Отражение

Шум за зеркалом

Новый город шумит иначе.

Здесь нет моря, которое дышит под окнами, нет дождя, размывающего границы домов, – только ровный гул машин, неоновые вывески и окна напротив, в которых живут чужие вечера. В этом шуме тоже есть своя музыка, но она дробная, нервная, без пауз. Город говорит постоянно, будто боится замолчать хотя бы на секунду и услышать себя.

Иногда мне кажется, что я приехала сюда только ради этого шума – чтобы он заглушил всё, что до сих пор звучит внутри.

Я живу на седьмом этаже дома, похожего на остальные. Бежевые стены, узкий лифт, тусклое зеркало в подъезде, которое каждый раз встречает меня изменившимся отражением. В этом городе зеркал слишком много: в витринах, в переходах, в торговых центрах, в стекле офисов. Они умножают людей, улицы, огни. Умножают и меня. Иногда, проходя мимо очередной витрины, я ловлю себя на том, что ищу среди отражений другую себя – ту, которая осталась там, у моря, на пирсе, в доме, где пианино дышит вместе с ночами.

Но каждый раз стекло выдаёт одну и ту же женщину: усталое лицо, чуть прикушенная губа, тёмные волосы, собранные в небрежный хвост. Новая жизнь должна была сделать её легче, но она почему-то стала тяжелее. Может быть, потому что теперь у неё есть книга.

Книга называется «Эхо под кожей». Странно – держать в руках то, что ещё недавно было только звуком в груди. Обложка – мягкая, матовая, с размытым силуэтом дома на фоне дождя. На задней стороне – моё имя, такое короткое, как будто не может вместить в себя всего того, что я в него спрятала. Лея. Рядом – несколько строчек аннотации, которые придумал не я. Они звучат ровно, почти официально, и мне чуждо то, как легко там описана боль.

Сегодня был день презентации.

Я стояла под белыми лампами небольшого зала, где стены были заклеены постерами с обложкой моей книги. Люди сидели напротив – кто-то держал телефоны наготове, кто-то крутил в руках экземпляр, ещё пахнущий типографской краской. Ведущая задавала вопросы. Я отвечала. Мой голос звучал спокойно, даже мягко. Я говорила о памяти, о звуке, о доме у моря, о том, как важно уметь слышать себя. Они кивали. Записывали отдельные фразы. В какой-то момент мне показалось, что я читаю текст, который кто-то уже написал за меня, а я просто озвучиваю реплики, не имея права менять интонацию.

– Как вы себя чувствуете, когда держите в руках эту книгу? – спросила ведущая.

Я посмотрела на обложку, на своё имя, на чужой текст аннотации и ответила:

– Как человек, который наконец услышал эхо, но всё ещё не уверен, чей голос в нём звучит.

Они улыбнулись. Кто-то отметил эту фразу в блокноте. Кто-то снял на видео. Наверное, вечером её выложат в социальные сети с подписью: «Глубоко». Но я знала: это не глубина, это только поверхность. Под ней – всё то, что я не сказала. То, что не помещается в интервью.

После встречи ко мне подошли люди. Одни благодарили, другие рассказывали свои истории, похожие и не очень. Я слышала в их голосах узнавание и пыталась не отводить взгляд. Кто-то просил написать особенную подпись. Кто-то говорил: «Вы описали то, что я чувствовал, но не мог сформулировать». Я кивала, писала, обнимала, слушала. Казалось, что моя боль больше не принадлежит мне – она размножилась, разошлась по чужим рукам вместе с книгами, и теперь каждый уносит кусочек. Меня должно было это облегчать. Вместо этого я чувствовала себя ещё более пустой.

Когда зал опустел, я осталась одна с коробками, запахом бумаги и лёгким звоном в ушах. Ведущая сказала: «Это был сильный вечер. Вы – очень честный автор». Я улыбнулась, как умею – вежливо, чуть устало.

Честность – странное слово, когда половину того, что внутри, ты всё равно оставляешь в тени.

Вечером я вернулась домой пешком. Город светился витринами, светофорами, окнами. В каждой отражалась какая-то история: кто-то смеялся за барной стойкой, кто-то ругался по телефону, кто-то закрывал шторы, чтобы спрятаться от чужих глаз. Я ловила свой силуэт в этих стёклах, как чужую тень, проверяя: я всё ещё здесь? Или осталась там, на сцене, среди книг и одноразовых аплодисментов?

Дома было тихо. Тишина в этом городе другая, чем у моря. Она не дышит, не шумит под полом, не гулко отзывается в стенах. Она скорее как выключенный телевизор в соседней комнате: ты знаешь, что его можно включить в любой момент, но пока он молчит, и ты не уверен, что лучше.

Я сняла пальто, аккуратно повесила его на крючок. На столе у окна лежал один экземпляр книги – тот, что я оставила себе. Я провела пальцами по корешку, словно проверяя, действительно ли всё написанное внутри – моё.

Иногда мне кажется, что я не написала эту книгу, а только записала чужую музыку.

В кухне горел тёплый жёлтый свет. Я включила чайник, просто чтобы в комнате появился хоть какой-то звук. Квартира была маленькой: одна комната, узкий коридор, совмещённый санузел. Зеркало в ванной висело напротив двери, так что, проходя мимо, я каждый раз видела своё отражение боковым зрением. Днём это раздражало, но терпимо. Ночью – казалось, что в квартире нас двое.

Я заварила чай, взяла кружку и вернулась к окну. Город за стеклом переливался огнями. Машины тянулись светящейся лентой, редкие прохожие спешили, пригибая плечи, хотя дождя не было. Я прислонилась лбом к холодному стеклу и вдруг поймала себя на странной мысли: мне не хватает звука дождя. Здесь не бывает того равномерного, вязкого дождя, который шёл у моря – такого, в котором можно было раствориться, как в старой мелодии, и перестать различать, где твой вдох, а где – шум воды.

Теперь вместо дождя – город. Который тоже льётся. Только другими струями.

Телефон вибрировал несколько раз: сообщения от издателя, подруга, приславшая фото из зала, отметки людей в соцсетях. «Спасибо за вашу книгу», «читаю и плачу», «кажется, вы написали обо мне». Я читала и не знала, что отвечать. Уместно ли говорить «спасибо» на чужую боль? Я поставила телефон на стол экраном вниз, оставив все реплики в подвешенном состоянии, как ноты, которые не успели дойти до финального аккорда.

Чай остыл, но я всё равно допила его до конца. Горечь была почти успокаивающей – честной, без сахара. В комнате стало прохладно. Я выключила свет, оставив только узкий прямоугольник окна, через который внутрь просачивались чужие неоновые жизни. На секунду мне показалось, что, если прислушаться, можно разобрать, о чём говорят люди в соседних квартирах. Но до меня доходил только гул – общий, без слов.

Я решила принять душ, чтобы смыть со себя этот день. И книгу. И все взгляды, которые сегодня цеплялись за моё лицо, как будто искали в нём ответы.

В коридоре свет был резким, белым, почти больничным. Я на секунду задержалась у двери в ванную, всматриваясь в мутный прямоугольник зеркала внутри. Отсюда оно казалось просто тёмным пятном на стене. Я поймала своё отражение – размазанное, вытянутое, как будто кто-то неаккуратно провёл по стеклу рукой. На секунду мне показалось, что отражение движется чуть позже, чем я, – буквально на долю вдоха. Я моргнула, и всё стало как обычно. Это, наверное, усталость. Или привычка видеть задержку там, где её нет.

Зеркала всегда немного врут, если смотреть слишком долго.

Я включила свет в ванной. Гул лампы, щелчок выключателя, ровный поток воды из крана – звуки, к которым привыкаешь, как к фоновому шуму. Я поставила кружку в раковину, сняла с полки резинку для волос, механически собрала их, глядя на себя в зеркало. Лицо было бледным, под глазами – тени, чуть глубже обычного. Я приподняла волосы, открывая линию шеи, и не узнала на секунду свои ключицы. В этом городе даже тело казалось другим, как будто смена пространства изменила и форму.

Я повернула кран, проверяя температуру воды. Ванная наполнилась паром, который начал медленно подниматься к потолку, размывая контуры. В зеркале на стекле проступили первые мутные разводы, стирая чёткость. Мне нравилось это состояние – когда отражение ещё есть, но уже не обязано быть точным. Можно позволить себе быть размытой.

Я выключила воду, чтобы взять полотенце, и в этот момент впервые услышала его.

Сначала я решила, что это просто дом. В каждом доме есть свой набор звуков: треск труб, шаги соседей, шорохи за стеной, которые со временем перестаёшь замечать. Но этот звук был другим. Тонким, сухим, как если бы кто-то медленно провёл ногтём по стеклу. Шорох, похожий на дыхание, задержанное слишком близко к прозрачной поверхности.

Я застыла, не сразу понимая, откуда он. Звук был тихим, но очень близким – таким, который не приходит извне. Он был скорее внутри комнаты, почти под кожей. Я обернулась, вглядываясь в углы, в полку с шампунями, в полотенца на крючке. Тишина тут же закрыла за собой дверь, как человек, которого застали за подслушиванием.

– Показалось, – сказала я вслух, просто чтобы проверить, как звучит мой голос в этой тишине.

Он прозвучал чужим. Слишком ровным. Без дрожи.

Я снова включила воду, делая вид, что ничего не произошло. В шуме струи любой звук теряет свою важность. Но спустя пару секунд я поняла, что слушаю не воду, а то, что находится между её каплями. Там, в узких паузах, где обычно живёт тишина, теперь что-то шевелилось. Едва заметно. Как волосок на стекле, который раскачивается от сквозняка.

Шорох повторился. На этот раз я отчётливо поняла: он исходит от зеркала.

Я медленно перекрыла кран. Вода послушно остановилась, оставив после себя несколько капель, упавших в раковину с глухим звуком. Пар всё ещё висел в воздухе тонкой вуалью. Зеркало напротив было наполовину запотевшим: верхняя часть отражала лампу и кусок потолка, нижняя – только расплывчатые очертания моего силуэта.

Шорох повторился в третий раз – длиннее, протяжнее. Как будто кто-то водил ладонью по обратной стороне стекла.

В животе что-то сжалось. Я сделала шаг к зеркалу, словно не я управляла этим движением. В такие моменты тело живёт само по себе, как в музыке, когда руки сами находят нужные клавиши, а голове остаётся только слушать.

Я подошла ближе. Моё отражение стало размытым пятном, из которого проступали только глаза – темнее, чем обычно, и чуть шире. Я провела пальцами по запотевшему стеклу, стирая влажную дымку. Капли оставили за собой тонкие дорожки, похожие на ноты на невидимом нотном стане.

И в ту секунду, когда стекло стало достаточно прозрачным, я вдруг поняла, что что-то не так.

Комната, отражённая в зеркале, выглядела… иначе. Не резко, не разительно – словно кто-то сдвинул один из элементов на полсантиметра. Лампа казалась чуть ниже, плитка на стене – темнее, чем в реальности. Я моргнула, думая, что глаза устали, но ощущение не исчезло. Более того – оно усилилось.

Отражение задерживалось. Не только моё – вся комната. Как будто зеркало показывало не «сейчас», а «почти сейчас», запаздывая на один удар сердца.

Я стояла перед стеклом и слушала, как внутри меня начинает нарастать звук – не внешний, а внутренний, похожий на глухой аккорд, который тянется слишком долго.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что я не дышу. Грудь застыла, как будто воздух превратился в стекло, и я оказалась внутри него, пойманная между вдохом и выдохом. Я смотрела на себя, на эту женщину в зеркале, и пыталась понять, кто из нас задерживает время: я – или она.

Зеркало ответило первым.

Где-то глубоко, за слоем влажного стекла, снова послышался шорох. Он был похож на звук, который издаёт лёд весной, когда внутри него начинает двигаться вода, ещё боясь сломать прозрачные стены. В этом звуке было нечто осторожное, живое, почти человеческое. Я подалась ближе, и наше расстояние сократилось до нескольких сантиметров. Запах пара смешивался с еле уловимым холодом, исходящим от стекла. Холод казался не температурой, а памятью.

Я двигала руку медленно, словно боялась потревожить не зеркало, а то, что спрятано за ним. Подушечки пальцев коснулись поверхности, и в этот момент я увидела, как моё отражение повторило движение – с опозданием. Не на долю мгновения, не на едва уловимый сдвиг – нет. Оно опоздало. Настолько, чтобы это невозможно было списать на усталость, освещение, нервную систему, на что угодно разумное.

Я отдёрнула руку. Отражение сделало то же самое чуть позже, словно догоняя меня. И в этом несинхроне было что-то пугающе интимное: как будто я наблюдала за собой в записи, но знала, что запись – живая.

– Хватит, – сказала я тихо.

Мой голос прозвучал мягко, но решительно. Он был единственным, что принадлежало мне без остатка.

Отражение заколебалось. Я не знаю, как описать это иначе. Оно не дрогнуло, не исказилось – оно стало… внимательным. Как будто то, что смотрело на меня из стекла, услышало. Не звук – смысл.

Секунда. Две. Три.

И вдруг я заметила ещё одно несоответствие.

В углу зеркала, там, где должна была отражаться дверь в коридор, я увидела не дверь. И не коридор. Там была тень – глубокая, плотная, как тьма за кулисами сцены, где кто-то стоит и ждёт своей реплики. Мне понадобилось полмгновения, чтобы понять: отражение показывает комнату, которой здесь нет.

Я шагнула чуть в сторону, чтобы изменить угол. В реальности за моей спиной – белая плитка, полотенцесушитель, бледная стена. В зеркале – пространство, которое не принадлежало этой квартире. Я не видела его ясно – только намёк, очертания, как видят дальний берег через туман: чуть темнее фона, чуть плотнее воздуха. Там не было предметов, по крайней мере явных. Но было ощущение глубины. И – присутствия.

Шорох повторился. Длиннее. Громче. Ближе.

Я поняла, что если продолжу смотреть, перестану различать, где я, а где – оно. И всё же я не отводила взгляда. Страх пришёл, но странный: не тот, что толкает к бегству, а тот, который заставляет стоять неподвижно, потому что любое движение может сломать хрупкое равновесие.

В зеркале на мгновение погас свет.

Я моргнула. Нет, это не был выключатель. Лампа над моей головой продолжала гореть ровно, без мигания. Но отражение вдруг стало темнее, словно сквозь него прошла тень. Это длилось секунду, может меньше. Но этого хватило, чтобы я почувствовала, как под кожей пробегает тонкая дрожь – как от холодной воды.

Когда свет “вернулся”, комната в зеркале снова стала похожа на мою. Почти. Чуть-чуть. Как будто зеркало извинялось за то, что показало лишнее, и поспешно собирало привычный мир обратно, стараясь не выдать, что когда-то знало больше.

Я отступила на шаг. Отражение тоже отступило, как будто согласилось.

– Это просто усталость, – шепнула я почти ласково, как говорят ребёнку, который увидел монстра в темноте.

Но я знала, что лгу. И лгала не зеркалу – себе.

Я закрыла глаза. Так легче дышать, когда мир начинает звучать слишком громко. Когда открыла, всё было на месте: плитка, лампа, запотевшее стекло, моё лицо. Даже опоздание исчезло – отражение снова послушно повторяло движения синхронно. Слишком послушно, как отличник, который знает, что его проверяют.

Я выдохнула, включила душ, и горячая вода обрушилась на плечи тяжёлой, ровной струёй. Шум воды заполнил комнату, вытесняя всё остальное – шорохи, паузы, даже собственные мысли. Вода всегда умела заглушать. Она напоминала дождь – но не тот, вязкий, морской, с глубиной и дыханием, а городской, искусственный, созданный трубами, но всё равно похожий на утешение.

Я стояла под водой и пыталась растворить в ней сегодняшнюю ночь. Пар закрывал зеркало плотным белым слоем, и мне стало легче от мысли, что я больше не вижу отражение. Иногда исчезновение – лучший способ успокоить.

Когда я закончила и завернулась в полотенце, зеркало превратилось в матовую поверхность с хаотическими каплями, стекущими вниз тонкими дорожками. Я не хотела вытирать его полностью – странное суеверие, рождённое только что: как будто, стерев туман, я позволю миру по ту сторону снова взглянуть на меня.

Я наклонилась к раковине, чтобы набрать воды в ладони, и в этот момент заметила кое-что ещё.

На стекле, среди случайных разводов, оставленных паром, проступала линия. Тонкая. Почти незаметная. Сначала я решила, что это просто след от моего пальца, когда я стирала запотевшую поверхность. Но линия была слишком ровной. Слишком уверенной. И она складывалась. В букву. Потом – в ещё одну.

Я замерла.

Это были не слова. Слишком расплывчатые, слишком неоконченные. Но это было намерение. Попытка. Как будто кто-то проводил по обратной стороне стекла, оставляя знак, которому не хватало чуть больше времени или тепла, чтобы оформиться полностью.

Я медленно протянула руку, провела пальцем рядом – не стирая, а просто чувствуя холод под тёплой влагой. Зеркало не ответило. Только капля сорвалась с края линии и упала вниз.

– Нет, – сказала я тихо, почти шёпотом. – Не сегодня.

Это было не отрицание. Это было – просьба.

Я вышла из ванной, не оглядываясь. Если бы я оглянулась, мне кажется, стекло всё равно смотрело бы в ответ.

В комнате было полутемно. Уличный свет косыми полосами лежал на стенах, делая пространство похожим на сцену, где забыли погасить последние прожекторы. Я опустилась на край кровати, всё ещё кутаясь в полотенце, и только тогда поняла, насколько ушла в себя. Руки дрожали. Не сильно – так дрожит звук в конце слишком длинной ноты, когда пианист ещё не решил, отпустить ли клавишу.

Я закрыла лицо ладонями. Внутри было странно пусто. Не страх. Не паника. Скорее – чувство, что я стою на границе чего-то большого, что пока не решило, впустить ли меня.

Надо было просто лечь. Уснуть. Завтра я бы объяснила всё усталостью, перенапряжением, эмоциональным выгоранием после книги. Любой диагноз звучал бы безопаснее, чем мысль, что зеркало может помнить то, чего я не хочу вспоминать.

Я встала, обернулась в мягкий халат, потянулась за телефоном, чтобы посмотреть время, – и остановилась.

Экран загорелся, осветив комнату. Время: 02:47.

Иконка камеры случайно заделась пальцем, и экран на секунду стал зеркалом. Моё лицо в небольшом прямоугольнике. Тусклый свет. Тот же взгляд.

Но секунда оказалась слишком длинной.

Я заметила, как в отражении телефон чуть дрогнул – позже, чем в моей руке. Совсем немного. Как там, в ванной. Как будто мир решил играть со мной в одну и ту же игру.

Я резко погасила экран. В комнате снова стало темно.

– Ты же понимаешь, что это глупо, – сказала я себе. – Ты просто устала.

Но в темноте слова звучат иначе. Они не объясняют. Они просят поверить.

Я легла, натянула одеяло до подбородка, закрыла глаза и постаралась считать вдохи. Раз, два, три. Вдох. Выдох. Ровный шум города где-то далеко. Чей-то смех в соседней квартире. Шорох проезжающего такси под окнами. Всё это должно было возвращать в реальность, закреплять в теле.

И всё же между звуками оставалось пространство. Слишком широкое для тишины. Слишком наполненное для пустоты.

Где-то там – за закрытыми веками, за чёрным стеклом ночи, за зеркалом ванной комнаты – продолжала жить та доля секунды задержки. Та крошечная трещина в реальности, через которую мир как будто тихо дышал мне в спину.

Я повернулась на бок. Холодная сторона подушки коснулась щеки. Я сделала глубокий вдох и вдруг услышала собственную мысль, отчётливо, словно кто-то произнёс её рядом:

Иногда мне кажется, что кто-то всё ещё пишет мою историю.

Не я. Не мир. Кто-то третий.

И самое страшное было не в том, что эта мысль появилась.

Самое страшное было в том, что она – не новая.

Я уже жила с этим ощущением раньше. Там, у моря. В доме, где пианино умело дышать. В дождях, которые знали мои шаги. В музыке, которая не отпускала. Тогда я думала, что эта история закончилась, потому что я прожила её, написала, отдала людям.

Но, может быть, некоторые истории не заканчиваются, даже когда их дописывают.

Может быть, они просто меняют руку, которая держит перо.

Я лежала, не открывая глаз, и слушала, как ночь медленно собирает вокруг меня свою композицию. Ровный гул города стал фоном. Вместо моря – асфальт. Вместо дождя – свет фонарей, дождём падающий на стены. Вместо голоса – шорох зеркала, который я теперь слышала не ушами, а памятью.

Связь не оборвалась.

Она просто изменила форму.

Глава 1. Город без отражений

Столица поначалу кажется не городом, а шумом, у которого появились стены.

Здесь всё звучит сразу и громко: трамваи скрипят, как чужие мысли, автобусы вздыхают на остановках, светофоры мигают с навязчивой точностью, а где-то наверху, между крыш, гудит едва уловимый ток, будто небо подключили к сети. Даже ветер здесь другой – он не приносит с собой соль или запах водорослей, он несёт пыль, выхлоп, обрывки разговоров, случайные обрывки чей-то жизни.

Когда я только приехала, казалось, что это всё не со мной. Как будто меня не привезли в новый город, а просто накрыли другим звуковым фоном, сменили плёнку. Дом у моря превратился в декорацию, оставленную за кулисами. Теперь сценой стала здесь каждая улица, каждый переход. И я – не героиня, а статист в чужом спектакле, который идёт без антракта.

Моя новая квартира – выше, чем я привыкла. Седьмой этаж, окно во двор, где нет моря, но есть кусок неба, отрезанный рамой аккуратно, как фотография. Двор шумит по своим правилам: дети, которые кричат, будто проверяют прочность воздуха, собаки, нервно лаящие на каждое движение, соседи, выносящие мусор с одинаковым металлическим звоном крышки. Даже мусор словно живёт по расписанию.

В первые недели я ловила себя на том, что всё время прислушиваюсь к тишине. Не к шуму – к тому, что между. К паузам. Там, где раньше было море, теперь – ничего. Нет низкого гула за стенами, нет мягкого стука волн под полом, нет дыхания дома, в котором каждая доска знала мой шаг. Здесь тишина не дышит. Она просто случается иногда – коротко, как сбой в системе, – и тут же заполняется следующим звуком.

Я думала: привыкну. Человек привыкает ко всему, говорят. Даже к тому, что больше нечему отвечать в ночи.

Но иногда я ловлю себя на том, что в шуме столицы ищу тот самый низкий аккорд, к которому привыкла. И не нахожу. Вместо этого – эхо собственных шагов в подъезде, где тусклое зеркало напротив лифта каждый раз встречает меня с лёгким недоверием.

Мне всегда казалось, что в больших городах слишком много отражений.

Не людей – их как раз понятное количество: лица в метро, силуэты в офисных окнах, фигуры на переходах. Отражений. Они повсюду: в витринах, в стёклах автобусов, в полированном металле дверей, даже в больших лужах после дождя, где небо кажется глубже, чем в реальности. В этом городе невозможно пройти путь от дома до работы, не встретившись с собой раз двадцать. Даже если очень не хочешь.

Я пыталась не смотреть. Сначала это было похоже на игру: идти по улице и ни разу не поймать свой взгляд ни в одной витрине. Потом игра превратилась в привычку. Я научилась смотреть поверх стёкол, мимо. На вывески, на облака, на рекламные щиты, на чьи-то спины. Всё угодно, только не на себя.

Иногда мне казалось, что я стала лёгкой, как тень. Можно существовать, не подтверждая себя зеркалом. Можно просто идти, слушать, дышать, оставляя лицо чужим.

Но город не любит, когда от него отворачиваются.

Он находит новые способы показать тебе тебя.

В первый раз это случилось в метро.

Я ехала на встречу в издательство: обсуждать тираж, переводы, обложку для зарубежного издания. Слова, которые ещё год назад казались чем-то невероятным, теперь звучали буднично, почти скучно. «Мы подумаем», «рынок», «позиционирование», «ваш голос сейчас важен», «читатель увидел в вас себя». Они говорили, а я всё время думала: если бы они знали, кого именно увидели.

В вагоне было полно людей. Утро, станция за станцией, прожилки света, мелькающего через окно, и ровный голос диктора, который объявлял остановки с одинаковой интонацией. Я стояла, держась за поручень, и слушала общий гул: чьи-то наушники шипели слишком громко, кто-то смеялся в телефоне, кто-то вёл беззвучный спор губами. Кажется, только метро умеет делать из множества отдельных жизней один непрерывный шум.

Напротив, над сиденьями, тянулась полоса полированного металла – что-то среднее между декорацией и зеркалом. Я знала, что в нём можно увидеть себя, если поднять глаза. И поэтому не поднимала.

До тех пор, пока вагон не дёрнуло так, что я инстинктивно посмотрела на своё отражение, проверяя: всё ли на месте, никто ли не заметил, как я чуть не потеряла равновесие.

Я увидела там женщину, которая стояла так же, как я: пальцы обхватывают поручень, плечи чуть напряжены, волосы выбились из хвоста. Всё совпадало. Кроме одного.

Она держалась за поручень чуть дольше.

Доля секунды. Настолько короткая, что любой другой человек бы не заметил. Но я работала с паузами слишком долго, чтобы не узнать их, когда встречаю.

Я уже убрала руку, а её пальцы всё ещё сжимали металл. Зеркало отставало. Не сильно. На один удар сердца. И этого было достаточно, чтобы холод прошёл по спине.