Мрачный залив

– Я пыталась найти след, – говорю, хотя это не ответ, и он это понимает. – А у вас есть подвижки? Нашли что-нибудь?

– Нашли многое, но все это мусор. Старые презервативы, ржавые банки, пивные бутылки. Ничего, касающегося пропавшей женщины. Ни единого следа.

– Поиски продолжатся до темноты, – замечаю я. – Поезжайте домой. Пожалуйста.

Ему это не нравится. Но он кивает. Я встаю и ухожу, не сказав больше ни слова. Я чувствую, как он смотрит мне вслед, но не оборачиваюсь. Слышу, как двигатель его машины заводится с громким стуком и лязгом, и огромный седан сдает назад с легкостью, свидетельствующей о том, что водитель много лет ездил на нем по этим узким проселочным дорогам.

Я проверяю, надежно ли завязаны шнурки на моих ботинках, и тут ко мне подходит молодая женщина в форме шерифской службы. Я молча предъявляю свой жетон и документы; женщина кивает и делает пометку в журнале.

– Детектив, – кивая, говорит она, – парни сейчас уже наверху, в холмах. Вы хотите подождать у подножия или…

Я хочу подождать у подножия, чертовски хочу, но надеваю плотную куртку, а поверх нее – яркий жилет. Не хочу, чтобы меня приняли за чертова медведя. Или за черную женщину.

– Я возьму квадрат, который прочесывал детектив Престер, – говорю я. Потом пристегиваю к поясу фонарик: под покровом леса темно даже в солнечную погоду, и улики легко пропустить. Потом удостоверяюсь, что оружие у меня под рукой, потому что в лесу действительно водятся чертовы медведи. И хищники на двух ногах, которые могут позабавиться, подстрелив копа. Медведи не стреляют в ответ. А я стреляю. Вслед за дежурной помощницей шерифа иду вверх по склону к ее маленькому раскладному столику. На столике расстелена карта, придавленная по углам камнями, но сильный холодный ветер все равно заставляет бумагу трепетать.

– Вот, – говорит женщина, указывая точку на карте, – это ваша часть. Поиск по сетке, с севера на юг, потом с востока на запад, каждый проход на расстоянии не более трех футов от предыдущего…

– Спасибо вам, помощник, я знаю, что такое прочесывание по сетке, – отвечаю я. – Какой канал?

– Мы связываемся на седьмом, – говорит она и вручает мне рацию. Это целый кирпич, достаточно тяжелый для того, чтобы в экстренном случае использовать его как ударное средство, и достаточно прочный, чтобы работать даже после того, как по нему проедет грузовик. Я переключаю рацию на нужный канал и провожу проверку. Женщина кивает, и я направляюсь вверх по склону холма к лесу.

Темнота падает на меня, словно плащ, и я останавливаюсь, чтобы дать глазам привыкнуть. Здесь, как ни странно, теплее – в основном потому, что ветер не настолько сильный. Я делаю несколько вдохов и включаю фонарик, чтобы поискать отметку, которой Престер должен был отмаркировать место окончания своего поиска. Ярко-желтый флажок флуоресцентной окраски прямо-таки бросается в глаза. Престер продвинулся не особо далеко.

Направляюсь к флажку, внимательно вслушиваясь в лесные шорохи. Другие копы ведут поиск в своих квадратах, но я не вижу и не слышу их; такое ощущение, что с тем же успехом я могла бы быть одна-одинешенька во всем лесу. Я люблю Хавьера, но если он еще хоть раз посмеется надо мной за то, что в глуши я чувствую себя уязвимой… Дергаю плечом и выдергиваю из земли флажок-маркер. Помощница шерифа дала мне такие же яркие оранжевые флажки, чтобы отмечать места находки потенциальных улик; количество этих флажков в сумке кажется мне чертовски оптимистичным. Но я лишь отмечаю, в какую сторону был наклонен флаг Престера, и медленно начинаю идти по сетке. Сверяюсь с компасом, дабы удостовериться, что не сбилась с направления; в лесу невероятно легко свернуть не туда.

Заметив отблеск в луче фонаря, останавливаюсь и наклоняюсь, чтобы осмотреть предмет. Разбитая пивная бутылка; этикетка давным-давно облезла за те годы, что стеклотара пролежала здесь. Тем не менее я помечаю ее и иду дальше.

Квадрат Престера небогат на улики. Заканчиваю проход с севера на юг и начинаю двигаться с востока на запад. Я уже на полпути (и уже час занимаюсь прочесыванием), когда замечаю что-то странное. Изучаю находку, стараясь понять, что же это; просто нечто странное, полускрытое листьями папоротника, но выглядит как-то неправильно. Я аккуратно развожу в стороны листья растения и всматриваюсь поближе.

Гладкое. Бледное. Изогнутое. Органическое.

Это не имеет никакого отношения к пропавшей женщине, но это кость. Мое сердце начинает биться чаще, но я усмиряю его. «Возможно, просто мертвое животное», – говорю я себе. Это вполне осмысленное объяснение: в конце концов, я посреди леса. Знаю, что это рискованно и что парни из ТБР, вероятно, будут совершенно справедливо ругать меня за то, что я трогаю улики, но я не хочу быть тупой деревенщиной, которая поднимает крик из-за оленьего черепа. Поэтому наклоняюсь и начинаю осторожно разгребать почву по сторонам.

Это человеческий череп, зарытый в землю подбородком вниз. Не могу сказать, был ли он погребен полностью, а потом обнажен дождевыми струями, но когда добираюсь до надбровной выпуклости и глазниц, я уже точно знаю, что этот череп принадлежал человеку – вероятно, мужчине, потому что надбровья сильно выступают. Я останавливаюсь, делаю шаг назад, втыкаю в землю оранжевый флажок и включаю рацию.

– Нашла кое-что, – сообщаю помощнице шерифа, сидящей за своим столиком ниже по склону. – Мне нужно, чтобы руководитель операции прибыл сюда немедленно.

– Да, детектив, – чопорно отвечает она. – Я сейчас отправлю его. Эксперты вам тоже требуются?

– Совершенно верно, – говорю.

Я считаю, что на этом разговор завершен, но после короткой паузы помощница шерифа снова появляется в эфире.

– Вы нашли ее? – спрашивает она осторожно, почти боязливо.

– Нет, – отвечаю я. – Кого-то другого. Ни следа пропавшей женщины.

На этот раз она ничего не отвечает. Я жду, глядя на полупогребенный череп.

«Кто ты?» Я гадаю также, кто закопал его здесь. И почему это место так близко от пруда, где утонула машина. Поскольку что-то – не логика, а что-то, гнездящееся в глубинах моего мозга – нашептывает мне, что это не совпадение. Мы любим, чтобы все было логично и осмысленно, – мы, копы. Я знаю, что здесь, вероятно, нет никакого тайного смысла, что, скорее всего, пьяный охотник сломал ногу и был съеден пресловутым голодным медведем, но все же…

Здесь есть связь. Я знаю это, даже если пока не могу это доказать.

* * *

Мой квадрат быстро превращается в место следствия. Сначала руководитель операции – лейтенант ТБР, белый мужчина с резкими манерами – задает мне ряд вопросов, категорически желая узнать, зачем я частично выкопала череп, и не особо слушая мои ответы, поскольку уже мысленно заполнил соответствующую графу в бланке. Потом я отхожу назад, прислоняюсь к дереву и наблюдаю издали. Эксперты подходят к делу очень серьезно, учитывая все; поскольку преступление произошло давно, им нет нужды беспокоиться о следах ног. Предмет их заботы – волосы и ткани, и все, кто приближается к черепу, должны облачиться в комбинезоны из нетканки, иначе их никто не подпустит. Техник подходит ко мне, чтобы взять образцы волос и тканей на тот случай, если я оставила их на земле или на черепе, и я подчиняюсь. Еще им нужны отпечатки пальцев, и я предоставляю их, хотя не трогала сам череп непосредственно. Но так положено по протоколу.

А вот чего нет в протоколе, так это того, как лейтенант выпаливает свои мнения, словно из водяного пистолета. «Вероятно, бродяга». Здесь, в лесу? Сомнительно. Бездомные предпочитают не слоняться по лесам, а если покойник был бездомным, у него должна была быть какая-то поклажа: вещи, может быть, палатка.

Поблизости я ничего подобного не вижу. «Какой-нибудь пьяница, решивший поспать не в том месте. Или самоубийца».

Случайно умершие люди и самоубийцы обычно не закапывают свои черепа. Я знаю, что череп от тела могли отделить пожиратели падали, могли скатить его по склону, если уж на то пошло, а в почву он мог погрузиться естественным путем. Я гадаю, следует ли упомянуть об этом, потому что никто из присутствующих пока не думает в эту сторону.

Я ничего не говорю. Вместо этого иду вверх по холму.

Это трудный подъем: выветренный камень рассыпается на обломки у меня под ногами, скользкая растительность едва не заставляет меня упасть, но я упрямо поднимаюсь. Я выбираюсь наверх, тяжело дыша, вся вспотевшая под плотной курткой; уперев ладони в бока, медленно иду по кругу. Здесь, на вершине, царит сумрак, но все же это не та темнота, которая уже сгустилась внизу, и мне не нужен фонарик, чтобы опознать могилу. Она старая, но не старше пары лет, прикидываю я. Мелкая, сильно разрытая падальщиками, и это объясняет, как череп мог скатиться вниз по склону. На этот раз я не копаюсь в земле, просто смотрю; мне не требуется ничего трогать, поскольку я и так вижу три ребра, торчащие наружу. Изорванная ткань трепещет на ветру.

Я мрачно втыкаю рядом один из оранжевых флажков, выпрямляюсь и включаю рацию.

– Нашла кое-что на вершине холма, – сообщаю я. – Похоже, это остальное тело.

С того места, где я стою, мне видно, как все остальные замирают, поворачиваются и смотрят на меня. Я не говорю больше ни слова.

* * *

Агент ТБР медленно закипает – не потому, что я нашла тело, а потому, что опровергла его скоропалительные теории. Мне велено отойти подальше и продолжить поиск по сетке… хотя ботинки всех этих агентов перемешали почву в кашу, сделав мою работу в десять раз сложнее. Я не спорю – просто сползаю вниз с вершины, включаю фонарик и продолжаю с того места, где остановилась.

Одинокая помощница шерифа охраняет место находки черепа, обнеся его веревкой. Мы киваем друг другу, и я иду дальше. Проходит еще час, прежде чем я завершаю прочесывание и отчитываюсь о своих малочисленных находках: еще двух стеклянных посудинах, пластиковой бутылке из-под воды и гильзе от патрона с дробью – гильза выглядит слишком старой, чтобы от нее был хоть какой-то толк. Возвращаюсь через лес обратно к складному столику и с удивлением обнаруживаю, что солнце уже клонится к закату. Мне казалось, что прошло куда меньше времени, но когда я сверяюсь со своими часами, на меня накатывает волна усталости. За последние двое суток я очень мало спала, и хотя могу продолжать действовать, это не особо разумно. Я наверняка начну упускать из виду то и другое. Моя реакция станет слишком медленной, что в случае ношения огнестрельного оружия – реальная проблема.

Звоню в участок, сообщаю о завершении своей смены и направляюсь в теплую, уютную хижину папы, стоящую чуть поодаль от озера Стиллхауз. По крутой, усыпанной гравием дорожке я вывожу свою машину на плоский парковочный участок – как раз такой величины, чтобы вместить папин пикап и мою легковушку – и выхожу навстречу прохладному вечернему воздуху, ощущая его запах. Глубоко вдыхаю, закрыв глаза. Чистый, свежий аромат хвои, а озерный запах сюда не доносится. Папа готовит рыбу, и я сглатываю неожиданно подступившую слюну, осознав, насколько проголодалась. Когда я в последний раз ела? Уже не помню.

Я стучусь, жду, пока папа отзовется, и вхожу в боковую дверь. Бут, пес Хавьера, вскакивает на ноги, пыхтит и подбегает ко мне для приветственного поглаживания. Он хорошо натренирован, и даже запах вкусной еды не может сбить его с обычной линии поведения. Я обнимаю его за мощную мускулистую шею, и он дружески лижет мое лицо.

– Запирай свою чертову дверь, – говорю я отцу, выпрямляясь. Не оборачиваясь от плиты, он отмахивается от меня большой железной вилкой.

– Если кто-то придет сюда за мной, я поджарю его на гриле, – отвечает он. – Но сперва разделаю.

– Сом? – пытаюсь угадать я и подхожу, чтобы заглянуть ему через плечо.

Когда-то мой отец был выше и массивнее, но возраст заставил его съежиться. Это неизменно слегка сбивает меня с толку и слегка печалит, когда я вспоминаю, что этот тощий жилистый старик некогда был крупным громогласным мужчиной, который легко поднимал меня на одной руке. Иезекил Клермонт по прозвищу Изи.

Чертовски хороший отец, даже в самые худшие времена. А у нас были очень плохие времена после смерти мамы: слишком мало денег, слишком много скорби. Папа от многого отказался, чтобы у меня было все необходимое. Теперь моя очередь делать для него то же самое – насколько он позволит, конечно.

– Пока что отвали, я приготовил только на себя самого. – Однако он бросает на меня пристальный взгляд. – Ты что, пропустила обед, девочка?

Я просто пожимаю плечами, зная, что отец воспримет это как «да». Он качает головой и тянется за большой металлической лопаткой, которую использует, чтобы разрезать изрядный кусок жареной рыбы надвое. Потом переворачивает оба куска на сковороде.

Я мою руки, расставляю на столе тарелки и раскладываю приборы. Это давний ритуал, который по-прежнему воскрешает память о моей умершей матери – хотя я до сих пор вижу ее улыбку. Это были ее тарелки – потертые, местами выщербленные, но драгоценные для нее. Я наливаю отцу воды в высокий стакан и кладу рядом его таблетки, а себе наливаю кока-колы.