Отражение

Я моргнула. Образ смазался, всё снова синхронизировалось. Женщина напротив стала мной, такой, как привыкли видеть: немного уставшей, сосредоточенной, потерянной в шуме.

«Показалось», – сказала я себе.

Городские зеркала любят шутить: свет, угол, движение, уставший мозг дорисовывает лишнее. На следующей станции я вышла, не глядя ни в металл, ни в стекло дверей. Воздух перегона ударил в лицо горячим дыханием. Это было даже утешительно: значит, я всё ещё здесь, у меня есть тело, кожа, которую можно обжечь.

В издательстве меня встретили цветы и кофе.

Белые стены, ровные линии, стеклянные перегородки, за которыми сидели аккуратные люди с ноутбуками. В их мире книги были цифрами, графиками, планами. Для них моя история уже стала продуктом. Для меня – ещё нет. Возможно, поэтому я чувствовала себя здесь чем-то вроде экспоната: живой иллюстрацией к собственному тексту.

В переговорной комнате висело ещё одно зеркало – большое, во всю стену, с идеально отполированным стеклом. Я ненавидела его с первого взгляда. Оно удваивало всё: стол, стулья, стаканы с водой, лица людей. Казалось, что нас в комнате вдвое больше, чем есть на самом деле. Я села так, чтобы видеть только боковым зрением, краем сознания.

Они говорили о стратегии. О том, как важно не пропадать, пока книга «на волне». О встречах, интервью, фестивалях. О том, что стоит подумать о следующем проекте.

– У вас ведь есть идеи? – спросила редактор, глядя поверх листа, в котором была расписана моя жизнь на ближайшие несколько месяцев.

«У меня есть прошлое», – подумала я. – «И оно не успевает за мной».

Вслух сказала:

– Пока – только наброски.

Она кивнула, делая пометку. Для неё этого было достаточно.

В какой-то момент я всё-таки повернула голову к зеркалу.

Меня там было слишком много.

Женщина напротив сидела ровно так же, как я: лёгкий наклон вперёд, руки на столе, пальцы, обхватывающие кружку с кофе. Только кофе у меня уже почти остыл, пар не поднимался. В отражении он ещё дымился лёгкой струйкой.

Я знала, что это невозможно. Пар не может существовать только в зеркале. Но виделся именно там: тонкий, белый, как дыхание на морозе. Я смотрела и не могла отвести взгляд. Казалось, что отражение живёт в другой температуре, в другом ритме.

Я моргнула. В следующий миг пар исчез. Всё стало как обычно: я и моё отражение, уставшее одинаково. Я отвела взгляд, чтобы не проверять, насколько синхронно мы это сделали.

– Всё в порядке? – спросили меня.

– Да, – ответила я. – Просто немного устала.

Это была правда. Но не вся.

После встречи я долго стояла в коридоре у окна. Смотрела на улицу, где машины текли непрерывным потоком, и думала о том, как странно устроено время. В книге оно принадлежит тебе: можно растянуть одну секунду на целую главу, можно год упаковать в абзац. В жизни – наоборот. Иногда целая глава проходит, а ты даже не успеваешь понять, в каком моменте всё изменилось.

Вечером, возвращаясь домой, я снова увидела себя – в витрине какого-то магазина. На стекле висели плакаты, изнутри светили лампы, на подоконнике стояли цветы в глиняных горшках. Моё отражение прилипло к ним, как дополнительный слой, чужой и лишний. Я никогда раньше не думала о том, что лицо может выглядеть уставшим от того, что его слишком часто показывают.

Я остановилась. Посмотрела на себя внимательнее, как на человека, которого давно не видела.

В отражении рядом со мной никого не было.

Хотя я слышала – справа от меня кто-то идёт. Чьи-то шаги, уверенные, ровные. Кто-то обогнал меня, задел плечом, извинился вполголоса. Я почувствовала тепло чужого тела совсем рядом, запах дешёвых духов. Но в стекле – только я и цветы. Ни тени, ни силуэта. Как будто мир по ту сторону решил на секунду остаться только со мной.

Я не знаю, как долго стояла бы так, если бы прямо над моим отражением не вспыхнула реклама: яркие буквы, улыбающееся лицо, краткая фраза, обещающая «новую жизнь».

Я усмехнулась. Новая жизнь – это, оказывается, просто смена декораций.

Когда я поднялась к себе, было уже темно. Лифт скрипел, как старое пианино, которое долго не настраивали. Кажется, даже в этом городе я не могла уклониться от музыки – она просто сменяла инструменты.

В кабине я осталась одна. Зеркало занимало всю заднюю стену. Не было ни плакатов, ни графитов, ни следов чьих-то ладоней – только я и серый прямоугольник.

Я вдохнула, выдохнула и всё-таки посмотрела.

Иногда нужно смотреть в глаза тому, кто тебя пугает. Даже если это ты сама.

Отражение было привычным. Слишком привычным. Никаких задержек, никаких лишних деталей. Те же волосы, те же плечи, те же глаза, которые научились не выдавать лишнего. Я почувствовала почти облегчение. Лифт тронулся, лёгкая вибрация прошла по полу.

На пятом этаже он дёрнулся, как будто споткнулся, и остановился на секунду. Свет чуть мигнул, но не погас. Я автоматически сжала пальцами поручень. В тот же момент увидела, как в зеркале лифт продолжает ехать.

Совсем чуть-чуть. На долю секунды. Мой двойник в отражении стоял так же, но мир вокруг него двигался дальше. Кабина будто сместилась на один этаж выше, пока здесь всё ещё оставалось на месте. Потом картинка догнала реальность, щёлкнула, совпала.

Я не успела испугаться. Просто почувствовала, как внутри, на самом дне, что-то очень тихо треснуло. Не громко – так, как трескается лёд ночью, когда ты это ещё не слышишь, но уже знаешь.

Лифт поехал дальше. Дверь открылась на моём этаже, и я вышла, не оглядываясь.

Я знала: если обернуться, отражение, возможно, задержится ещё на одну долю секунды дольше. И сегодня у меня не было сил проверять, кто из нас двоих останется в лифте, а кто – выйдет в коридор.

Город без отражений – это не место, где нет зеркал.

Это место, где они начинают показывать что-то, чего ты не готов увидеть.

Иногда мне кажется, что столица живёт сразу в нескольких скоростях.

Есть та, которую видят все: быстрые шаги, бегущие строки новостей, календари, расписанные до мелочей, встречи, звонки, обязательства. И есть другая – скрытая, вязкая, медленная, как вода в глубине реки, которая течёт совсем не так, как её поверхность. В этой глубине время тянется иначе. Там задерживаются звуки. Там задерживаются взгляды. Там задерживаются отражения.

С тех пор как я заметила первую задержку – в метро, в зеркале лифта, в стекле витрины, – я стала внимательнее. Это не был осознанный выбор. Скорее тело само обучалось настороженности. Ушам приходилось улавливать не только шум города, но и те крошечные ноты, которые звучали «не по партии». Глазам – следить не за тем, что передо мной, а за тем, что чуть-чуть позади, чуть-чуть позже.

Я говорила себе, что это паранойя. Что мозг иногда ищет подтверждение там, где есть лишь совпадения. Но было чувство – тихое, упрямое, как ребёнок, который тянет за рукав, – что за этими долями секунды стоит что-то большее, чем просто усталость.

И всё же я продолжала жить.

Дни складывались в привычную последовательность: встречи, письма, редактирование, редкие прогулки, редкие звонки. Иногда казалось, что люди видят во мне не человека, а «автора». Слово, за которым удобно спрятать всё, что не хочется замечать: усталость, пустоту, тишину. Они говорили обо мне во множественном числе: «ваш голос», «ваше высказывание», «ваша миссия». Словно я – не Лея, а коллективный образ.

Смешно: раньше я боялась быть никем. Теперь иногда хотелось быть просто – кем-то. Одной.

Я стала ходить в одно и то же кафе. Там было тихо – насколько в этом городе вообще может быть тихо. Небольшое помещение, чуть в стороне от главной улицы, с большими окнами, через которые видна была только крона старого дерева и кусок неба. Место будто выпадало из общего ритма: там говорили тише, двигались медленнее, и даже кофе подавали так, словно боялись нарушить какой-то внутренний порядок.

Первый раз я зашла туда случайно. Теперь – приходила почти сознательно. Это был мой способ договориться с городом: «Я признаю твою скорость, – словно говорила я ему, – но дай мне хотя бы маленький остров, где можно не бежать».

Бариста меня уже узнавал. Высокий парень с усталыми глазами и голосом, в котором всегда звучала едва заметная улыбка. Он кивал, когда я входила, и приносил мой привычный заказ, не спрашивая. Я благодарила. Мы почти не разговаривали. И это было странно утешительно: иногда лучше всего лечат те люди, которые ничего о тебе не знают и не пытаются узнать.

Я садилась у окна. Ставила рядом с кружкой книгу – не свою, чужую, чтобы ничто не напоминало о том, что я тоже пишу. Делала глоток горячего, немного горького кофе и наблюдала за светом. Он падал на стол мягкими полосами, менял оттенок в зависимости от времени дня. Иногда казалось, что свет тоже умеет дышать. Просто его дыхание никто не замечает.

И всё же даже здесь отражения нашли меня.

В кафе было зеркало. Небольшое, прямоугольное, висело на стене напротив барной стойки. Не декоративное – практичное, так, чтобы посетители могли поправить волосы или проверить, не осталась ли пена от капучино на губах. Оно словно не претендовало на смысл. Обычное зеркало, одно из многих.

Я старалась на него не смотреть.

Но однажды – посмотрела.

Я подняла голову просто потому, что почувствовала, как кто-то вошёл. Дверь мягко звякнула колокольчиком – звук, который всегда чуть дрожал в воздухе, как тонкая струна. И я, по привычке, перевела взгляд в ту сторону. Он на секунду зацепился за зеркало.

Я увидела себя.

Ничего особенного: женщина за столиком, пальцы опираются на кружку, глаза задумчиво смотрят в сторону окна. Свет ложится на скулу. Лицо кажется мягче, чем я чувствовала изнутри. Всё было правильно. Слишком правильно.

И всё же… я заметила.

В отражении кофе был полнее.

Я знала, сколько осталось в моей кружке. Я только что отпила – почти половина исчезла. А в зеркале тонкий коричневый край оставался близко к самому верху. Как будто я ещё не сделала этот глоток. Как будто та, другая, живёт на секунду раньше. Или позже.

Моё сердце отозвалось тихим толчком. Не больно – просто напомнило о своём существовании. Я попробовала снова отпить – медленно, сознательно. Почувствовала вкус, тепло, горечь. Затем, едва заметно повернув голову, снова посмотрела в зеркало.

В отражении я подняла кружку на долю секунды позже. Чуть. Совсем чуть. Как едва заметная неровность в ритме.

Я замерла, не мигая.

И вдруг зеркало… догнало. Движение совпало, кружка вернулась на блюдце в тот же момент. Разница исчезла. Но то мгновение, когда мир был разбит на «здесь» и «там», уже произошло. И этого было достаточно, чтобы воздух вокруг стал плотнее.

– Ещё кофе? – услышала я голос рядом.

Я вздрогнула сильнее, чем стоило. Бариста стоял возле меня с подносом, но не протягивал чашку – просто ждал ответа. На его лице – вежливое участие, ничего лишнего.

– Нет, спасибо, – сказала я. Голос прозвучал слишком тихо, но он понял.

Я снова посмотрела на зеркало – машинально, проверяя, всё ли теперь «нормально».

И заметила его.

Не меня. Не отражение комнаты. Его – незнакомца, который стоял у стойки, повернувшись так, что я могла видеть его профиль. В реальности. В зеркале – тоже. Только в зеркале его взгляд был направлен не на меню, не на бариста, не на чашку в руке.

Он смотрел на меня.

Долго. Внимательно. Слишком осознанно.

Я медленно перевела взгляд с зеркала на реальность. В настоящем он действительно стоял у стойки. Только его глаза были опущены. Он слушал, что ему говорит бариста. Ничего странного, ничего «не того». Обычный человек в обычном кафе, день, который ничем не обязан становиться особенным.

Я снова посмотрела в зеркало – как будто проверяя, не ошиблась ли.

В отражении он уже не смотрел. Всё совпало. Порядок восстановился. Если бы не предыдущее мгновение, я бы решила, что ничего не было. Что мозг дорисовал. Что отражение – просто стекло.

Но память не такая проста. Особенно моя.

Я почувствовала легкую тревогу – не паническую, а ту, что появляется на границе инстинкта и понимания. Как будто мир шепчет: «Обрати внимание», но ещё не объясняет – на что именно.

Я собиралась закрыть книгу, допить остатки кофе и уйти, когда услышала рядом шаги. Тихие, уверенные. Кто-то остановился у моего столика, но не слишком близко, чтобы это выглядело навязчиво. Просто – достаточно, чтобы я почувствовала присутствие.

Я подняла глаза.

Он стоял передо мной.

Тот самый мужчина.

Не слишком высокий, не слишком низкий; возраст – сложный для угадывания, где могут сойтись и тридцать, и сорок с небольшим. Никаких ярких деталей: тёмное пальто, простая рубашка, руки без украшений. Лицо – спокойное, собранное, с той особенной мягкой сосредоточенностью, которая есть у людей, умеющих слушать. И глаза… обычного цвета. Ничего необычного. Но – живые. Тихие. И все же – пристальные.

Он не сразу заговорил. Сначала просто посмотрел на меня – не изучающе, не оценивающе, а так, будто проверял: действительно ли я та, кто сидит перед ним.

– Простите, – сказал он наконец. Голос его оказался низким, ровным, как звук, который появляется в глубине пианино ещё до того, как прозвучит нота. – Можно… спросить?

Я кивнула – больше из вежливости, чем из любопытства.

Он улыбнулся – еле заметно, почти виновато.

– Вы – Лея?

Я кивнула снова.

– Автор «Эхо под кожей»?

Я почувствовала, как привычная роль мгновенно надевается на меня, как пальто: движение, которое я уже выучила. Лёгкая улыбка, спокойный кивок, готовность к одному из стандартных разговоров – благодарность, признание, короткая история чужой боли. Я уже знала, что сказать. У меня были ответы – выработанные, мягкие, бережные.

Но он не стал говорить ничего из того, чего я ждала.

Он наклонил голову чуть в сторону, как делают люди, которые прислушиваются не к словам, а к их тени.

И тихо спросил:

– Это вы – та, кто пишет тишину?

Эта фраза прозвучала не как любопытство. Не как комплимент. Не как метафора.

Она прозвучала как узнавание.

Словно он произнёс пароль.

Я не успела сразу ответить.

Внутри – как будто кто-то открыл давно закрытую комнату. В неё тут же вошёл холодный воздух. Фраза легла слишком точно. Слишком глубоко. Как если бы он коснулся не моего имени, не книги – меня.

«Пишет тишину»…

Я вспомнила дождь, который умел звучать, как мысль. Дом, который дышал вместе со мной. Музыку, которая не играла – жила. И то ощущение, что иногда именно тишина говорит громче всего.

– Я… – начала я и замолчала. Потому что не знала, что за слово должно следовать.

Он не торопил.

– Простите, – сказал он мягко. – Это, наверное, странный вопрос. Но… когда я читал вашу книгу, у меня всё время было ощущение, что вы не просто описываете тишину. Вы… работаете с ней. Как с материалом. Как с чем-то… живым.

Я смотрела на него и вдруг подумала: он говорит не о литературе.

Не о стиле.

Не о приёме.

Он говорит о чём-то другом. О том, о чём обычно не говорят вслух.

– Иногда, – продолжил он, – то, чего нет, звучит сильнее того, что есть. Вы это… знаете. Это чувствуется. И… простите за прямоту, – он на секунду отвёл взгляд, затем снова вернулся ко мне, – у меня сложилось ощущение, что эта тишина… не отпустила вас.

Я вдохнула.

Слишком резко.

Пальцы сами сжали край стола, будто искали опору в дереве.

Видимо, я всё-таки слишком долго молчала. Он мягко кивнул, делая шаг назад.

– Извините. Я не хотел вас напугать. Просто… иногда нужно сказать человеку то, что слышишь. Даже если он этого не ждал.

Он собирался уйти.

И в эту секунду я поймала себя на странном желании – почти физическом – остановить его. Не потому, что мне хотелось говорить. Нет. Потому что мне вдруг стало важно понять: кто он такой, чтобы так уверенно произносить слова, которые обычно живут внутри меня без чужих голосов?

– Подождите, – сказала я.

Он остановился.

Я посмотрела на него внимательнее.

В нём не было ничего угрожающего. Никакой навязчивости. Никакого театра. Он говорил так, словно просто делился услышанным – как музыкант, который замечает фальшивую ноту и не может промолчать.

– Почему вы так решили? – спросила я.

Он улыбнулся – немного грустно.

– Потому что… у каждого человека есть его собственная тишина. Но ваша – не только ваша. Она… как будто связана с чем-то большим. И это чувствуется. Особенно… – он на мгновение замолчал, – когда смотришь в отражение.

Слово «отражение» прозвучало слишком громко, хотя он произнёс его тихо.

Я не успела спросить, что он имеет в виду.

За окном проехал автобус, стекло дрогнуло от вибрации, и на мгновение в зеркале на стене мелькнула наша общая картинка: он – стоящий рядом с моим столиком, я – сидящая, слегка повернувшись к нему, свет – падающий косо, разбивая нас на тени и блики.

И я увидела.

Моё отражение моргнуло позже.

Только моё.

Его – совпало.

Он заметил, куда я смотрю.

И тоже повернулся к зеркалу.

Мы оба замолчали.

Время снова сделало тот самый маленький надлом – почти не слышный, но такой ясный для тех, кто умеет слушать паузы.

И мне показалось, что город – огромный, шумный, живой – на мгновение задержал дыхание вместе со мной.

Мы стояли перед зеркалом, как двое людей, случайно оказавшихся у одной двери, за которой кто-то тихо дышит. И оба понимают – стоит только постучать, и всё изменится. Но никто не решается сделать первый звук.

На секунду мне показалось, что в отражении мы выглядим ближе, чем в реальности. Как будто стекло сдвинуло нас на полшага друг к другу. Его плечо почти касалось моего. Наши силуэты – чуть плотнее, чуть темнее, чем должны быть. И эта близость была не физической – иной, той, которая возникает между двумя людьми, когда они смотрят на одну и ту же тайну.

– Вы это видели? – спросил он тихо.

Я кивнула. Слишком медленно. Как будто голова боялась признать то, что тело уже поняло.

– Это происходит не впервые, да? – не как вопрос, а как осторожно поставленный диагноз.

Я сжала пальцы в кулак, чтобы не дать им дрожать. Он стоял спокойно, но я чувствовала – он тоже напряжён. Только его напряжение было похоже на сосредоточенность музыканта перед первым аккордом: нет паники, только готовность услышать.

– В некоторых зеркалах, – сказала я наконец. – Не всегда. Не везде. Но… бывает.

– И раньше? – тихо.

Я посмотрела в зеркало – не на себя, не на него – в глубину стекла. Там было только кафе. Столы, люди, свет. Всё «нормально». Как будто мир торопился заверить меня: ничего не случилось, продолжайте жить дальше.

Но память не умеет «ничего не случилось».

– Раньше… там, где я жила раньше, – сказала я осторожно, словно ступая по тонкому льду, – было… иначе. Но это не имеет значения.

Я солгала.

Он кивнул, будто принял правило моей игры: не задавать лишних вопросов там, где слишком тонко.

– Иногда отражения показывают не то, что есть, – сказал он тихо. – А то, что осталось.

Я повернулась к нему.

– Осталось где?

Он чуть улыбнулся.

– Зависит от человека.

Мы снова замолчали.

В обычной жизни паузы – это пустота. Здесь – наполненность. В каждой секунде тишины что-то тихо шевелилось. Как если бы мы стояли не у зеркала, а у воды, и ждали, когда поверхность дрогнет, выдавая то, что скрыто в глубине.

– Я не верю мистике, – сказала я наконец. Это прозвучало неожиданно даже для меня самой.

– А я не говорю о мистике, – так спокойно, будто мы обсуждаем погоду. – Я говорю о восприятии. О памяти. О… – он замолчал, подбирая слово, – о том, как человек делится на того, кем был, и на того, кем стал. И иногда эти двое перестают идти синхронно.

От того, как он это сказал, стало холодно. Не физически – глубже. Как будто за грудиной открылось окно, и внутрь вошёл воздух из другого времени.

– Случалось ли вам… – он говорил осторожно, почти бережно, – чувствовать, что часть вас осталась где-то? В каком-то месте. В каком-то моменте. В ком-то.

Я улыбнулась. Но это не была улыбка – скорее привычная маска, чтобы мир не увидел, чего не должен.

– Наверное, у всех так.

– Нет, – сказал он мягко. – Не у всех. У одних это просто память. У других – связь. Она может звучать. Может… вмешиваться. Особенно если её долго игнорировать.

Я не знаю, почему его слова не показались мне странными. Почему я не рассмеялась, не отмахнулась, не сказала: «Вы читаете слишком много моих интервью». Потому что он не говорил как человек, который строит красивую метафору. Он говорил как тот, кто знает.

Но откуда?

– Кто вы? – спросила я просто.

Он посмотрел на меня спокойно, честно. Без игры.

– Тот, кто умеет слушать, – ответил он. – Иногда – лучше, чем хотелось бы.

Это могло прозвучать претенциозно. Звучало – нет. В его голосе не было ни тени гордости. Только усталость. Будто умение слушать – не дар, а тяжесть.

– Вы музыкант? – спросила я, не понимая, почему это первое, что приходит в голову.

– Когда-то, – ответил он.

«Когда-то» прозвучало как «в другой жизни».

За стойкой снова звякнул колокольчик, кто-то вошёл, дверь пропустила внутрь поток холодного воздуха. Мир вокруг нас продолжал жить. Люди переговаривались, бариста наливал кофе, свет падал так же мягко. Только внутри меня мир уже сместился, как зеркало в лифте, на долю секунды в сторону.

Я вдруг очень остро почувствовала – мне нужно вернуться в тело. В простые действия. В настоящие вещи.

– Мне нужно идти, – сказала я спокойно, хотя внутри всё было далеко не спокойно.

– Конечно, – кивнул он. – Простите, если…

– Нет, – перебила я. – Не нужно.

Я встала. Он чуть отступил, давая мне пройти. И в этом движении – так простом, вежливом – было больше такта, чем в большинстве разговоров, которые я вела за последние месяцы.

Я накинула пальто, взяла сумку, расплатилась у стойки. Бариста пожелал хорошего дня. Я кивнула. Зеркало на стене поймало нас обоих ещё раз – словно не хотело отпускать. Я мельком глянула туда.

На этот раз ничего не произошло.

Полная синхронность.

Даже слишком правильная.

Как будто мир старательно делал вид, что никогда не ошибался.

Я направилась к выходу. Мужчина не пошёл следом. Это почему-то оказалось важным: он не был ни преследователем, ни навязчивой тенью. Он просто остался там, где стоял. И только когда я взялась за ручку двери, услышала его голос.

– Лея.

Я обернулась.

Он смотрел не на меня. На отражение в стекле двери, где тонко, хрупко отпечаталось моё лицо поверх улицы.

– Если тишина снова начнёт… говорить, – сказал он тихо, – не пытайтесь сделать вид, что не слышите. Это не помогает. Она всё равно находит способ.

Я хотела спросить: «Почему вы это знаете?»

Хотела – но не спросила.

Может быть, потому что боялась ответа. Может быть – потому что и без ответа уже слишком многое понимала.

Я вышла.

Улица встретила меня холодом и светом. Люди двигались быстро – сквозь ветер, сквозь друг друга, сквозь собственные мысли. Город жил, как живёт всегда: сам в себе, громко, уверенно, без пауз. Я сделала шаг, потом ещё один. Асфальт под ногами был твёрдым, настоящим. Можно было сосчитать удары каблуков, привязать себя к ритму, чтобы не уплыть.

Я шла и думала только об одном: «Это случайность. Просто совпадение. Куски внимания, сложенные в неправильный узор. Я придумываю. Я слишком много думаю. Это просто… эффект стекла. Свет. Усталость».

Разум повторял это спокойно, упрямо, настойчиво.

Тело – не верило.

Я поймала своё отражение в очередной витрине. На этот раз я сама искала его взгляд – как человек, который возвращается к ране, чтобы убедиться, что она действительно существует.

Я смотрела. И ждала.

Зеркало было послушным. Я моргала – оно моргало. Я наклоняла голову – оно делало то же. Я чуть приподняла губу, как будто собираясь улыбнуться. Оно повторило.

Секунда.

Две.

Три.

Ничего.

И в этом «ничего» было странное, тяжелое облегчение. Как будто врач сказал: «Пока всё в норме». Только слово «пока» прозвучало слишком ясно.

Я дошла до перекрёстка. Светофор зажёгся зелёным, и толпа потянулась через дорогу одним движением. Я пошла вместе со всеми. Шаги вокруг звучали, как единый ритм. И вдруг – среди этого общего шума – я услышала то, чего здесь быть не могло.

Дождь.

Не настоящий – его не было. Небо было чистым, холодным, городским. Но внутри – где-то очень глубоко – вдруг отчётливо прозвучал тот самый звук. Не просто вода. Дождь у моря. С его тяжёлой, знакомой музыкой. Не воспоминание. Не образ. Звук.

Он длился долю секунды.

Исчез.

Как будто кто-то провёл пальцем по клавише – и убрал руку.