Отражение

Я остановилась посреди дороги. Люди обтекали меня, ругались, кто-то тронул за плечо, чтобы я шла дальше. Я поспешно закончила переход, оказавшись на другой стороне, и прижалась спиной к холодной стене дома.

Мир снова стал обычным.

Но внутри меня что-то уже сместилось.

Я закрыла глаза.

Не для того, чтобы спрятаться. Чтобы прислушаться.

Ничего.

Только город.

Только люди.

Только шум.

И всё же на дне тишины я чувствовала – не звук, а его возможность. Как будто внутри меня открылась тонкая трещина, через которую мир мог заговорить, если захочет.

«Связь не оборвалась. Она изменила форму».

Эти слова – сказанные самой себе в ту ночь – вернулись, как echo. Только теперь в них было меньше удивления и больше признания.

Я не знала, кто этот человек. Как он понял. Откуда. Почему сказал «отражение» так, что у меня перехватило дыхание. Я не знала, что означают эти доли секунды задержки. Болезнь? Стресс? Игра воображения? Мир? Память? Я не знала ничего.

Но я знала главное.

Город, в который я приехала прятаться от звуков прошлого, оказался не местом тишины.

Он стал местом, где тишина – смотрит на меня через стекло.

И иногда… задерживается на долю секунды дольше, чем должна.

Глава 2. Галерея стекла

Приглашения всегда приходят не вовремя.

То есть формально – вовремя: когда книга на слуху, когда имя чаще появляются в новостных подборках, когда от тебя ждут, что ты будешь выходить к людям, говорить, объяснять, комментировать. Но внутренне – никогда. Внутри всегда чуть раньше или чуть позже. Как мои отражения.

Письмо пришло утром.

Я проснулась от света – редкий, почти прозрачный, он проливался в комнату сквозь неплотно закрытые шторы, делая воздух похожим на тонкую пыль из света. Телефон лежал на тумбочке лицом вниз, как всегда. Я какое-то время просто слушала город: далёкий рев машин, глухой стук мусоровоза, шаги по лестничной клетке. Всё это складывалось в привычный утренний аккорд. Потом протянула руку к телефону, не то чтобы ожидая чего-то особенного – просто проверяя, не забыл ли мир обо мне.

Мир не забывал.

Почта, сообщения, отметки. Между стандартными темами – одно письмо, которое сразу зацепилось взглядом: тема лаконичная, без восклицательных знаков и маркетингового пафоса.

«Галерея “Limbus”. Приглашение».

Я какое-то время просто смотрела на эти два слова. «Limbus» – граница, край, место между. Почти то, где я живу последнее время.

Письмо было коротким.

«Лея,

мы были бы рады увидеть вас на открытии выставки современного искусства “Стекло, которое слушает”.

Инсталляции: зеркала, звук, тишина как форма присутствия.

Нам кажется, что эта тема вам близка.

Если будет возможность – приходите.

С уважением,

куратор Аркадий Норд».

Зеркала, звук, тишина как форма присутствия.

Слова легли слишком ровно. Слишком близко. Как чужой голос, который неожиданно говорит на твоём внутреннем языке.

Я перечитала письмо ещё раз, словно проверяя, не придумываю ли. Нет. Всё было именно так. Ни слова о книге, ни слова о «вы автор». Только – тема. Будто пригласili не Лию, писавшую о доме и дождях, а ту, кто живёт в паузах между звуками.

Норд.

Фамилия на секунду зацепилась в памяти, но не нашла сразу крючка. Я отложила этот звук в сторону, как откладывают ноту, которую потом нужно будет найти в другой тональности.

Я долго смотрела на экран и думала – идти или нет.

С одной стороны – это всего лишь выставка. Обычная культурная жизнь большого города: галерея, вино в пластиковых бокалах, люди в тёмных пальто, фразы вроде «интересная работа» и «смелое высказывание». Там будет светло, чуть шумно, можно будет стоять в углу и молча наблюдать. Никто не обязан ничего от тебя, кроме присутствия.

С другой – зеркала. Стекло. Звук. Тишина.

Слишком много совпадений для мира, который якобы хаотичен.

«Мы бы были рады видеть вас».

Столица постоянно чего-то от меня хочет: интервью, мнений, участия. Я научилась вежливо отказывать, не чувствуя вины. Но здесь было ощущение, будто зовёт не город. Что-то более тонкое. Может быть, сама тишина, которой у меня стало слишком много.

Я отметила в письме «ответить позже», поставила телефон обратно, пошла на кухню, поставила чайник. Но все утро мысли возвращались к нескольким словам: «стекло, которое слушает». Зеркала, которые не просто отражают, а впитывают звук. Как если бы мои ночи, мои задержки, мои невысказанные тревоги кто-то попытался перевести в язык инсталляций.

К обеду я сдалась.

«Спасибо за приглашение. Постараюсь быть».

Отправила. Закрыла телефон. Почувствовала лёгкий толчок – как от внутреннего метронома, который отметил: принято решение, дальше – смотри.

Открытие было назначено на вечер пятницы.

К этому моменту город уже плотно натянул на себя сумерки: небо стало густым, свинцовым, а улицы – светлее, чем днём, за счёт бесконечных вывесок и фонарей. Я вышла из дома чуть раньше, чем нужно, – нелюбимая привычка, доставшаяся то ли от детства, то ли от долгих поездов, когда опоздание казалось равным исчезновению.

Галерея находилась в старом квартале, который чудом пережил реконструкции и новостройки. Узкие улочки, неровная брусчатка, дома с облупившейся штукатуркой, которые пытались спрятать возраст под вывесками модных баров и маленьких магазинов. «Limbus» прятался в арке: небольшая дверь из тёмного стекла, над ней – металлическая табличка с названием, будто прикреплённая не к фасаду, а к воздуху.

Я остановилась перед входом, вдохнула воздух, пахнущий мокрым камнем, табаком и кофе из ближайшего заведения. Внутри слышались голоса – приглушённые, многослойные, они сливали в общую волну. Сквозь стекло пробивался свет, белый, галерейный, тот самый, который не принимает ничего личного и одинаково освещает всё – и удачное, и неудачное.

Я коснулась ладонью двери. Стекло было прохладным, но под ним чувствовалось тепло – как кожа, за которой бьётся кровь.

Внутри было светло.

Поначалу – даже больно светло, после улицы. Глаза потребовали времени, чтобы привыкнуть к пространству, созданному для того, чтобы в нём было видно только главное. Белые стены, высокие потолки, бетонный пол. Люди – островками. Свет – пятнами. И – зеркала.

Их было много.

Разных размеров, форм, с рамами и без. Какие-то – растянуты по стенам, какие-то – стоят отдельно, как самостоятельные объекты, у некоторых поверхность искривлена, у некоторых – почти кристально ровная. Они не просто отражали галерею – они строили её заново. Пространство множилось, повторялось, перекликалось само с собой. В какой-то момент я почувствовала лёгкое головокружение: как будто стою внутри калейдоскопа, и любое движение рождает новый мир.

Люди ходили между зеркалами осторожно, будто боялись задеть не стекло, а своё отражение. Я слышала короткие реплики:

– …очень концептуально…

– …интересная работа с тишиной…

– …отсылает к Леону Фуксу, помнишь?..

Свет падал на лица, делая их немного масочными. В этом было что-то правильное: в галереях люди всегда чуть играют. Включают в себе зрителя, критика, специалиста. Даже если внутри них в этот момент просто кто-то смотрит и молчит.

Я сжала ремешок сумки, как будто он мог удержать меня здесь, не дать провалиться в один из бесконечных отражённых коридоров.

«Стекло, которое слушает».

Я пошла вдоль стен, не вглядываясь сразу в каждый объект – сначала пытаясь уловить общий ритм. Выставки всегда имеют свою музыку, даже если на них не звучит ни одной ноты. Иногда это движение людей, иногда – шорох одежды, иногда – скрип пола. Здесь к этим звукам добавлялось другое – более тонкое.

Тишина.

Не пустота – она была бы невозможна в таком месте. Тишина как материал. Автор выставки явно работал с ней сознательно. В некоторых залах было чуть громче, в других – почти приглушённо, как будто кто-то задушил воздух. На одном из стендов я заметила текст: «Слышать – не значит получать звук. Слышать – значит быть готовым к его отсутствию».

Я читала и чувствовала, как какие-то слова во мне отзываются.

Ко мне подошла женщина – невысокая, в чёрном, с аккуратно собранными волосами и блокнотом в руках.

– Добрый вечер, – сказала она. – Вы Лея?

Я кивнула. Это перестало удивлять.

– Куратор просил передать, что будет рад, если вы задержитесь до конца. У нас небольшое разговорное выступление, и… – она чуть пожала плечами, – ваша книга часто всплывает в ассоциациях.

«Конечно», – подумала я. Если в городе появляется что-то про тишину, меня неизбежно зовут внутрь, как будто я подписала с этим понятием пожизненный контракт.

– Я постараюсь, – ответила. Это было единственное честное слово, которое можно было дать.

Она улыбнулась и ушла, оставив меня снова наедине с зеркалами.

Я подошла к первой инсталляции.

Большой прямоугольник стекла на всю стену, но с небольшим отступом от неё, так, чтобы между стеной и зеркалом оставалась тонкая полоса воздуха. Внизу – металлическая табличка: «“Первая поверхность”. Зеркало, звук, пауза».

Я вслушалась.

Сначала ничего. Только голоса людей вокруг. Потом – очень тихий, почти неслышимый гул. Не музыка, не фоновый шум, скорее как напряжение в проводах. Как если бы за стеклом кто-то включил старый телевизор без сигнала. У этого гула не было мелодии, но был ритм: то приближался, то отступал. Я поймала себя на том, что синхронизирую дыхание с этим движением.

В отражении я видела часть зала, людей, себя. Ничего необычного. Разве что… моё лицо казалось чуть бледнее, чем в реальности. Но, возможно, это просто освещение.

Я пошла дальше.

Следующая работа – круглый диск, чуть выпуклый, как огромная линза. Перед ним на полу – обозначенный точками контур, куда рекомендовали встать. Я встала, как послушная зрительница. Посмотрела в стекло и неожиданно увидела себя… ближе. Очень близко. Чуть растянутой, но не карикатурно, а просто – будто кто-то на секунду придвинул меня к самой себе.

И услышала звук.

Нечто вроде лёгкого, одиночного звонка, как от ложки, касающейся стекла. Он был настолько тонким, что мог оказаться воображением. Я стояла и прислушивалась. Звон повторился, теперь чуть ниже. Потом – тишина. Но в этой тишине сохранилось послевкусие звука. Я не могла понять, исходит ли он из объекта или из меня.

Где-то в глубине зала кто-то тихо рассмеялся.

Я двинулась дальше, от одного стекла к другому. Каждый объект был вариацией на одну и ту же тему: зеркало как не просто поверхность, а как существо, которое умеет слушать и, возможно, отвечать. Где-то звук был явным: записанные шепоты, фрагменты слов, дыхание. Где-то – на грани восприятия. Мозг устал отличать, что из этого реально, а что – плод концентрации.

Я поймала себя на том, что всё меньше замечаю людей. Их голоса становились фоном. Я уже не слышала отдельных фраз – только общий гул, который ложился под кожу. В какой-то момент пространство галереи действительно стало походить на то самое «лимбус» – не здесь и не там. Место между.

– Нравится? – кто-то спросил совсем рядом.

Я вздрогнула – не от голоса, от возвращения в тело.

Рядом стоял мужчина среднего возраста, с бейджем на шее: «Экскурсовод». Возможно, он был из тех, кто должен объяснять посетителям смысл происходящего.

– Интересно, – сказала я, потому что это слово было безопасным.

Он улыбнулся.

– Не тревожно?

Я пожала плечами.

– В каком-то смысле – да.

– Значит, всё работает, – сказал он. – Автор хотел, чтобы зритель почувствовал себя немного… расщеплённым. Между собой и тем, что видит.

Я посмотрела в ближайшее зеркало. Оно разделяло моё лицо пополам: одна часть – в тени, другая – в свету.

– У него получилось, – сказала я тихо.

Экскурсовод кивнул, будто получил подтверждение эксперимента, и переключился на другую группу. Его голос удалялся, объясняя кому-то, что такое «аудиовизуальная инсталляция» и как важно «включать собственный опыт».

Я пошла дальше.

В одном из залов было гораздо тише, чем в остальных. Там звук будто выключили. Людей тоже было меньше – большинство толпилось в начале выставки, где всё ещё смешивался праздник открытия и любопытство. Здесь праздника не было. Только длинная белая стена, вдоль которой шли узкие, вертикальные зеркала, напоминающие пилоны света.

Я остановилась у одного такого. Оно отражало меня от макушки до грудной клетки, обрезая ноги и руки. Я выглядела в нём словно неопределённой, незавершённой. Как набросок.

Воздух здесь был прохладнее. Я почувствовала, как по коже пробегает лёгкий мурашечный холод.

И вдруг поймала себя на странной мысли: если где-то и можно услышать то, что на самом деле звучит внутри меня, – это здесь. Среди стекла, которое слушает.

Этот зал будто был сердцем выставки. Не самым эффектным, не самым “удобным для восприятия”, не тем, где делают красивые фотографии, а именно тем местом, где пространство начинает дышать иначе. Здесь звук не присутствовал – он прятался, словно кто-то держал его в ладонях и ещё не решил, отпустить или нет. Свет был мягким, приглушённым, зеркала – выше, уже, ближе друг к другу. Воздух немного холоднее, чем в других залах, – едва ощутимо, но достаточно, чтобы кожа начала реагировать тонкой мурашечной дрожью. Я стояла напротив узкого зеркала, которое отражало меня только до грудной клетки, обрезая руки, срезая привычность тела. Оно как будто не позволяло увидеть себя целиком – только фрагмент, только намёк. И я слушала.

Сначала я слышала лишь своё дыхание. Оно стало как будто громче, физичнее, внимательнее к самому себе. Потом – голоса людей где-то далеко: обрывки фраз, мягкий шёпот, короткие смешки, звук каблуков по бетону. Всё это постепенно отступало, растворялось, словно кто-то отодвигал мир чуть дальше, оставляя меня наедине не столько со стеклом, сколько с тем, что находится по ту сторону его поверхности. И именно в этот момент я услышала то, ради чего, возможно, вообще пришла сюда – хотя тогда я ещё не знала, что именно иду навстречу этому.

Очень далеко, как будто не в этом зале и не в этом времени, прозвучала нота. Одна. Чистая. Очень тихая. Не демонстративная, не эффектная, не та, которую используют в инсталляциях, чтобы впечатлить зрителя. Скорее – как случайное прикосновение к клавише. Или как голос, который ещё не решился говорить, но уже не может молчать. Я замерла, не смея даже моргнуть. Нота растворилась. Осталась только тонкая дрожь внутри, похожая на лёгкий след прикосновения. Это могло быть частью экспозиции. Могло быть специально продуманным звуковым решением. В конце концов, выставка посвящена стеклу и тишине, звуку и его отсутствию. Здесь никто не скрывает, что работает именно с этим. Но этот звук… он был не “произведением искусства”. Он был памятью. Моей.

Я почувствовала это сразу – телом, без слов и без объяснений. Некоторые звуки нельзя спутать ни с чем. Они когда-то входили слишком глубоко, проживали вместе с тобой целые дни и ночи, превращались в часть твоего дыхания. Это как узнать голос человека в толпе: можно не услышать слов, но тембр узнаёшь мгновенно. Именно так тело узнаёт то, к чему когда-то привязалось слишком сильно, слишком навсегда. И сейчас оно отозвалось не испугом, не паникой – больной нежностью.

Я сделала шаг вперёд. Потом второй. Здесь зеркала становились плотнее, ближе, образовывая узкие световые коридоры. Люди отступали на задний план. Я виделa лишь силуэты, смазанные лица, как будто мир становился декорацией, не главным. Главное было не здесь. Главное – звучало. Ещё одна нота. Опять – мягкая, точная, с тем самым дыханием дерева, пережившего жизнь вместе с человеком. Пауза. Та самая пауза – не пустая, а наполненная, как если бы музыка собиралась с силами, чтобы продолжить. И затем – третья нота, осторожная, робкая, как первый шаг по тонкому льду.

Внутри меня всё сжалось – не от страха, а от узнавания. Это было не “похоже”. Это было – оно. Не звук. Присутствие. Не воспоминание. Возвращение. В галерее из стекла и света вдруг начал проступать дом у моря: влажное дерево, тяжёлый воздух ночей, дождь, который жил за окнами как отдельная реальность, и пианино – не инструмент, не предмет, а живое существо, которое умело слушать ничуть не хуже, чем звучать.

Алекс.

Имя не произносится вслух. Оно возникает как дыхание. Оно не звучит – оно присутствует. В ту секунду оно просто оказалось в комнате, как возвращается запах, как возвращается ощущение прикосновения, хотя человек давно ушёл. Я не хотела признавать это. Назвать – значит впустить. Впустить – значит снова открыть двери тому, что я так долго пыталась закрыть. Но музыка не спрашивала разрешения.

Я двигалась вперёд, как человек, который идёт к источнику воды в пустыне, хотя знает, что вода может оказаться миражом и убить сильнее жажды. Музыка становилась ближе. Уже не просто ноты. Уже структура. Уже дыхание. Как будто кто-то настраивал мир под мой внутренний темп. И я знала этот темп. Годами знала. Годами боялась забыть. И всё равно забыла – настолько, что теперь каждая нота причиняла боль своим точным попаданием.

Я вошла в зал, который, казалось, был создан именно для этого. Он отличался от остальных – не визуально, а по ощущениям. Здесь тишина была совсем другой. Не декоративной. Не выставочной. Настоящей. Она не пустовала, не была нейтральным фоном. Она была плотной, как вода, в которую заходишь, и чувствуешь, как она обнимает тело и замедляет движение. Люди здесь почти не говорили. Кто-то сидел, кто-то стоял, кто-то смотрел в одно зеркало слишком долго, словно ждал, что оно нарушит правила и заговорит.

По кругу стояли большие зеркальные панели – человеческого роста, чуть изогнутые, чуть разные по оттенку. Они образовывали мягкий круг, как будто здесь действительно был центр чего-то важного, чего-то, что нельзя потревожить словами. В центре не было ничего. Только место. Пространство. Но именно туда тянулось внимание. Именно там звучало.

Музыка теперь была отчётливее. Всё ещё тихая, всё ещё осторожная, но уже уверенно существующая. Несколько нот, пауза, дыхание, дрожь, снова ноты. И всё время – ощущение живых рук. Человеческих. Не искусственного звука, не записи, не холодной конструкции. В этом звучании была рука, была кожа, была душа. И это было самым страшным.

Я знала эту музыку. Не как тему. Не как композицию. Как судьбу. И я не просто узнала её. Я почувствовала страшную, обнажающую ясность: кто-то взял то, что всегда было моим очень личным миром, и выставил это как объект искусства. Не мой текст, не мои слова – к ним я, как ни странно, уже привыкла. Мою тихую, внутреннюю жизнь. Ту часть, в которую я никого не пускала. Ту часть, где существовал он.

Это не было совпадением. Слишком точное попадание. Слишком тонкий оттенок. Слишком знакомое дыхание паузы. Он всегда умел играть тишиной. Всегда позволял музыке не спешить. Всегда слушал между нот, а не сами ноты. И сейчас здесь звучало именно это – не мелодия, а его способ быть в мире.

Я стояла и слушала. И чувствовала, как во мне поднимается не просто боль. Не просто тоска. А странное, пугающее чувство – будто меня узнали. Здесь. В этом зале. Среди незнакомых людей и зеркал. Как будто кто-то смотрит на меня не глазами. Музыкой.

Я закрыла глаза. Не чтобы спрятаться, а чтобы проверить – исчезнет ли звук, если лишить мир образа. Нет. Он не исчез. Напротив, стал ещё ближе. И пауза стала отчётливее. Та самая – долгая, наполненная, с которой у нас всегда всё начиналось. Пауза, в которой когда-то звучал его взгляд: «ты здесь?». Пауза, в которой когда-то я всегда отвечала без слов: «да».

А теперь – я была здесь. В другом городе. В другой жизни. В жизни, где он должен был остаться только памятью. Но музыка не знала о таких договорённостях. Или просто отказалась их принимать.

Я открыла глаза. Мир вокруг слегка качнулся. Зеркала смотрели на меня множеством моих лиц: в одном я была спокойнее, чем чувствовала себя; в другом – старше; в третьем – слишком прозрачной; в четвёртом – задержанной на ту самую долю секунды, от которой я уже устала, но которая теперь снова приобрела смысл. Потому что, возможно, дело было не в зеркалах. Не в психике. Не в усталости. Возможно… дело было в связи.

В той связи, от которой я пыталась избавиться красивыми словами о «принятии» и «свободе». В той связи, которая не оборвалась. Она просто изменила форму. И сейчас она звучала. В центре галереи. Среди людей, которые не знали, что слышат.

И в этот момент я поняла: это больше не странность. Не особенность восприятия. Не игра ума. Кто-то по ту сторону стекла – кто-то, знающий слишком много о моей тишине – намеренно открыл её миру. И если раньше зеркала задерживали мои движения, как будто не успевали за мной, то теперь я почувствовала обратное: я не успеваю за тем, что начинает происходить.

Музыка продолжала звучать – почти неуловимо, но настойчиво, как мысль, которую невозможно вытолкнуть из головы, сколько ни отворачивайся. Она не требовала внимания – она просто была, и поэтому внимание оказывалось у неё само собой. Люди вокруг стояли, кто-то вслушивался, кто-то просто смотрел на зеркала, даже не подозревая, что внутри этого мягкого звукового пространства кто-то чужой вдруг оказался дома. Я – да. И это было неправильно. Так быть не должно. Дом – это не то место, куда допускают случайных зрителей.

Я ощутила странное чувство – как если тебя внезапно раздевают не перед телом, а перед памятью. Не демонстративно, не грубо – тихо. Просто снимают слой за слоем то, что ты так бережно хранил, и выкладывают в свет. Люди смотрят и не понимают, на что смотрят. А ты – понимаешь. И от этого чуть труднее дышать.

Я села на край одной из невысоких скамеек, позволив себе остановиться. Нельзя всё время идти на звук – иногда нужно дать ему самому подойти. Я смотрела на зеркала, но не видела себя – только свет, чьи-то отражения, случайные фразы. В какой-то момент ко мне прикаснулся чей-то голос – тихий, женский: «Красиво, правда?» Я повернула голову – женщина лет сорока, тонкие пальцы, платок на шее, лицо с тем выражением, которое бывает у людей, часто смотрящих искусству в глаза и привыкших думать, что понимают его. Я кивнула. «Очень», – сказала я, и это было правдой. Красота не всегда добрая. Иногда она болезненна – до прозрачности.

– Это удивительно, как кто-то сумел так точно поймать… – она поискала слово, – ощущение присутствующей тишины. Как будто она не молчит, а живёт.

– Да, – ответила я.

– Я слышала, – женщина наклонилась ближе, как будто делилась чем-то личным, – некоторые говорят, что в этой комнате музыку не слышат. Только тишину. А некоторые – наоборот. Как будто зал сам выбирает, кому дать звук.

Она улыбнулась, словно это было игрой. Я тоже попробовала улыбнуться. Но внутри меня что-то сжалось ещё сильнее. Это не зал выбирал. Это звук выбирал. И мне не нравилось осознавать, что он всё ещё знает меня.

Женщина ушла. Её шаги растворились. А музыка… изменилась. Не резко – как если бы кто-то дотронулся до неё изнутри, чуть поправив дыхание. Я знала это движение. Ту осторожность, с которой рука переходит от паузы к ноте. Тот момент, когда ещё ничего не произошло, но уже решено. И, как всегда, перед тем, как сделать следующее, музыка словно бы спрашивала: можно?

И вот тогда впервые во мне возник не страх – сопротивление. Я поймала себя на очень чётком внутреннем слове: нельзя. Уже нельзя. Не здесь. Не со мной такой. Не сейчас. Я попыталась отступить. Не физически – внутренне. Закрыться. Увести уши вглубь. Спрятаться в сознании, как закрываются от ветра воротником. Но музыка умела проходить сквозь вещи, как дождь проходит сквозь ночь.

Я подумала о нём. Не громко. Не вслух. Осторожно. Я думала, что привыкла к его отсутствию. Что научилась жить, не оглядываясь на стены, где больше не звучат шаги. Что память – это просто память, пусть и острая, но не способная причинить реального вреда. И вот теперь я чувствовала: я ошибалась. Некоторые связи нельзя обескровить словами. Их нельзя «разрешить», как задачу. Они продолжают жить, как живёт шрам – тихий, аккуратный, но отзывающийся в непогоду.

Я встала. Удивительно, как музыку можно попытаться покинуть так же, как комнату. Я медленно двинулась к выходу из зала, намеренно не глядя в зеркала. Слишком много меня уже сегодня смотрело на меня. Я хотела оказаться там, где люди говорят громче, где свет чуть резче, где можно снова раствориться в обычной жизни, где звук снова станет просто звуком, а не дыханием прошлого.

Но по пути я всё равно замедлилась. Потому что в одном из зеркал увидела не лицо. Сначала – просто силуэт. Нечёткий, как часто бывает, когда отражение ловит боковой свет. Он стоял там, где, по идее, должна была быть только я и часть зала. И я не сразу поняла, что именно меня зацепило. Не фигура. Не поза. Время. Мой силуэт двигался – отражение откликалось с крошечной задержкой. Доля секунды. Настолько малая, что могла быть игрой света. Но я уже слишком хорошо знала, как это чувствуется, когда мир чуть-чуть отстаёт. Я остановилась. Он – тоже. Я едва заметно повернула голову. И моё отражение повернуло её позже, чем я.