Право крови

– Так в чем же тог…

Крестьянин осекся, вмиг побледнел.

– Нет, Лилия… ты этим даже не шути…

– Ульдиссиан, разве ты сам не видишь? Как вовремя поднялся этот ветер! Сколь справедливо та молния поразила спесивого брата Микелия, готового обвинить тебя в злодеяниях, которых ты не совершал!..

– А теперь ты утверждаешь, будто я властен над силами, вправду погубившими человека! Об этом подумай, женщина!

В эту минуту Ульдиссиану впервые с тех пор, как они познакомились, захотелось оказаться от Лилии где-нибудь подальше. По-прежнему желанную, аристократку наверняка поразило какое-то слабоумие. Наверное, несчастья с семьею, наконец, взяли свое – иначе ее поведения не объяснить…

Да, но чем объяснить вывих, который Ульдиссиан видел собственными глазами? Человеком буйного воображения он себя никогда не считал, а если так, каким образом его разум ухитрился породить подобный бред?

– Нет! – зарычал крестьянин на себя самого.

Продолжая рассуждать в том же духе, он, чего доброго, вскоре поверит в несуразные предположения Лилии… а уж тогда ему лучше всего самому сдаться на милость инквизиторов или стражи, пока вправду не подверг риску чью-либо жизнь.

Нежные, теплые пальцы, коснувшиеся руки, заставили вспомнить о настоящем. От Лилии его отделяло не больше дюйма.

– Я знаю, Ульдиссиан: исцелил меня ты… и ураган, и молния в минуту нужды, уверена, тоже призваны тобою.

– Лилия, прошу тебя! Послушай сама, какой вздор ты несешь!

Лицо безупречной красоты заслонило собой все вокруг.

– Хочешь, чтоб я убедилась в обратном? Так докажи же, что я неправа.

С этими словами аристократка мягко взяла его за подбородок и развернула туда, где остался Серам.

– Молнии все еще бьют по деревне, верша суд и возмездие. Небеса рокочут, разгневанные ложными обвинениями. Ветер воет, возмущенный наглостью тех, что взялись судить тебя, когда сами во всем и виновны!

– Лилия, прекрати!

Но умолкать она даже не думала.

– Докажи, дорогой мой Ульдиссиан, что я неправа! – до дерзости непреклонно сказала Лилия, прикусив нижнюю губу. – Пусти в ход всю свою мощь, вели небу угомониться – нет, даже очиститься, и если из этого ничего не получится, я охотно признаю, что самым прискорбным образом заблуждалась. Охотно…

Ульдиссиану не верилось, будто Лилия настолько помутилась умом, что полагает нечто подобное ее предложению выполнимым. Однако если аристократка говорила всерьез, то это самый простой и быстрый способ вернуть ее назад, к действительности.

Ни слова более не говоря, крестьянин поднял взгляд к бушующим небесам. Конечно, Ульдиссиан мог бы просто постоять так, глядя на небо да делая вид, будто сосредоточился, но чувствовал, что это будет предательством по отношению к спутнице – пусть даже был твердо уверен в своей правоте.

Итак, сын Диомеда сощурился и напряг разум. И пожелал, чтоб буйное ненастье утихло, а тучи рассеялись. И – хотя бы ради Лилии – изо всех сил постарался подойти к делу как можно серьезнее.

И ничуть не удивился, когда все осталось, как было.

Уверенный, что предоставил заблуждениям Лилии все шансы, какие возможно, крестьянин с усталым вздохом повернулся к ней. Он ждал, что аристократка не на шутку расстроится, но нет, Лилия попросту терпеливо ждала.

– Я сделал, как ты просила. Сама видишь, что из этого вышло… вернее, что не вышло из этого ничего, – мягко сказал он. – Ну, а теперь, Лилия, позволь, я уведу тебя отсюда. Надо подыскать место, где ты… где мы сможем отдохнуть, собраться с мыслями и…

К несчастью, вместо того, чтоб согласиться, Лилия продолжала выжидающе смотреть ему за спину.

В конце концов терпение Ульдиссиана лопнуло. Да, Лилия завладела его сердцем в тот самый миг, как он впервые увидел ее, но это не повод потакать ее бреду до скончания века! Для ее же блага, если на то пошло.

– Лилия, да соберись же ты, соберись! Я сделал, как ты просила, и…

– И все сбылось, – прошептала она, и лицо ее внезапно вновь озарилось благоговейным восторгом.

Легонько стиснув в ладонях плечи крестьянина, Лилия снова развернула его лицом к деревне.

Собравшийся было продолжить внушение, Ульдиссиан так и замер с разинутым ртом.

Над Серамом сияло яркое солнце.

* * *

Великий Храм Трех, располагавшийся в двух днях езды верхом от Кеджана, являл собою обширное треугольное сооружение с тремя высокими башнями по углам. Сами башни также были трехгранными, и каждую стену их украшал символ одного из священных орденов. От вершин до подножия башен тянулись ряды треугольных окон.

Той же тройственной природой обладало почти все в этом здании. Дабы достичь обращенного к Кеджану входа, паломникам требовалось подняться на три яруса, преодолев три раза по тридцать три ступени, а далее три массивные бронзовые двери – также треугольной формы – открывали правоверным путь внутрь, в просторный приветственный зал.

В зале паломников, естественно, встречали величественные изваяния трех духов-покровителей. Слева высился Бала, Творец, андрогинного вида создание, облаченное в одеяния своего ордена. В руках Бала держал чудесный молот и мешок, в коем, согласно проповедям священнослужителей, хранились семена всего живого на свете. Этот дух покровительствовал всем триумфам созидания – как природным, так и человеческим.

Справа над входящими нависал Диалон, мраморная статуя, во многом подобная первой, только он прижимал к груди Скрижали Закона. Диалон даровал Человечеству цель, а скрижали его учили, как достигать блаженства. Подобно Бале, облачен он был в одеяния того же цвета, что и ризы посвятивших себя идее Целеустремленности.

Ну, а посреди них стоял Мефис, не державший в руках ничего, но сложивший ладони чашей, точно нянча в них самого хрупкого из младенцев. Без Любви, Созидания и Целеустремленности не достичь процветания – так учил великий жрец, Примас, по словам некоторых, несомненно рожденный на свет самим Мефисом, столь велика была его забота о пастве.

Под титаническими статуями сверкали бронзой новые двери, ведущие в главные молитвенные залы каждого из орденов. Паломники и новообращенные, отдававшие предпочтение одному из них перед прочими, направлялись туда, слушать речи верховного жреца избранного ордена. Новоприбывшим помогали выбрать дверь по душе стражи-мироблюстители в капюшонах, в кожаных доспехах с символами всех трех покровителей на груди. В каждом из залов могли преклонить в молитве колени более полутысячи человек за раз.

Когда же перед паствой появлялся сам Примас, стены меж владениями орденов (а стены те, хоть и облицованные камнем, сделаны были из дерева) отодвигались в потайные ниши, дабы каждый пришедший мог лицезреть всеблагого великого жреца воочию. Взойдя на особое возвышение, глава Церкви Трех возвещал перед окормляемыми волю Троицы.

В тот день, однако ж, прихожанам пришлось молиться самим по себе, так как Примас держал совет с тремя самыми любимыми из приверженцев – с верховными жрецами трех орденов. Возглавлял их рослый, атлетически сложенный Малик, старший над всеми, равными ему положением. Сего высочайшего сана он, некогда ревностный, энергичный послушник, достиг благодаря целеустремленности, созидательному складу ума, а главное – преданности господину.

Одним словом, Малик – и о том знали все, включая двоих остальных – был правой рукой самого Примаса.

Уединенные покои, где они собрались, были невелики и почти пусты. Здесь не имелось никакой мебели, кроме трона Примаса, спинка коего, украшенная треугольным символом секты, возвышалась над его головой. Освещала овальную комнату пара факелов в стенных нишах. Правда, смотреть здесь, кроме как на сидевшего в кресле, было особенно не на что… но в том-то и состояла вся суть.

Взирая на всех троих сверху вниз, Примас негромко вещал, вел речи, предназначенные только для их ушей. В самые сокровенные тайны Церкви Трех Малик с собратьями были посвящены, как никто другой.

Голос великого жреца звучал, точно чистейшая музыка, лицо без единого темного пятнышка могло показаться вырезанным из мрамора, длинные пышные волосы и коротко, безупречно остриженная бородка сияли серебром; резкие, угловатые скулы и подбородок, изумрудный блеск глаз… Ростом он превосходил многих и выглядел много сильнее большинства, но, несмотря на внушительную внешность, неизменно двигался с необычайным смирением.

До этой самой минуты.

Неожиданную легкую дрожь заметил лишь Малик, украдкой взглянувший на великого жреца из-под темных бровей. Свою обеспокоенность этим наблюдением верховный жрец Ордена Мефиса ничем не выдал, но, очевидно, от Примаса она, невзирая на все старания Малика, не укрылась.

Совладав с собой, всеми любимый глава Церкви Трех едва уловимо кивнул в сторону двери, а черноусый Малик немедля предупредил о сем жесте остальных, коснувшись их плеч. Низко склонив головы, трое старших жрецов поспешно удалились из личных покоев главы Церкви Трех.

Примас безмолвствовал, глядя перед собой, в пустоту. Вдруг пламя факелов заплясало, как бешеное, словно по комнате пронесся порыв сильного ветра.

К тому времени, как факелы вновь запылали ровно, от благожелательности на лице Примаса не осталось даже следа. Теперь в нем не чувствовалось никакой святости – напротив, всякий, ставший тому свидетелем, первым делом вспомнил бы о совершенно обратном… а, вспомнив, весьма вероятно, испугался за свою душу.