Романов

Мама сидит прямо, почти недвижимо, – как будто само равновесие дома держится на её осанке. Каждое движение её руки осторожно, размеренно; каждое слово, выведенное пером, похоже на молитву, сказанную в полголоса. Когда она делает паузу, я слышу только снег – тихий, упрямый снег, что всё ещё падает за окном.

Снег в Царском Селе иной – не как в детстве, когда мы выбегали на улицу, ловя хлопья ладонями, а тонкий, прозрачный, бесконечно вежливый, будто знает, что больше никто не смотрит на него с радостью.

– Я писала тётушке Виктории, – говорит мама, откладывая перо. – Но не знаю, дойдёт ли письмо.

Отец, усталый, но по-прежнему собранный, поднимает глаза от своих бумаг. Его взгляд мягкий, усталый, с оттенком тепла, что остаётся только у тех, кто больше не ждёт прощения.

– Может, не дойдёт, Саша, – произносит он тихо. – Но Бог читает даже то, что люди не могут получить.

Мама улыбается. Её улыбка – как тёплый отблеск свечи на льде.

– Писать, – говорит она, – это то же, что молиться. Только на другом языке.

Я сижу у окна и наблюдаю, как снежинки цепляются за стекло. На каждой – свой узор, хрупкий, как карта мира, которого уже нет.

Сёстры за другим столом: Ольга пишет стихи, Татьяна аккуратно выводит даты в дневнике, Мария рисует розы, розы без запаха, розы без стеблей – просто чтобы помнить их форму. Мы все делаем то же, что раньше, но теперь каждое слово стало тяжёлым, как камень: будто каждую букву нужно нести на спине.

Иногда мне кажется, что я слышу шаги почтальона. Скрип снега, щелчок двери – и сердце невольно замирает.