стран в последние годы.

Грузинская русистика после независимости

В 1990-х гг., вследствие глубокого экономического и политического кризиса, начались ограничения или прекращение финансирования тех, кто занимался русско-грузинскими литературными отношениями: университетов, музеев, издательств. Как ни парадоксально, именно в тот период, когда появилась возможность публиковать даже самый политически взрывной литературный или литературоведческий материал, из-за социально-экономического кризиса научные труды интересовали весьма малый круг людей. Издатели и авторы исследований должны были оплачивать свои публикации самостоятельно, как предмет сугубо личного интереса. Вопреки трудностям филологи продолжали публикационную деятельность, выходили сборники и статьи (Чхаидзе, 2015, 107–108).

Бросается в глаза то, что в грузинской русистике в эти годы произошел авторефлексивный поворот. Усилившееся ощущение конца эпохи (литературоведческой, и не только) подтолкнуло к статьям, в которых описывалась и изучалась работа предшественников. Шел процесс осмысления прошлого собственной дисциплины.

Кроме того, другой особенностью времени явилось весьма критическое отношение к укрепленному советским литературоведением мифу о дружбе между Россией и Грузией, и не только литературной. Примером служат работы Нодара Поракишвили, который собирает и анализирует русскоязычные тексты, враждебные по отношению к Грузии и грузинам (например: Поракишвили, 2006).

Грузинский национальный дискурс, старание приблизиться к Евросоюзу и войти в НАТО, войны с Россией составили политический контекст 1990-х и 2000-х гг. Русистика в полной мере ощутила последствия времени. Если вскользь вспомнить о среднем образовании, то падающий спрос и антирусские настроения способствовали закрытию русских школ и других секторов образования и науки в Грузии. Русский язык был поставлен на одну ступень с другими иностранными языками – в рамки ранее неизвестной ему конкуренции.

Переориентация глубоко повлияла на процесс переводов. Как пишет Ирина Модебадзе, сегодня переводят непосредственно с и на западноевропейские языки (Модебадзе, 2014, 262, 264). Русский перестал играть роль проводника и посредника (т. е. языка, через призму которого воспринимается еще не переведенная литература). Переводится на русский с грузинского очень мало. Единственный автор, который нашел свою дорогу к российским читателям, – Заза Бурчуладзе (см. статью Уффельманна в наст. издании).

Для части грузинской элиты проблема дефицита переводов прозрачна. И для маленькой страны вполне очевидно, что переводы являются необходимостью. Поэтому государство содействует переводческому процессу посредством культурной политики (Там же, 261), и этот процесс поддерживают и негосударственные организации (как, например, фонд «Карту» Бидзины Иванишвили).

Полное переформатирование системы знания в Грузии было приведено в исполнение и в образовательном секторе. Особенно глубокие изменения произошли из-за реформ 2003 г. (времена Саакашвили): английский, а не русский язык стал главным иностранным языком всего образовательного процесса, начиная с младших классов. Система высшего образования была реформирована в соответствии с Болонской декларацией (дипломы бакалавра и магистра).

Грузинская русистика превратилась в одну из иностранных филологий. Степень изменения отношения к предмету видна из двух наблюдений: обучение филологов-русистов, которое раньше проходило на русском, сейчас проходит чаще всего на грузинском языке. В пространственном порядке новые иерархии еще виднее: исследователи русского языка и литературы ранее работали в главном корпусе университета, а сейчас переехали в гораздо менее престижный VIII корпус.

Новый, основанный в 2006 г. Университет Ильи (Ilia State University), в отличие от Университета им. И. Джавахишвили, разделен не на факультеты, а на школы/«schools». Ни славистика, ни русистика в нем не существуют как отдельные административные единицы или как заявленные учебные предметы. Те ученые, которые касаются русской или русскоязычной советской культуры, например, в компаративистских контекстах, активно применяют западную научную литературу и методологию.

По отношению к теме русско-грузинских (не только литературных) связей особый интерес представляют постколониальные и постимперские подходы, так как в отношениях между этими двумя культурами силы почти всегда были распределены асимметрично, а из описанного выше влияния политического порядка на литературный процесс становится явным, насколько значительна была эта роль в советский период. Постколониальные или постимперские методологии в России и Грузии, несомненно, являются составляющими нового порядка знания, импортированного с Запада в рамках англоязычных культурологических исследований (culturalstudies). Подобные процессы транснационализации науки описывают Даннеберг и Шонерт (Danneberg, Sch?nert, 1996, 61). Они указывают на ключевую роль рецепционных и методологических привычек, ослепляющих ученых, и о сложных процессах гибридизации при заимствовании иностранных тем и методов в науке, которые в конце концов могут привести к принятию новых способов описания и осмысления мира.

Сравнительный взгляд по отношению к России и Грузии иллюстрирует различие социальных контекстов в двух странах. В России постколониальные штудии (исследования) приживаются нерешительно, появляются работы прежде всего в ориентированных на Запад столичных кругах. Главная причина нерешительности явно лежит в колебании оценки: Россия – колонизатор или же жертва колонизации со стороны западной цивилизации (Tlostanova, 2006). Болезненный вопрос о возможной вине по отношению к бывшим, не совсем равным, братским народам способствует отклонению от быстрой рецепции данной методологии. В Грузии же, по моему впечатлению, постколониальные исследования быстро вошли в силу и используются как легитимный способ нового осмысления культурного и литературного наследия.

Однако важно отметить, что это относится больше всего к пониманию собственного самосознания как колонизированной культуры. Совсем не заметила я интереса к постколониальному взгляду на собственных субалтернов (абхазская, осетинская культуры в их соотношении к грузинской).

Таким образом, принятие постколониального подхода связано с методологической ориентацией на Запад, т. е. с отношением к новому центру, который заменяет Москву. Постколониализм мог найти свой путь в академический мир Грузии по причине легкой сочетаемости с национальным дискурсом. Он проявился с новой политической силой после распада СССР, хотя наблюдался также и ранее в советской национальной политике, но в иной, считавшейся терпимой форме.

Русско-грузинские литературные отношения и связанный с ними корпус научной литературы – сокровище для культурных исследований постсоциалистического пространства. Не только сами многогранные литературные связи между Россией / Советским Союзом и Грузией, но и накопленный за советский и постсоветский периоды пласт научной литературы ждут нового описания и понимания.

Библиография

Абзианидзе З. (2008) Нетускнеющий образ // Литературная Грузия: юбилейный сборник 1957–2007. Тбилиси: Интелекти. С. 353–359.

Абзианидзе З. (2013) Интервью / Беседовала Елена Чхаидзе. 27 ноября. (Архив Е. Чхаидзе).

Беставашвили А. (2008) Век любви // Литературная Грузия: юбилейный сборник 1957–2007. Тбилиси: Интелекти. С. 385–387.

Гапова Е. (2011) Национальное знание и международное признание: постсоветская академия в борьбе за символические рынки // Ab Imperio. № 4. С. 289–323.

Гудков Л., Дубин Б. (2009) Интеллигенция. Заметки о литературно-политических иллюзиях. СПб.: Иван Лимбах.

Гусейнов Г., Драгунский Д. (1990) Ожог родного очага. М.: Прогресс.

Гусейнов Ч. (2014) К вопросу о «русскости» нерусских // Дружба народов. № 4. С. 204–224.

Данелиа С. (1956) Статьи о русской литературе. Тбилиси: Изд-во научно-методического кабинета.

Кларк К., Тиханов Г. (2011) Советские литературные теории 1930-х годов: В поисках границ современности // Добренко Е., Тиханов Г. (Ред.) История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи. М.: НЛО. С. 280–334.

Кондаков И. (2008) По ту сторону слова. Кризис литературоцентризма в России XX – XXI вв. // Вопросы литературы. № 5. С. 5–44.