Девушка на качелях

– Да. Я часто плаваю. Однажды проплыла восемь километров.

– Где?

– На юге, в теплых краях. – Она умолкает, смотрит вдаль, мимо башни Трубача, через голубой простор пролива Эресунн. – Я готова обплыть весь земной шар. Ах, хорошо бы поплавать в тропиках!

– Да. И я бы с вами поплавал. – Я рассказал ей о реке Черуэлл в Оксфорде и о шлюзе близ деревни Иффли. – Там бурное течение, мне очень нравилось.

– Ja, nat?rlich[34 - Да, конечно (нем.).]. Это приятно. – Опершись на парапет обеими руками, она перегнулась и снова посмотрела на Гельсингборг. – А вы ездите туда по своим фарфоровым делам?

– В Стокгольме я бывал, а в Гельсингборге ни разу. А вы?

– Я однажды съездила туда на пароме, из интереса.

– И вам понравилось? Отсюда город выглядит очень красиво.

– Сам город скучный, а вот замок Софиеру великолепен. Там замечательный парк. Я по нему гуляла. Очень мило.

– В одиночестве?

– Да, почти. – Помолчав, она добавила: – Почти в одиночестве.

– Карин, как можно быть почти в одиночестве? – рассмеялся я.

– Это нетрудно. – Она с улыбкой обернулась ко мне. – Алан, вы ревнуете?

– Ну, почти…

– Вот видите! Если вы можете почти ревновать, то я тоже могу быть почти в одиночестве. Скажите, а вы всегда берете с собой бинокль, отправляясь на прогулку?

– Почти всегда. Понимаете, я… Ох, ну хватит уже!

Она рассмеялась.

– Вы умудрились запутать меня в моем родном языке, – улыбнулся я.

– Вы ни разу не взглянули в бинокль.

– Потому что мне интереснее глядеть на вас. Птиц и корабли я могу рассматривать в любое время.

– Вы же собирались посмотреть резьбу в часовне.

– Хотел, но сегодня так тепло и солнечно, что в часовню заходить не хочется. Вдобавок я разленился.

– Лень вам несвойственна.

– Почему вы так решили? Вы же меня совсем не знаете.

– А вот и знаю. У вас всегда есть предмет для размышлений, верно? И вы специально куда-нибудь приезжаете, чтобы посмотреть на то, что считаете важным или красивым. Есть такая поговорка: «рассудительный не по годам», – можно так сказать? Только сегодня вы оставили свою рассудительность дома.

Она была почти права. Встречаясь с Барбарой и с другими знакомыми, не только с девушками, я всегда планировал свои действия – предстоящую прогулку или вечеринку, – всегда ставил определенную цель. «Давайте посетим норманнскую церковь в Авингтоне», – предлагал я. Или: «Вы, кажется, упоминали, что не знакомы с квартетом Бартока. Не хотите ли послушать его сегодня вечером?» Для меня было странным бесцельно бродить среди башен Кронборга и, будучи предоставленным самому себе, предаваться ленивому наслаждению. Мы не обращали особого внимания на замок, не рассматривали ни гобелены шестнадцатого века, ни потолочные фрески Хонтхорста в Королевской палате, и я больше чем уверен, что Карин этого делать не собиралась. Непосредственность и непринужденность были свойственны ей от природы; для нее было совершенно естественным воспринимать Эресунн, чаек над водой, далекий Каттегат и парапет башни, залитый лучами солнца, как декорации, на фоне которых она жила настоящим. Ей довольно было сознания того, что мне нравится ее общество; а легкомыслие, которое в других случаях меня бы утомляло или раздражало, прекрасно подходило как случаю, так и самой Карин. Иначе говоря, мне нравилось бездельничать вместе с ней.

По-моему, с того самого дня – в самом начале нашего знакомства – у меня сложилось впечатление о Карин, как о самодостаточной женщине; ее присутствие естественным образом привлекало к себе внимание окружающих, обеспечивая ей центральное положение в любой ситуации. Она обладала жизнелюбием и некой врожденной властью, что делало ее неколебимым средоточием, не ведающим ни цели, ни направления, но лишь подобие действия, как дерево под ветром.

– Ох, Алан, смотрите – жук! Какой хорошенький!

Ярко-зеленый жук с темными бусинками глаз грелся на каменном парапете в нескольких шагах от нее. Карин осторожно подняла его двумя пальцами и опустила на тыльную сторону ладони, где он замер, разомлев под лучами солнца. У Карин были тонкие изящные пальцы с узкими овальными ногтями, гладкими и перламутровыми, как раковины.

– Вы его не боитесь?

– Ach, nein. Weshalb?[35 - Ах, нет. Почему? (нем.)]

– Многие девушки не любят насекомых.

– А, пф-ф-ф! – Она нетерпеливо шевельнула пальцами. – Такого красивого я еще не видела, а вы?

– Это Cicindela campestris, скакун полевой из семейства жужелиц. Он распространен в Англии, ну и в Дании, наверное, тоже. Странно – обычно они улетают, если их потревожить. Видно, ему хорошо на солнышке. Интересно, как он сюда забрался?

Жук расправил крылышки и, жужжа, взлетел.

– Вот так и забрался, – заметила Карин; жук сделал круг и сел ей на рукав. – На солнышке ему хорошо, как же! – фыркнула она. – Просто я ему понравилась.

Жук снова полетел, но на этот раз вниз, в поросший травой ров у стены. Перегнувшись через парапет, я следил за жуком, пока он не скрылся из глаз.

– Меня он снова манит. Я иду.

– Was bedeutet das?[36 - Что это значит? (нем.)] Объясните, пожалуйста.

Что, если вас он завлечет к волне
Иль на вершину грозного утеса,
Нависшего над морем, чтобы там
Принять какой-нибудь ужасный облик,
Который в вас низложит власть рассудка
И ввергнет вас в безумие? —

продекламировал я, ожидая, что она поднимет меня на смех за излишнюю напыщенность и выспренность, но Карин, как я вскоре понял, никогда не подтрунивала над тем, что имело ценность для других.

– Какие чудесные строки! А что это? Ну, в смысле, что именно примет ужасный облик?

– Призрак, который жаждет возмездия.

– Ах, пойдемте, расскажете мне по дороге!

На мосту, у выхода из туннеля в крепостной стене, Карин споткнулась и едва не упала. Я придержал ее под руку; пошатнувшись, она выпрямилась, и прядь волос скользнула по моей щеке.

– Карин, что с вами?

– Danke[37 - Спасибо (нем.).], все в порядке. Я подвернула ногу. Ах, какая досада! Ой, каблук сломался. – Она сняла туфельку и, повернув ее к свету, прочла название фирмы внутри. – Дурацкая обувь! Больше никогда у них ничего не куплю.

Я взял у нее туфельку – хлипкую, явно дешевую.