Весы Великого Змея

Раскрасневшиеся от гордости, караульные пусть нехотя, но повиновались. Даже не оглянувшись им вслед, Пророк подошел к дверям, створки коих сами собой распахнулись и накрепко затворились, как только он переступил порог.

Роскошные во всем остальном, меблировкой покои Пророка отнюдь не изобиловали. Спал он, как полагали приверженцы (точнее, те из приверженцев, кто допускал, что Пророк хоть когда-либо спит), на невысокой тахте, обитой бархатом. За тахтой возвышалось с полдюжины суженных кверху мраморных пьедесталов, увенчанных весьма завидной коллекцией изысканных ваз и стеклянной скульптуры со всех уголков Санктуария. Стены были увешаны гирляндами из свежих цветов, а большую часть сверкавшего мрамором пола устилали трапециевидные, весьма искусной работы узорчатые ковры. Кроме гирлянд, на стенах висели картины, изображающие красу природы любых мыслимых стран, и каждый пейзаж был описан самым разным мастерам кисти лично златоволосым хозяином.

Но то, что почиталось среди немногих удостоенных чести входить в святая святых Пророка наиглавнейшим, находилось над головой. Свод потолка от края до края покрывала необъятная фреска, и сколько же на ней изображено было разных чудес! Существа, якобы живущие только в легендах, пейзажи словно из волшебных сказок, а самое главное – сонмы во всех подробностях выписанных бесплотных, богоподобных созданий, парящих над всем этим великолепием при помощи огромных, покрытых перьями крыльев, растущих за спиною, от самых плеч. Кто в женском образе, кто в мужском, все они были облачены в невесомые полупрозрачные ризы, а чертам лиц их могли позавидовать прекраснейшие из принцесс и самые неотразимые принцы. Вдобавок, внимательным зрителям сразу же становилось очевидно: они – не просто часть общей картины, именно они ее и создают.

Все это были ангелы – по крайней мере, такие, какими изображают их люди.

Мудрый, многое ведающий, Пророк оценил недюжинность достижения живописца весьма высоко, но, по большому счету, достиг тот не слишком-то многого: где уж простому смертному уловить истинную суть подобных существ? Как простой смертный может вообразить себе тех, кто от природы нематериален, кто создан из гармонических колебаний света и звука?

Да, представить себе ангелов такими, как есть, смертному не по силам… а вот Пророку – вполне.

В конце концов, не его ли некогда почитали одним из величайших средь ангелов?

На миг в тысячу крат мимолетнее мгновения ока покои озарил ослепительный свет. Стены вокруг вздрогнули, словно под натиском буйного ветра, зародившегося в том самом месте, где стоял златовласый юноша. Миг – и Пророк, при всем своем совершенстве являвший собою лишь тень потрясающей истины, исчез без следа. На его месте высился некто в долгополых одеждах с капюшоном, широко распростерший в стороны огненные крылья. Лицо ему заменяло сияние, состоявшее из совокупности света со звуком, столь дивное, что большинство смертных сочло бы его едва ли не ослепляющим. Нечто, с виду подобное длинным, серебристым волосам, обрамлявшим «лицо», также было не более чем сочетанием чистого света со звуком.

Облачение его состояло из сияющей медью кирасы и риз, словно бы сотканных, ни много ни мало, из лучей самого солнца. В понимании смертных, теперь бывший Пророк куда больше походил на какого-то богоподобного воина, и, правду сказать, на своем веку ему довелось повидать немало жестоких битв с демонами Преисподней.

Немало… а вернее – так много, что в итоге ангел этот, Инарий, отрекся от бесконечной войны Небес с чудовищными врагами и принялся подыскивать себе место подальше от схватки. С собою он взял единомышленников, коим тоже наскучило, побеждая в одном сражении, проигрывать следующее, и так без конца, без конца, без конца.

«Я ИСКАЛ МИРА, ПОКОЯ, А ОБРЕЛ ЛИШЬ ЕГО ВИДИМОСТЬ, – с горечью думал Инарий. – СОТВОРИЛ СЕБЕ САНКТУАРИЙ И НАЗВАЛ ЕГО ТАК ОТТОГО, ЧТО…»

Однако задолго до сотворения Санктуария он совершил ошибку, поддавшись на уговоры шайки демонов, также более не заботившихся о том, какая из сторон победит. А после усугубил сию ошибку, не устояв перед искушениями их предводительницы, каждое слово коей в точности совпадало с его собственными воззрениями. Союз их (а также союзы меж их соратниками) и превратил Санктуарий не просто в место отдохновения – в насущную необходимость.

Из-за нее… из-за нее все и превратилось в…

«ЕСЛИ Б НЕ ВСТРЕТИЛСЯ Я С ТОБОЮ, ЛИЛИТ, НИКОГДА… ЕСЛИ БЫ НИ РАЗУ ТЕБЯ НЕ УВИДЕЛ, НИ РАЗУ ТЕБЯ НЕ КОСНУЛСЯ…»

Однако жизнь обернулась иначе, и все его сожаления были всего-навсего… да, всего-навсего напрасными сожалениями. Вернуться назад и изменить прошлое не под силу даже ему. Бегство с Небес и из Преисподней, поиски места, где б поселиться отступникам, сотворение Санктуария… все это останется в истории навсегда.

Как и предательство Лилит.

Инарий взмахнул рукой, и потолок рассекла надвое огненная черта. Стены покоев вновь содрогнулись, посредине фрески отворился огромный проем.

Ни минуты не мешкая, ангел взмыл в воздух и устремился сквозь этот проем наружу.

Оказаться замеченным он нимало не опасался. Смертные неспособны видеть его от природы, а от взоров тех, кто мог бы разглядеть небожителя, Инария надежно укрывали способности ангела. Теперь он мог даже не страшиться того, что его, либо Санктуарий заметят на Небесах: с недавних пор мятежный ангел ощущал в себе небывалую мощь, вполне достаточную, чтобы держать в неведении о своих деяниях даже Ангирский Совет – тем более, по-прежнему поглощенный нескончаемой, вековечной войной.

Итак, Инарий впервые за многие сотни лет воспарил в небо. Расправив крылья в полный мах, он упивался ощущением абсолютной свободы. Глупо, глупо с его стороны было так долго ждать, прежде чем, наконец, взлететь снова. Но это, конечно же, не из страха, нет – скорее уж, оттого, что предательство Лилит потрясло его до глубины души, куда сильнее, чем подлые убийства остальных ангелов с демонами. Только по этой причине он и жил до сих пор в добровольном затворничестве, под личинами смертных вроде Пророка и ему подобных.

«ДОВОЛЬНО… ДОВОЛЬНО… ПОСЛЕ ТОГО, КАК КОНЧИТСЯ ЭТОТ ФАРС, ВСЕ ЗДЕСЬ УЗРЯТ МЕНЯ В ПОДОБАЮЩЕМ ВЕЛИКОЛЕПИИ…»

В конце концов, если б не он, не бывать бы и этому миру. Он вправе, он должен вести Санктуарий по намеченному пути. Лилит будет наказана, демоны – изгнаны, а от докучного смертного останутся лишь меркнущие воспоминания. Санктуарий станет таким, как он задумал… или Инарий уничтожит его и начнет дело сызнова.

Описав в воздухе крутую дугу, ангел пронесся мимо громады собора и через пару секунд уже парил над столицей. Великий город Кеджан был столь обширен, что мог сам по себе считаться целой страной, и некоторые утверждали, будто это окрестные земли названы в его честь, а не наоборот. Разумеется, подобные мелочи Инария ничуть не заботили, однако город внизу пробудил в нем кое-какой интерес. Огни столицы, пусть отдаленно, смутно, напоминали сияние Небес, края неугасимого света.

«КАК ТОЛЬКО ВСЯ ЭТА ИСТОРИЯ КОНЧИТСЯ, Я ПЕРЕДЕЛАЮ САНКТУАРИЙ ПО-СВОЕМУ, – поклялся он. – Я ПРЕВРАЩУ ЕГО В НОВЫЕ, СОБСТВЕННЫЕ НЕБЕСА, ДА ТАКИЕ, ЧТО ТЕ, ПЕРВЫЕ, ПОЗАВИДУЮТ!»

Пожертвовать ради этого – особенно его смертным – придется немалым, но дело будет доведено до конца. Слишком уж долго он, не ропща, прозябал в убожестве, хотя по праву вполне мог жить, как подобает его положению. Он сотворит здесь рай, не тревожимый пустяковыми распрями…

Внезапно ощутив рядом нечто знакомое, ангел вильнул в сторону, но сразу же выровнялся и, не мешкая, огляделся вокруг.

Поначалу ему показалось, будто это она, но о ее появлении он уже знал. Нет, то был кто-то другой…

Подумав об этом, Инарий почувствовал примерно то самое, что человеку напомнило бы учащенное биение сердца. Вначале Лилит… а теперь и он, некогда почти столь же близкий для ангела!

Вновь проносясь над собором, великолепное создание замедлило лет, дабы приглядеться к темным землям внизу, но как ни вглядывался Инарий во мрак, все оказалось напрасно. Только тот мимолетный проблеск и свидетельствовал о еще одном, о новом возвращении.

«ВЫХОДИТ, ОН УМЕН, ХОТЯ И ВПАЛ В ЗАБЛУЖДЕНИЕ… НУ ЧТО Ж… В КОНЦЕ КОНЦОВ, ОН – НЕ ТОЛЬКО ЕЕ ТВОРЕНИЕ… НО И МОЕ…»

Впрочем, воскресение еще одного давнего, но, очевидно, вполне живого воспоминания ничего не изменит. Спустившись в свои покои, взглянув на смыкающийся над головой потолок, Инарий твердо решил: когда придет час, с этим, еще одним, он поступит так же, как и с бывшей возлюбленной.

Пусть даже это – его блудный сын.

* * *

Поднявшись с простого одеяла, на котором спал, Ульдиссиан увидел вокруг великое множество новых лиц, великое множество настороженных взглядов, устремленных в его сторону.

– Заставить их отойти подальше не вышло, – подойдя к нему, повинилась Серентия.

Ее темные волосы были заплетены в косу на затылке, а поступь напоминала, скорее, солдатскую, чем подобающую дочери торговца. С силой своей она управлялась все лучше и лучше, однако копье сжимала в руках так, будто в любую минуту готова пустить его в ход.

– Ничего, Серри, ничего, – машинально ответил Ульдиссиан и лишь после этого сообразил, что, забывшись, снова назвал ее уменьшительным, детским именем.

Лицо Серентии окаменело, глаза, несмотря на суровость во взгляде, заблестели от слез. После того, как она стала взрослой, лишь три человека на весь белый свет продолжали звать ее «Серри», и двое из них (последним – Ахилий) уже распрощались с жизнью.

Даже не пробуя загладить ошибку и тем, может статься, усугубить положение, Ульдиссиан повернулся к новоприбывшим. Представители всевозможных каст и народов, они, как Диомедов сын и ожидал, привели с собою немало детей. Сие обстоятельство встревожило Ульдиссиана не меньше, чем в прошлый раз, когда партанцы явились к нему со своими отпрысками. Кое-кто из детей тех уже погиб, и их смерти терзали душу куда сильнее любых других… однако, несмотря на все его уговоры, за ним по-прежнему следовали целыми семьями.

«Я должен лучше, надежнее защищать их, – с горечью подумал он. – Ради кого все это, если не ради детей?»

Далее в этот вопрос он предпочитал не углубляться, так как ответ прямо касался его самого. Верно, он делал все это ради пошедших его путем, но еще и из откровенной жажды мщения. Отрицать этого, сколь бы низменны ни были его побуждения, сын Диомеда не мог.

И посему при виде детей среди нового пополнения на душе становилось особенно тягостно.

Выпрямившись, Ульдиссиан принял у Серентии мех, напился холодной воды, а остатки вылил на голову, чтобы вернее проснуться. Как на это посмотрят новоприбывшие, Ульдиссиана ничуть не заботило: если подобная мелочь отвратит их от него, значит, идти за ним они еще не готовы.

Однако никто и не подумал уходить. Все терпеливо ждали. Видя это, Ульдиссиан едва не поморщился: он-то втайне надеялся, что кое-кто из родителей уведет мальцов прочь и тем хоть слегка притупит терзавшее его чувство вины.

– Надеюсь, все вы пришли ко мне с одним и тем же, – во весь голос заговорил Диомедов сын. – Всем вам известно, что означает наш дар…

Вокруг истово закивали. На глаз новоприбывших оказалось более сотни. Пришедшие заняли большую часть поляны, где он устроился на ночлег, а прежние его соратники отступили в джунгли и не без опаски, однако с надеждой наблюдали за происходящим. Каждый из неофитов казался им очередным чудом.

Причин тратить время на долгие речи Ульдиссиан не видел. Он обещал главе городского совета увести приверженцев из Тораджи, а слово свое с детства привык держать твердо.

Сын Диомеда протянул руку к ближайшей из новичков, старухе, прикрывавшей голову цветастым платком. Почувствовав в ней восхищение, борющееся со страхом, Ульдиссиан понял: старуха явилась сюда одна.

– Будь добра, – пробормотал он, вспомнив давно умершую мать. – Будь добра, подойди.

Старуха без колебаний (скорее, ее, чем его заслуга) выступила вперед. Худая, лицо в морщинах… однако, судя по красоте карих глаз, в молодости она была весьма привлекательна.