Рикша-призрак (сборник)

Голос м-с Дельвиль нехорош, походка еще того хуже, одета она вызывающе небрежно. Все это м-с Маллови отметила, когда все вместе вошли в библиотеку.

– Но что же в ней есть после этого? – спросила м-с Хауксби. – Если бы я была мужчиной, я скорее умерла бы, чем показалась бы где-нибудь с этой тряпичницей. Но у нее хорошие глаза, остальное… О!..

– В чем дело?

– Она не знает, что с ними делать! Клянусь честью, не знает. Смотрите! О, посмотрите! Неаккуратность я еще могу простить, но невежество никогда! Эта женщина – дура.

– Ш-ш! Она может слышать вас.

– В Симле все женщины дуры. Она подумает, что я говорю о ком-нибудь другом. Но они с танцмейстером составляют замечательную пару. Надеетесь вы увидеть их танцующими вместе?

– Ждите и надейтесь. Я не завидую ее беседе с танцмейстером – отвратительный человек! Скоро приедет сюда его жена?

– Вы знаете что-нибудь о нем?

– Только то, что он говорил мне. Может быть, это все выдумка. Он женился на девушке, родившейся в провинции, и, как человек честный и с рыцарской душой, он сказал мне, что уже раскаивается в своем поступке, а потому отсылает жену, насколько возможно часто, к матери. Она и теперь там. Так он, по крайней мере, говорит.

– Дети?

– Один ребенок. Но он говорит о жене возмутительным тоном. Я ненавижу его за это. И при этом он считает себя блестящим и остроумным.

– Обычный порок мужчин. Мне не нравится, что он все-таки ухаживает за некоторыми девушками, разочаровавшимися в выборе. Но мою Хольт он больше не будет преследовать, об этом уж я позабочусь.

– Я думаю, что м-с Дельвиль на некоторое время овладела его вниманием.

– А как вы думаете, осведомлена она, что он глава семейства?

– Не от него, во всяком случае. Меня он заклинал соблюдать абсолютную тайну. Для того я вам и говорю. Известен вам подобный тип мужчин?

– Благодаря Богу, не особенно близко! Обычно, когда мужчина начинает при мне порицать свою жену, я нахожу в себе посланную мне Богом способность отщелкать этого господина по заслугам. Мы расстаемся очень холодно, а я смеюсь.

– Я не такая. Мне не хватает юмора.

– Развивайте его. Юмор был моей главной опорой много лет, прежде чем я осознала это. Умение пользоваться этой способностью спасает женщину в то время, когда она уходит из-под влияния религии, воспитания, семьи. А нам всем необходимо иметь какую-нибудь защиту для спасения.

– А как вы думаете, эта Дельвиль обладает юмором?

– Одежда выдает ее. Ну разве может женщина, которая носит под левой рукой свой supplement, иметь понятие о пригодности вещей, как бы ни были они незначительны? Если она отставит танцмейстера после того, как увидит его хоть раз танцующим, я буду уважать ее. Иначе…

– Только не слишком ли мы поспешили со своим заключением, дорогая? Вы видели эту женщину у Пелити, через полчаса вы видите ее прогуливающейся с танцмейстером, а еще через час вы встречаете ее в библиотеке.

– Всюду с танцмейстером, запомните это.

– Всюду с танцмейстером, пусть так, но все-таки это не дает еще повод воображать…

– Я ничего не воображаю. Я не хочу воображать. Я говорю только, что танцмейстер потому и привлекателен для неряхи, что они оба друг друга стоят. Я уверена, что если он действительно такой, каким вы его описываете, он держит жену в рабстве.

– Она на двадцать лет моложе его.

– Бедное создание! И, в конце концов, после всего его позирования, фанфаронства и лжи – его рот под растрепанными усами прямо создан для лжи – он будет награжден согласно его достоинствам.

– Желала бы я знать, какие у него достоинства? – сказала м-с Маллови.

Но м-с Хауксби нежно прожужжала, низко наклонив голову над страницами новой книжки: «На ловца и зверь бежит, дорогая моя» – у этой особы был необузданный язычок.

Через месяц она возвестила о своем намерении нанести визит м-с Дельвиль. Обе – и м-с Хауксби, и м-с Маллови – были еще в утренних капотах, и во всем доме царило чрезвычайно мирное настроение.

– Я пошла бы, в чем сидела, – сказала м-с Маллови. – Это было бы деликатным комплиментом ее стилю.

М-с Хауксби рассматривала себя в зеркало.

– Я пошла бы, не переодеваясь, чтобы показать ей, какие должны быть утренние капоты. Это могло бы развеселить ее. Но в самом деле я надену белое платье – эмблема юности и невинности – и новые перчатки.

– Я советовала бы надеть что-нибудь потемнее, если вы действительно пойдете! Белое очень пострадает от дождя.

– Ничего. Я хочу возбудить ее зависть. По крайней мере, попробую, хотя мало надежды на женщину, которая привыкла носить кружевные воротнички.

– Праведное небо! Когда же она была так одета?

– Вчера, на прогулке верхом с танцмейстером. Я встретила их на Джакко, и кружева уже размокли от дождя. К довершению эффекта ее шляпа была не первой свежести и держалась на резинке под подбородком. Я могла только презирать ее.

– Мальчик Хаулей был с вами? Как он отнесся к этому?

– Ну разве может мальчик замечать такие вещи? Могла ли бы я любить его, если бы он был такой? Он рассматривал ее нахальнейшим образом и как раз в то время, когда я думала, что он обратил внимание на резинку, он сказал: «Есть что-то привлекательное в этом лице!» Я немедленно задала ему головомойку. Я не особенно люблю, когда мальчики разговаривают о привлекательных лицах.

– За исключением вашего, конечно. Но я не удивлюсь, если Хаулей нанесет ей визит.

– Это уже запрещено ему. Будет с нее танцмейстера и его жены, когда она приедет. А любопытно было бы видеть м-с Дельвиль и м-с Бент вместе.

М-с Хауксби отправилась и через час вернулась слегка возбужденная.

– Нет границ вероломству юности! Я приказала Хаулею, если он ценит наши отношения, не наносить ей визита. И первый человек, на которого я наткнулась – буквально наткнулась – в ее маленькой, темной и тесной гостиной, был Хаулей. Она заставила нас ждать десять минут и затем появилась, надев на себя что-то из корзины с грязным бельем. Вы знаете, дорогая, какой я могу быть, когда постараюсь. Я была великолепна, ве-ли-ко-лепна! Поднимала глаза к нему в невинном созерцании, опускала их долу в великом смущении, конфузливо вертела в руках ридикюль и так далее. Хаулей хихикал, как девочка, а я уничтожала его грозными взглядами.

– А она?

– Она сидела, съежившись, в углу кушетки, с таким видом, как будто страдала от сильнейших болей в желудке. Я с трудом удерживалась, чтобы не расспросить ее о симптомах болезни. Когда я поднялась, чтобы уходить, она хрюкала совершенно как буйвол в воде, когда ему лень двинуться с места.

– Неужели и это было?

– Стану я выдумывать, Полли! Лень, настоящая лень, ничего иного… Или она была так одета, что могла только сидеть. Я пробыла там лишних четверть часа, чтобы проникнуть в этот мрак, чтобы разгадать обстоятельства, в которых она живет, пока она сидела, свесив язык на сторону.

– Лю-си!

– Хорошо, язык возьму обратно, хотя я уверена, что если этого не было при мне, то было тотчас же после моего ухода из комнаты. Во всяком случае, она лежала, как чурбан, и хрюкала. Спросите мальчика Хаулея, дорогая. Я верю, что это хрюканье должно было выражать что-нибудь, но это было так неясно, что я не могла разобрать.

– Вы положительно неисправимы.

– Неисправима! Будьте со мной вежливы, я жажду мира и почета, не отнимайте мое единственное удобное кресло перед окном, и я буду кротка, как ягненок. Но я не выношу, когда вместо разговора слышу рычанье или хрюканье. Вам это нравится? Представьте себе, что она излагает вам свои взгляды на жизнь, на любовь к танцмейстеру и делает все это нечленораздельными звуками.