Самая удивительная повесть в мире (сборник)

– Могу, но не могу представить, как вы это представляете себе.

– Но как же может быть иначе? А теперь послушайте дальше. За длинными вёслами на верхней палубе сидят по четыре человека на каждой скамье, на нижней – по три, на самой нижней – по два. Вы помните, что на нижней палубе – полная темнота, и от этого все люди понемногу сходят с ума. Когда человек умирает за своим веслом на этой палубе, его не выбрасывают за борт, а разрезают на части так, как он есть, в цепях, а затем проталкивают по кускам через отверстия для весел.

– Это зачем же? – спросил я, удивлённый не столько этой подробностью, сколько решительным тоном, которым она была передана.

– А для того, чтобы избавить себя от хлопот и внушить страх людям. Нужно бы было иметь двух надсмотрщиков, чтобы стащить труп человека на верхнюю палубу, но если людей, сидевших за вёслами на нижней палубе, оставить одних, они бы перестали грести и поломали бы скамьи, поднявшись все сразу в своих цепях.

– Ваша фантазия удивительно предусмотрительна. Где вы читали о галльских галерах и галльских невольниках?

– Насколько я помню, нигде. Я люблю грести, когда есть возможность. Но, если вы так говорите, может быть, я где-нибудь и читал что-либо подобное.

Скоро после этого он ушёл от меня к книгопродавцам, а я был поражён тем, как мог двадцатилетний банковский клерк передать мне с таким расточительным изобилием подробностей историю потрясающего кровавого эпизода, в котором был и мятеж рабов, и тираны, и смерть в неизвестных морях.

Он заставил своего героя пройти через мятеж невольников против надзирателей, командовать собственным кораблём и затем основать королевство на каком-то острове где-то там на море, и, восхищённый моими жалкими пятью фунтами, он отправился покупать мысли других людей, которые могли бы научить его, как писать. А у меня осталось утешение, что его идея принадлежит мне по праву приобретения, и я думал, что смогу её использовать.

Когда он зашёл ко мне в следующий раз, он был буквально опьянён – опьянён чтением поэтов, которые впервые открылись ему. Зрачки его были расширены, речь лилась бурным потоком, и он весь облёкся в цитаты, как нищий облёкся бы в пурпур императоров. Но сильнее всех он был упоён Лонгфелло.

– Разве это не великолепно? Разве не восхитительно? – вскричал он мне после короткого приветствия. – Послушайте же:

– Ты хочешь, – ответил кормчий, —
Тайны постигнуть моря?
Лишь тот, кто презирает его опасность,
Постигнет его тайны.

Он, по крайней мере, раз двадцать повторил эти строки, расхаживая по комнате и забыв обо мне.

– Но я также могу это понять, – сказал он сам себе. – Я не знаю, как благодарить вас за эти пять фунтов. А это, послушайте-ка:

Я помню чёрные гавани, узкие проходы
И свободно плещущие волны прилива;
Я помню испанских матросов с бородатыми лицами,
И красоту, и тайну кораблей,
И волшебные чары моря.

Я хотя и не презирал никакой опасности, но чувствовал себя так, как будто испытал все это сам.

– Вы положительно больны морем. Видели ли вы его когда-нибудь в жизни?

– Когда я был маленьким мальчиком, я был однажды в Брайтоне; мы жили обыкновенно в Ковентри до переезда в Лондон. Я раньше никогда не видел его.

Он процитировал мне ещё несколько строк из Лонгфелло и затем хлопнул меня по плечу, чтобы заставить понять воодушевление, которое испытывал сам.

– Когда приближается шторм, – сказал он, – мне представляется, что все весла на корабле, о котором я вам рассказывал, ломаются, и у гребцов вся грудь бывает разбита из-за трения о верхнюю часть весла. А кстати, пригодилась ли вам моя тема и что вы с нею сделали?

– Нет, мне хотелось ещё послушать вас. Скажите мне, ради Бога, откуда вы знаете о всех этих приспособлениях на корабле? Ведь вы не имеете понятия о кораблях?

– Да, я ничего об этом не знаю. Для меня это совершенно ясно до тех пор, пока я не начинаю писать о них. Я думал об этом сегодня ночью, лёжа в постели, после того, как вы дали мне «Остров сокровищ»; и тут я вставил целую кучу новых вещей для этой истории.

– Какого рода вещей?

– Вот, например, относительно пищи, которую ели эти люди: гнилые фиги, чёрные бобы и вино в кожаном мешке, который передавали от одной скамьи к другой.

– Разве корабль был построен в такие давние времена?

– В какие времена? Я сам не знаю, было ли это давно или нет. Ведь это только выдумка, но иногда она мне кажется такой реальной, как будто это было на самом деле. Не надоел ли я вам своими рассказами?

– Ничуть. А может быть, вы ещё что-нибудь придумали?

– Да так, пустяки… – Чарли слегка покраснел.

– Ну расскажите, что же именно?

– Видите ли, я думал об этом рассказе, и после этого я встал с постели и написал на кусочке бумаги разные каракули, какие, по-моему, могли нацарапать эти люди на своих вёслах острыми частями кандалов. Мне кажется, что это делает рассказ более правдоподобным. Для меня он совершенно реален.

– А эта бумага с вами?

– Да… Но к чему показывать её? Это просто несколько каракулей. Но тем не менее мы могли бы изобразить их на заглавном листе нашей книги.

– Я уж позабочусь обо всех этих мелочах. Покажите мне, как писали эти люди.

Он вытащил из своего кармана большой лист бумаги, который был весь покрыт какими-то таинственными знаками. Я заботливо спрятал его.

– Но что же это должно означать по-английски? – сказал я.

– О, этого я не знаю. Я думаю, что это должно означать: «Я зверски устал». Это страшно глупо, – прибавил он, – но все эти люди на корабле кажутся мне такими реальными, как настоящие люди. Поскорее напишите что-нибудь на эту тему; мне бы очень хотелось, чтобы эта история была написана и напечатана.

– Но из того, что вы мне рассказали, выйдет очень большая книга.

– Ну что же. Вам стоит только сесть и написать.

– Подождите немножко. Нет ли у вас ещё тем?

– Нет, теперь больше нет. Я теперь читаю все книги, которые я купил. Они все великолепны.

Когда он вышел от меня, я взглянул на бумагу со значками на ней. Затем я бережно сжал голову обеими руками, чтобы ничто не выскользнуло из неё и чтобы она не закружилась.

Потом… Но мне кажется, что не было никакого промежутка между тем, как я покинул свою комнату и очутился у дверей кабинета для занятий в коридоре Британского музея. Я спросил у стоявшего там полицейского, насколько мог вежливее, где «специалист по греческим древностям». Полицейский не знал ничего, кроме общих правил для посетителей музея, пришлось бродить по всем отделениям, начиная от входных дверей. Какой-то милейший джентльмен, которого ради меня заставили прервать завтрак, положил конец моим исканиям. Держа бумажку двумя пальцами, большим и указательным, и фыркнув при этом, он сказал:

– Что же это такое? Насколько я понимаю, это какое-то покушение написать нечто на испорченном до чрезвычайности языке, со стороны, – он не без явного подозрения взглянул на меня, – со стороны кого-то… очевидно не обладающего ни малейшим литературным навыком.

И он тихонько произносил хорошо мне знакомые имена: Поллок, Эркманн, Таухниц, Генникер…

– Можете вы мне все-таки сказать, что же эта испорченная греческая грамота означает, в чем тут суть-то? – спросил я.

– «Я был много раз донельзя утомлён за этим делом», – вот какой смысл.

Он отдал мне бумагу, и я ушёл, не сказав ни единого слова благодарности, не дав никаких объяснений. И вот мне выпала удача, мне – одному из всех людей, написать удивительнейший в мире рассказ – ни более ни менее как повесть грека, бывшего рабом на галере, повесть, переданную им самим. Нет ничего мудрёного в том, что грёза Чарли показалась ему действительностью. Судьба, обычно заботливо закрывающая двери позади нас за всеми минувшими эпохами жизни, на этот раз как бы зазевалась, и Чарли удалось, хотя он этого и сам не ведал, заглянуть туда, куда не дозволено смотреть человеку, хотя бы он был вооружён самым совершённым знанием. Сверх того, он ровно ничего не понимал в том, что он продал мне за пять фунтов, и ему было суждено остаться в этом неведении, ибо банковские писцы не знают, что такое переселение душ, и обычное коммерческое образование не включает в себя обучение греческому языку. Он снабдил меня материалом до такой степени достоверным, что именно из-за этой достоверности ему никто не поверит, и все возопят, что мой рассказ бесстыдная выдумка и подделка.