Российская империя в сравнительной перспективе

Когда потенциальным гегемоном стала Германия, ситуация была сложнее. Будучи расположена в Центральной Европе, она могла атаковать либо на восток, либо на запад. И Британия, и Россия могли считать, что Германия не является для них прямой угрозой, и что великие державы смогут остановить ее по пути к другому краю Европы. Именно это и произошло, с фатальными последствиями, в 1930-х. Однако сравнение российской политики накануне 1914 и 1939 годов показывает, что ответить на угрозу потенциальной германской гегемонии было непросто. Россия могла попытаться победить Германию в союзе с Францией и Британией или распространить свои амбиции дальше на запад, в расчете на то, что французы и британцы остановят Германию. В то же время, они бы действовали на пользу России, относительная сила которой могла лишь возрастать по мере того, как ее соперники истощаются в борьбе за гегемонию в Западной Европе и на море. Перед 1914 годом царский режим выбрал противостояние. В 1939-м Сталин предпочел отстранение. Обе стратегии были разумны в данном контексте. Обе кончились катастрофой

.

То, что периферийные державы Европы стали ее величайшими империями, вовсе не совпадение. Начиная с XVII века власть Европы росла относительно неевропейских государств, поначалу медленно, а потом, с развитием индустриальной революции, очень быстро. Наиболее выгодно расположенными, чтобы проецировать эту власть за пределы континента, были, естественно, периферийные государства. В любом конфликте географическое положение Британии (на пути голландского и германского морского сообщения с миром за пределами Европы) давало ей большие преимущества. Когда врагами были Франция или Испания, британская позиция оказывалась менее сильной. С другой стороны, в отличие от них, она могла сконцентрироваться на морской силе, и ей не надо было создавать больших армий, как Франции, чтобы защитить сухопутные границы. В продолжение долгого века англо-французского соревнования за заокеанскую империю Франция одержала победу единственный раз в 1778–1783 годах. Только в этой войне Франция могла сосредоточиться на силе флота, в то время как Британия, напротив, была ангажирована в крупной наземной войне за Северо-Американский континент. В более спокойные времена Британия могла намного свободнее, чем Франция, полагаться на сосредоточенные за океаном богатства и силы. Со временем это переросло в морскую гегемонию, которая, в свою очередь, сделала невозможным для какого-либо европейского противника помешать захвату Индии; или даже поставить под серьезную угрозу британскую власть в Ирландии или в английском ядре ее мировой империи

.

Примерно такое же сравнение можно провести между Россией и Австрией. Падение Золотой Орды, а много позже – Османской империи, создало большой геополитический вакуум в южноевропейской степи и в Сибири. Россия заняла это пространство, и, главным образом, ресурсы в Сибири, на Урале и в Новороссии позволяли ей играть роль великой европейской державы. Даже Украина и Новороссия были слишком удалены от ее великодержавных соперников, чтобы остановить сначала захват, а затем реализацию ресурсов этого региона, где к 1914 году была сосредоточена добыча угля и железа империи, а также главная житница и основные источники экспорта. «Независимость» Украины была возможна только под защитой одного из великодержавных противников России. Карл XII был уничтожен при попытке добиться этого. Больше таких попыток не было, вплоть до германского протектората в 1918 году, возникшего как следствие падения Российской империи.

Показателен контраст с усилиями Габсбургов в Венгрии. Все попытки надежно поставить Венгрию под централизованное управление Вены провалились. В 1867–1918 годах это имело очень серьезные последствия в том, что касается способности Габсбургов мобилизовать ресурсы для армии и помешать венграм провоцировать отчуждение славян и румын от империи. То, что Габсбургам не удалось абсорбировать Венгрию в той же степени, в какой Романовы смогли подчинить Украину, объясняется многими факторами. Однако, геополитика – наиважнейший из них. Во всех тех случаях в течение XVII, XVIII и XIX веков, когда Вена, казалось, уже восторжествовала над мадьярами, либо Османская империя, либо Пруссия оказывали поддержку венгерской оппозиции и вынуждали Вену делать уступки. Основной пункт ясен. Даже в Восточно-Центральной Европе, не говоря уже о Западе, великодержавным соперникам было намного легче, поодиночке или в союзничестве, остановить экспансию.

Подобные рассуждения могут подразумевать чрезмерное уважение к геополитическому детерминизму. В реальности периферийность предоставляла преимущества, но – никакой гарантии успеха. В конце концов, существовали в разной мере сильные противники и на периферии. Для полной реализации преимуществ, предоставленных России и Британии их периферийным положением, соперников надо было победить. В обоих случаях для этого требовались огромные усилия и значительный опыт политического лидерства и создания эффективных институтов. Например, в случае Британии, тот факт, что, благодаря стабильному парламентскому режиму состоятельная элита контролировала финансы страны, сильно способствовал ее кредитоспособности и, тем самым, возможности тратить больше, чем тратила превосходившая Британию в 1688–1815 годах по размеру и богатству Франция

. В совсем другом географическом и экономическом контексте российское аристократическое государство и его союз с крепостническим дворянством являлось идеальным механизмом мобилизации необходимых для войны ресурсов в большой, бедной и неравномерно населенной стране. В случае России, решающей была неспособность ее соперника, Османской империи в XVIII–XIX веках, сравниться с этими возможностями.

Сказанное приводит к одному очевидному, но жизненно важному пункту. Как и в любой значительной империи, власть и в Российской, и в Британской империях поддерживал целый ряд различных факторов. В их число входят и геополитика, и демография, а также то, что Майкл Манн называет военными, политическими, экономическими и идеологическими факторами. Относительная важность этих факторов менялась со временем в обоих случаях: к примеру, появление доктрин народного суверенитета и этнического национализма в XIX веке и там, и там создало серьезные, прежде не существовавшие, идеологические проблемы. В том, что касается идеологической и культурной власти, соотношение двух империй сложное. В отличие от русских, англичане были, несомненно, более «современны», чем их подчиненные; в то же время, они гораздо неохотнее ассимилировали (небелых) подданных в общество и элиту своей метрополии, нежели русские. В сфере экономики сравнение намного более ясное. Британию значительно сильнее поддерживала коммерческая и финансовая сила, чем Россию. Будучи верным и для XVIII века, это обстоятельство развилось еще сильнее в XIX веке, когда индустриальная революция начала преображать силу государств.

В 1856–1914 годах Россия оставалась великой державой и великой империей. Несмотря на опасения части правящей элиты, она не оказалась в одном ряду с Китаем, Польшей или Персией, по крайней мере, не раньше 1918 года, когда самые страшные кошмары царских государственных деятелей воплотились в реальность: немцы заняли Ригу и Киев, турки – Баку, а Россия распадалась. К 1914 году потенциальная сила России и ее стремительное экономическое развитие стали предметом серьезной озабоченности и для Берлина, и для Лондона. Многие предсказывали, что будущее, и даже близкое будущее, будет принадлежать России, и эти предположения являлись очень важным фактором в политике великих держав и в создании ситуации для начала Первой мировой войны.

Однако, по ряду факторов Россия в 1856–1914 годах оставалась на экономической периферии второго мира Европы, будучи в социально-экономической сфере ближе к Италии и Испании, нежели к Германии и Британии. У нее было слишком много общих проблем в отношении политической нестабильности с этим периферийным, отсталым, но стремительно развивающимся вторым миром. Как обнаружили российские правители в 1905 и 1917 годах, единство на внутреннем фронте оказалось ключевым фактором для власти любой империи. В Британии и Германии относительное единство во многом достигалось благодаря военным победам и триумфальной консолидации империи. Относительная слабость усложняла такие победы для периферийных держав, которые в результате теряли легитимность. Жажда легитимности и признания привела Испанию и Италию к катастрофам Ануала и Адовы, которые, в свою очередь, стали причиной крупных политических кризисов их либеральных режимов

. Эквивалентом в случае России является война с Японией и революция 1905 года, не говоря уже о последовательном стремлении к международному статусу и признанию.

Различие между британской финансовой и коммерческой силой и российской, более традиционной военной и династической, империей фундаментальное. «Капитализм джентльменов» мог быть или не быть ведущей силой британского империализма, в России же он был бы экзотическим явлением

. Относительная слабость коммерции и финансов помогает объяснить, почему Россия очень редко могла контролировать с помощью непрямого экономического воздействия даже прилегающие к ее границам территории. Политическая власть и аннексия с большой вероятностью наступала раньше, чем в случае Англии, хотя, как обычно, это частично зависело от того, могла ли угроза, исходящая от соперничающей державы, подстегнуть формальное установление прямого политического контроля.

Контраст между Британской, коммерческой, и Российской, военно-династической, империями совпадает с еще одним различием: различием морской и сухопутной империй. Поскольку с XVI века и до создания железных дорог (а часто и позднее) самым дешевым и быстрым торговым путем на дальние расстояния был путь по воде, одна из причин этого совпадения ясна. По мнению многих ученых, контраст между морской и сухопутной империями подразумевает различие между широко рассеянной коллекцией колоний в первом случае и политической системой, которая в зародыше несет в себе, как минимум, единое государство, а возможно и государство-нацию. В совокупности эти контрасты часто объединяются в различие между либеральной, рассеянной морской державой и самодержавной, централизованной сухопутной империей.

К некоторым из этих вопросов я вернусь в настоящей статье. На данный момент сделаю только три комментария. С одной стороны, безусловно верно, что империя, основывающая свое богатство и доходы на торговле, финансах и промышленности, должна быть менее репрессивна, чем та, сила которой зависит от сбора налогов и рекрутов с ориентированного на выживание крестьянства. К тому же, торговля на дальние расстояния влияла на распространение идей и раскрепощение умов. С другой стороны, наивно было бы автоматически приравнивать морскую империю к либеральной. Несмотря на зависимость от морских сообщений, ни испанцы, ни японцы не могут быть причислены к категории либералов. История этих двух империй также не подтверждает идею, будто морская империя обязательно должна быть децентрализованной, тогда как сухопутная автоматически порождает централизацию. В XVI веке, к примеру, Кастилия правила заокеанской империей более централизованно, чем могла править Испанией в метрополии. Габсбургская империя в XIX веке была в каком-то смысле прообразом современной полиэтничной федерации. География действительно сильно влияет на империи, но политика влияет еще больше

.

В настоящий момент меня больше волнуют стратегические различия между сухопутной и морской империями. До развития железных дорог быстрее и легче было проецировать власть на большие расстояния через море, нежели через сушу. Это делало для Англии покорение Индии более простым делом, чем для России – столкновение с Маньчжурской армией в Северо-Восточной Азии. Напротив, морские внутренние коммуникации империи более подвержены запрету, чем в случае укрепленной сухопутной империи. Это перестает быть справедливым, только если морская империя обладает полной гегемонией на море и неуязвима для guerre-decorse. А это – редкая ситуация, которая зависит, отчасти, от поворотов в морской технологии, например от создания подводной лодки.

Для морской империи последствия прерывания морских путей сообщения могут быть скорыми и опустошающими. К 1780 году Испания очень сильно зависела от доходов, получаемых в американских колониях. Без них она не смогла бы содержать свою армию и должна была бы посягнуть на размещенные внутри Испании капиталы, чтобы хотя бы частично компенсировать эту потерю. Способность Британии в 1790 г. отрезать морские пути к Америке, и последующая зависимость Испании от Британии в 1808–1814 годах, внесли огромный вклад в потерю испанцами американской империи. В результате Испания перестала быть великой державой и на протяжении жизни целого поколения страдала от крайней внутренней нестабильности, приведшей к банкротству государства и вынудившей принять отчаянные меры, с помощью которых государство пыталось избежать фискального кризиса

.

В течение века после 1815 года Британию не волновала реальная угроза катастрофы в стиле Испанской империи. Однако в XX веке ей дважды приходилось опасаться, что германские подводные лодки перережут ее морские пути сообщения и торговли. Во Вторую мировую войну эта угроза была сильней, потому что к тому времени Британская империя столкнулась с последствиями усиления неевропейских держав, поколебавшими ее положение на мировой арене. Растущая зависимость от Соединенных Штатов, а также разрыв англо-японского союза и развал британской системы имперской безопасности на Дальнем Востоке, существовавшей до 1914 года, обошлись дорого

.

Последствия этой политики стали очевидны в 1941 году. Столкновение с растущей силой Японии было для России и для Британии похожим ударом, хотя одна была сухопутной, а другая – морской империей. Обе они были, прежде всего, европейскими политическими системами, население, политические капиталы и экономические центры которых находились в Европе. Однако, обе они имели ценные территории и интересы в Восточной Азии, расположенные гораздо ближе к японскому, а не к своим собственным центрам силы. При одновременном нападении Японии на Восточную Азию и Европу существование обеих империй подверглось бы риску. Лидеры России, как до 1914 года, так и в 1930-е годы, признавали этот факт. То же можно сказать и о британских лидерах в 1930-е годы. В то время было еще совершенно неясно, решит ли Япония атаковать с севера Россию или с юга Британию

.

Это лишь один пример того, как Британия и Россия сталкивались со многими общими имперскими стратегическими опасностями, несмотря на то, что первая была морской, а вторая – сухопутной империей. Однако, все затмевал один, уже отмеченный, факт: безопасность ядра обеих империй была под вопросом в случае способности Франции или Германии контролировать целиком Западную и Центральную Европу. Почти столь же значимо то, что с середины 1750-х годов до 1917 года Британия не могла себе позволить оставаться исключительно морской империей, а Россия – исключительно сухопутной.

В случае Британии это достаточно очевидно. Владение Канадой и Индией заставляло ее заботиться об огромных сухопутных границах. Дилемма России менее известна, во всяком случае для англоязычной аудитории. Главное то, что царская Россия являлась частью европейской и мировой экономики в течение последних 150 лет своего существования. Изоляция от мировой экономики грозила плачевными последствиями для ее финансовой и внутренней политики. Это было так, и когда Александр I принял континентальную систему Наполеона после Тильзита, и когда союзники блокировали Россию в Крымской войне, и когда пролив Зунд, а также Босфор и Дарданеллы находились под контролем центральных держав во время Первой мировой войны. К тому же, в результате экспансии Российской империи ключевые города, в том числе столица, оказались на уязвимых побережьях. В случае Черного моря и Тихого океана нужно было строить флоты, базы и поддерживающие инфраструктуры на огромных расстояниях от центра российской власти до конечных пунктов очень несовершенных путей сообщения. Это увеличило и без того большие расходы на содержание флота, всегда требовавшего самых сложных и дорогих технологий. К тому же, эти базы оказались крайне уязвимы для контрударов врага. В Крымской и Японской войнах были, в результате, потеряны и флоты, и базы.

Однако, царская Россия не имела средств, чтобы разрешить эти проблемы морской и имперской безопасности. В течение всего периода с 1789 до 1914 года проливы и Константинополь оставались главной и постоянной проблемой. Любая значительная сила, обосновавшаяся в Константинополе, могла при желании прервать важнейшие каналы российского экспорта и угрожать всему ее Черноморскому побережью. Это был российский эквивалент ситуации, в которой иностранная власть контролирует Бельгию и Ла-Манш. Но даже если бы русским удалось захватить Константинополь, их проблемы не были бы решены. Они бы оказались в «счастливом» положении итальянских морских стратегов, которые были заперты в Средиземном море, все выходы из которого контролировала Англия, и чья торговля зависела от доброй воли Британии

.

Разница между сухопутной и морской империями охватывает не только военные вопросы, как бы важны они ни были. Общим ключевым элементом для многих империй (а для России и Британии решающим) является колонизация. Создание путем колонизации новых Англий и новых Россий трансформировало глобальную геополитику. В целом, западные историки империи больше всего интересуются ролью морских империй в создании современной мировой экономики. Основная причина такого интереса кроется в марксистской критике империи, построенной на экономическом анализе и идущей к самому сердцу идеологических разногласий не только во время холодной войны, но и в сегодняшних дебатах о бедноте и зависимости «третьего мира». Однако, в создании современного мира роль европейской колонизации не менее важна, чем интеграция империй в мировую экономику. Русские колонизировали, в основном, прилегающие территории. Британские колонисты чаще всего путешествовали за море. Почти все бывшие колонии Британии теперь – независимые государства. Многие земли, колонизированные русскими, до сих пор являются частью Российской Федерации. В своем обзоре колониализма Юрген Остерхаммель утверждает, что это – типичное различие между морской и сухопутной колонизацией

.

Нетрудно понять, почему так происходит. Океанские пути сообщения длинны и уязвимы. У метрополии вполне может не хватить сил, чтобы оградить заморские колонии от внешней угрозы или остановить внутренних врагов. У колонистов долгое и опасное морское путешествие создает впечатление, что они находятся в новой чужой земле. Такое же ощущение может возникнуть и при столкновении с естественной окружающей средой в чужой земле. На окраине империи существуют свои собственные нравы и общество, которое неизбежно отличается от иерархической системы метрополии. Все правда, но этого недостаточно, чтобы объяснить различие траекторий русской, британской и испанской колонизации. Огромная пропасть лежала между казаком и царской элитой XVII века, еще больше был политический и культурный разрыв между лондонскими и виргинскими джентльменами. Сознательное регионалистское движение и особая идентичность возникли в Сибири в XIX веке как результат отчасти пограничных условий, отчасти смешения с местным населением

(ни один британец не считал для себя возможной общую с местным населением и отличную от британской идентичность). В ином политическом контексте вполне можно было бы себе представить возникновение отдельной казацкой и сибирской государственности. Царское правительство следило за тем, чтобы такого не произошло.

Ключевым фактором в искоренении политически значимых казацкой или сибирской идентичностей являлся отказ царского правительства разрешить что-либо похожее на колониальные собрания или другие политические институты, вокруг которых создавались, политизировались и защищались отдельные идентичности в Британской империи. В Испанской империи не было ничего сравнимого по масштабу, но провинциальные институты, заполненные креольскими элитами, которые часто покупали свои должности, также способствовали укреплению отдельных идентичностей и определению границ будущих независимых государств. Здесь можно провести очень приблизительную параллель с федеративной структурой Советского Союза и ее решающим воздействием на формирование отдельных государств; царская Россия была безоговорочно более однородной и централизованной, особенно в славянских провинциях.

Самодержавие имело склонность не давать долго работать региональным институтам и не позволять укореняться особым политическим идентичностям – отчасти, из принципа, отчасти, чтобы максимально увеличить доходы. В некоторых периферийных регионах, в первую очередь, в Финляндии, балтийских провинциях и (недолго) в Польше, действительно, сохранялись полуавтономные местные институты. Но, по логике самодержавия, не говоря уже о настроениях русских, было очень трудно совместить самодержавие в российском центре с политической свободой на нерусской периферии. Декабристы сделали это очевидным для Николая I. Но единство и неделимость империи изначально были абсолютным принципом.

Сходная логика работала в другом направлении в Британской заморской империи. С самого начала делалось ясное различие между Английским Королевством (а позже Объединенным Королевством) и заморскими колониями. Это, отчасти, было признанием расстояния и географических реалий. Однако, в том, что касается небелой империи, оно вырастало также из страха, что республиканские права свободных людей будут, как в Риме, принесены в жертву коррупции и деспотизму восточной империи. Это объясняет опасения конца XVIII века, будто возвращающиеся из Индии «набобы» с их неправедными богатствами подорвут английскую конституцию. Жесткое различение метрополии и колоний давало конституционное оправдание того, чтобы жители метрополии считались гражданами, тогда как люди, населяющие некоторые колонии, всего лишь, – подданными. Тем не менее, с самого начала право свободных англичан на гражданские права и представительство принималось как должное. Правда, распространение основных прав англичан на всех подданных короны заняло века. Но даже в 1790-х годах, когда авторитарные доктрины набрали силу из-за потери Америки и Французской революции, французским колонистам в Канаде было предоставлено представительство и гражданские права

. Несмотря на империалистическое и расистское хамство, гражданские и политические права были предоставлены индийской элите и средним классам еще до Первой мировой войны.

Признавая долгосрочное влияние политических традиций метрополии на империю, важно, однако, избегать исключительно телеологического взгляда и не упускать из виду разные пути провинций и колоний империи, не говоря уже о разнице между эпохами. Это становится еще более заметным, если сравнивать Британскую и Российскую империи. Обе с течением времени развивались. Обе были многоликими. Хотя в России было мало «джентльменов-финансистов», все-таки и в российской, и в британской имперской системе было множество военных «проконсулов»

, колонизаторов и аристократических клиентов империи из коренного населения. В общем, различные британские и российские провинции и колонии воплощали разные аспекты империи.

В некоторых случаях сравнение между британской и российской империей оправдано. В других оно не имеет смысла, кроме, может быть, желания подчеркнуть, насколько различались обе империи.

Ближе всего к британской цветной империи в XIX веке была Средняя Азия, в которой русские нуждались, отчасти, как в поставщике хлопка, а, отчасти, как в оружии в большой игре. На ум приходит сравнение с британским Египтом. Ранее существовавшая в Сибири империя, опиравшаяся на торговлю мехом, имеет самое большое сходство с аналогичным господством Франции в Канаде. Самый близкий эквивалент огромным заморским новым Англиям и новым Испаниям – колониям поселенцев, позже наводнившим мировой рынок зерном и мясом, – колонисты, которые заселили южную степь и сделали Новороссию житницей империи. Очень важно, что этот обширный, новый и важный регион не подорвал царского социального порядка. Землевладельческая аристократия, состоящая частично из старых русских дворян, но также и из иностранцев и социально подвижных элементов, выросла в этом регионе и была включена в царскую элиту. Сибирь XIX века, напротив, была землей крестьянских колоний. Поскольку британские колонии в Америке имели виргинские плантации и колонистов-фермеров в Новой Англии, можно, наверное, провести здесь параллель.

В некотором отношении западные границы царской империи, по крайней мере, в последние ее десятилетия, абсолютно отличались от Британской. В течение всего времени существования Британской империи ее элиты и даже более широкие слои населения были убеждены в превосходстве своей цивилизации, своего военного и экономического развития над народами, землю которых они колонизировали, и среди которых они жили. Ко второй половине XIX века огромный рост британского могущества, вызванный промышленной революцией, укрепил эту убежденность. Огромный разрыв между наиболее развитыми европейскими державами и «третьим миром» и его народами – одна из ключевых причин волны аннексий в 1875–1914 годах и того бесконечного презрения, с которым часто относились к слабым.

Россия, напротив, находилась на дальней восточной окраине Европы. Промышленная революция с самого начала расширила пропасть между европейским центром и периферией. К тому же, в XVIII веке царская Россия добилась триумфального успеха в главных имперских делах, а именно, в войне и территориальной экспансии. Это уменьшило страхи, внушенные культурной отсталостью: в конце концов, римские элиты часто склонялись перед греческой культурой, утешаясь воспоминаниями о своих военных и политических победах.

В последние десятилетия политика царизма казалась менее успешной, и уверенность в себе русских элит снизилась. Ощущение уязвимости, связанное с кризисами, которые были вызваны проникновением капитализма в западные окраины, очень усилилось после двух польских восстаний и объединения Германии. Казалось, что враги сосредотачиваются и снаружи, и внутри. К 1900 году Германия стала самым сильным государством в Европе и в военном и в экономическом отношении. Элиты западных окраин могли быть либо польскими, либо немецкими или еврейскими. У первых было достаточно причин, чтобы предпочитать толерантность Габсбургов господству Российской репрессивности. У вторых были те же причины предпочитать и Австрию, и Германию. Каковы бы ни были их предпочтения, они доминировали в обществах региона, который надо было пересечь, чтобы вторгнуться в сердце России. Все эти факторы, а также, конечно, типичные для поздней викторианской эпохи империалистические и расистские концепции, повлияли на представления русских о западных окраинах. Прежде всего, осознание того, что Россия слабее Германии, и что российские массы отстают от немцев, поляков и евреев в образовании, богатстве и предпринимательстве, переросло в острое чувство культурно-этнической уязвимости, действительно нетипичной для европейских морских империй, но вполне понятной, если вспомнить известное сравнение положения России в Европе и в Азии, принадлежащее Достоевскому.

Однако можно провести в каком-то смысле полезное сравнение некоторых британских колоний и западных окраин Российской империи. Речь идет об Ирландии и Польше. Безусловно, ни один англичанин не считал ирландцев культурно более продвинутыми, чем его страна. В этом смысле параллель с российской Польшей конца XIX века – бессмыслица. С другой стороны, в обоих случаях метрополия и колониальная провинция были разделены глубокой религиозно-этнической и исторической ненавистью.

В XVI–XVIII веках Ирландию рассматривали как уязвимый черный ход в Англию, через который могли атаковать французские или испанские католики. В то время англичане подрывали позиции ирландской землевладельческой элиты и отказывали католикам в местах в правительстве и в некоторых профессиях. Таким образом, они убедили себя в том, что их власть в Ирландии – в безопасности, по крайней мере, в отсутствии французской агрессии

. В Польше XIX века русские следовали похожей стратегии, хотя и с меньшими рвением, беспринципностью и достижениями.

Может быть, им следовало бы усвоить урок, преподанный Ирландией в XIX веке, где грамотность населения и социально-экономическая модернизация способствовали подрыву политического режима XVIII века, а с ним – и союза с Британией

. Ключевой момент здесь в том, что в предмодерную эпоху империя вполне могла быть федерацией аристократий. Российская империя – один из вариантов политических систем такого типа. Она интегрировала ряд нерусских аристократий в имперскую элиту и предоставляла им преимущества и престиж карьеры на службе империи, а также защиту от их крепостных и выгоды торговли на имперском рынке. Например, очевидно, что немецкая аристократия в балтийских провинциях получала больше преимуществ от царской империи, нежели русское крепостное крестьянство. Британия в XVIII веке была уже больше, чем аристократическая федерация. Это была, к примеру, огромная торговая сеть, к тому же, она имела много относительно демократических, самоуправляющихся колоний поселенцев. Но значительная часть империи была аристократической федерацией и оставалась ею даже в XX веке. К тому времени стремление управлять Ирландией при помощи союза с протестантским аристократическим «потомством» стало уже давно неуместным. В таких менее развитых регионах, как Бискайский залив, Индия и Малайя, подобная политика союза с аристократической элитой оставалась еще, в полной мере или частично, реальным вариантом.

В Польше конца XIX века, как и в Ирландии, эта стратегия перестала быть достаточной. Чтобы сохранить такие развитые общества, как Польша и Ирландия, особенно когда демократические и этнонационалистические доктрины глубоко укоренились в Европе и угрожали традиционным идеологическим основаниям, в империи нужны были новые меры.

Тратить время и средства на безуспешные попытки поселить на западной окраине русских землевладельцев (как это делала Россия) было бесполезно: больше пользы принесло бы вложение средств в начальное образование белорусского и украинского крестьянства в «русском духе»