Древний Рим. Честь преторианца

– Весь город для меня – одна большая сцена, но как же здешние подмостки я люблю!

Я только прикрыла ладонью нос, стараясь внимательно обходить остатки жизнедеятельности животных, привезенных сюда на продажу и непосредственный убой. Кстати, коровы и лошади у них удивительно низенькие, а куры тощие. Свиньи почему-то напоминают кабанов – клыкасты и покрыты черной щетиной, впрочем, я не зоотехник, могу не разбираться в местных породах.

Пока мы добирались до небольшого возвышения в центре площади, я едва не потерялась, заглядевшись на экзотических птиц. Ни разу не доводилось видеть вблизи живых павлинов и фламинго.

Они тоже будут проданы, как и попугаи в клетках и множество других певчих птах: щеглы, соловьи, зяблики. Надо же, аист… Почему-то его стало особенно жалко. Гамид сказал, что аистов покупают египетские жрецы для своих религиозных мистерий, но я перебила фокусника:

– Ах, Фарбий, смотри – там же настоящие черепахи!

– Лучше вспоминай достойные стихи для пресыщенной публики! – проворчал мой новоиспеченный «директор». – Я заметил тут преторианцев, а у парней водятся деньжата. Это же личная гвардия императора. После странной кончины Тиберия его царственный родственник трясется за свою безопасность. Я слышал, Фурий даже в нужник не ходит без охраны.

Рослый мужчина в желтой тунике грубо тряхнул гистриона за плечо.

– Попридержи язык, актеришка! За гнусные речи в адрес Цезаря недолго лишиться головы, хотя начать могут и с других частей тела.

Фарбий поклонился, пряча злую усмешку.

– Мы всего лишь репетировали свою пьесу, почтеннейший. Скоро начнется представление, известно тебе? Северная звезда немного волнуется. Она недавно прибыла из Сицилии и теперь желает покорить публику Рима.

«Северная звезда?! Это он обо мне?!» Я нервно сглотнула, в горле предательски пересохло. Читать стихи у всех на виду совершенно расхотелось.

Но Гамид уже запрыгнул на дощатый помост и прошелся по нему на руках. Физа достала из складок одежды маленькую лютню и заиграла, пока толстуха Кармилла почти грациозно поднималась на сцену, поддерживаемая Фарбием. Обо мне как будто на время забыли, и я запросто могла бы улизнуть, но куда…

Кругом снуют люди в длинных балахонах, плащах и накидках, все толкаются, порой наступают на ноги друг другу, зазывалы нахваливают свежее мясо и потроха, вдали верещат птицы и орет встревоженный скот, на кучках уличного мусора грызутся бродячие псы. Голова идет кругом…

Я устало сажусь на брошенный у помоста тюк с реквизитом и пытаюсь сосредоточиться на постановке. Скоро у четверки гистрионов появляются зрители, раздаются хлопки и смех, возгласы удивления ловкости Гамида и проделкам Кармиллы.

Фарбий играет отрицательную и притом смешную роль обжоры-богача, от которого жена убежала к тощему, но ловкому слуге. Через десять минут я уже хохочу во весь голос и пританцовываю следом за окружившей помост толпой.

Наша Физа двигается хорошо. Она сделала вид, что в ее тунику залетела пчела и теперь старается выгнать ее, потряхивая одеждой, бесстыже задирая подол и на время оголяя грудь.

Вскоре народ расступается перед плечистыми вооруженными людьми. Наверно, важный и солидный чиновник тоже хочет посмотреть на прыжки озорной девицы, а впереди идет охрана.

Я оглядываюсь через плечо и сейчас же встречаюсь взглядом с сероглазым дяденькой в шлеме с красной щеткой поверху. Преторианец – высокий, мощного телосложения солдат элитных войск. Типично римские черты грубоватого лица – орлиный нос, выдающийся вперед, резко очерченный подбородок.

Мужчина очень уж грозен на вид, даже в выходной день не может расслабиться и посмеяться. Ну, так кому выходной, а тут человек на военной службе.

Улыбаюсь и снова поворачиваюсь к сцене – Фриза закончила танец и стыдливо прикрывается плащом Фарбия. Толпа восторженно ревет и хлопает в ладоши, но позади меня раздается манерный голос с капризными интонациями.

– Они умеют только задницей трясти и полагают, что это и есть искусство. Грязное отребье! Правильно дядя изгнал гистрионов за пределы города. А теперь они снова вернулись, надеясь на поблажки с моей стороны. Да еще осмеливаются тревожить городские власти своим непотребным фарсом.

Я несколько оскорбилась за своих приятелей. Чем бы они на жизнь не зарабатывали, но Фарбий меня не обидел, помог с ночлегом и поделился едой. Раздумывать некогда, актер уже махал мне рукой, приглашая на импровизированную сцену. Вот так, прямо сейчас? Почему-то толпа поредела, смолкли громкие голоса, и слышен только шелестящий тревожный шепот.

Перед подмостками откуда-то возникло резное деревянное кресло, покрытое пурпурной тканью, а на нем вальяжно развалился мужчина примерно моих лет с тонкими, почти женственными чертами бледного лица.

Рядом стояла стража. Коренастый преторианец не сводил с меня желтовато-серых глаз, держа руку на рукояти короткого кинжала у пояса. Как будто я могла в любой кинуться на вверенного ему под охрану патриция. А вельможа презрительно усмехнулся и крикнул, обращаясь ко мне:

– Считаешь, что тебе будут платить за один милый вид? Не пора ли начать скакать по сцене, как горная коза, ужаленная осой? Или споешь о любовнике, невзначай сорвавшем цветок твоей невинности? Как старо и избито! Удиви меня, девушка, и получишь золотой ауреус.

Я глубоко вздохнула. Наверно, этот жеманный тип приходится родственником самого императора, раз его охраняют преторианцы. В любом случае, есть шанс заработать на приличный ужин всему актерскому коллективу. Где наша не пропадала… А, собственно, пока нигде не пропадала, так что – рискнем!

Ободренная жалкой улыбкой Фарбия, я взобралась на деревянную сцену, подошла чуть ближе к сановному зрителю и сделала краткое вступление, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно тверже и спокойнее.

– Благородный господин! Я в Риме всего второй день, но уже немало увидела. Впрочем, людские нравы, пороки и добродетели одинаковы в любой стране и во все времена. Хотя в некоторых государствах актеров куда больше уважают, строят для их выступлений роскошные театры и сцены, рукоплещут талантам и осыпают цветами и почестями. Но ведь и бедные и богатые люди часто играют роли даже в обыденной жизни. О том я и прочту свой стих.

– Все мы святые и воры
Из алтаря и острога,
Все мы – смешные актеры,
В театре Господа Бога.
Он восседает на троне,
Смотрит, смеясь на подмостки,
Звезды на пышном хитоне —
Позолоченные блестки.
Множатся пытки и казни…
И возрастает тревога:
Что, коль не кончится праздник
В театре Господа Бога?!

В установившемся молчании, стараясь смотреть куда-то выше высокого лба Жеманного, после стихов Гумилева я тотчас перешла к Пастернаку, всем видом изображая умудренного жизнью актера:

– О, если б знал, что так бывает,

Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют!..
Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.

Я начала задыхаться, руки ослабели и безвольно повисли вдоль тела, голос мой дрогнул, начав изменять. Это все жара и обезвоживание, во фляжке Кармиллы оказалось только кислое разбавленное вино – я не смогла его пить. И даже одобрительный возглас важной персоны в кресле не доставил радости.

– Belle! Прекрасно!

Неужели римскому эстету понравилось мое чтение? Тогда пусть дает обещанную награду, и я с удовольствием выпью за его здоровье чистой прохладной воды. А еще я очень голодна.

Рыба на завтрак была слишком соленой, а в лепешке мне попадались колючие ости пшеницы и угольки, я почти ничего не ела. Пустой желудок сводит судорогой, не поэтому ли на просьбу жеманного богача что-либо спеть, я затянула именно эту незатейливо-красноречивую песню:

– Я начал жизнь в трущобах городских
И добрых слов я не слыхал.
Когда ласкали вы детей своих,
Я есть просил, я замерзал.
Вы, увидав меня, не прячьте взгляд
Ведь я ни в чем, ни в чем не виноват.
За что вы бросили меня? За что!
Где мой очаг, где мой ночлег?
Не признаете вы мое родство,
А я ваш брат, я человек.