– Беатрис, подожди…
Он касается моего плеча, и я вздрагиваю, словно от удара. Я не выдерживаю и бросаю ему в лицо:
– Ну чего тебе нужно от меня?
Голос с надрывом гремит на весь коридор и эхом отлетает от серых стен и сводчатого потолка. Рори оправляет взлохмаченную челку, одинокая конусовидная серьга покачивается в его ухе.
– Я просто видел… Просто хотел спросить, ты в порядке?
«Мне хочется умереть».
– Да, в полном, – лгу я и упираюсь взглядом в пол, скрывая настоящие чувства. Только исповеди перед Рори мне сейчас не хватает.
– Если хочешь, мы можем сообщить Хайтауэру об этом. Я выступлю как свидетель…
– Никому ничего не нужно сообщать! – почти рычу я и тычу пальцем ему в грудь. – Не смей ничего никому говорить, слышишь? Все, что ты видел… – я сглатываю ком в горле, – все, что ты видел, – забудь. Ничего не было, ясно?
Если только об этом станет известно, Даньел попросту уничтожит меня. В том, что Честер выкрутится и выйдет из воды сухим, сомнений нет никаких. А вот мою жизнь превратят в еще больший кошмар, окончательно обнажат ее плоть и выставят перед всеми, как в анатомическом театре.
– Я знаю, что видел, – отвечает Рори сухо, после чего еще раз прочесывает взлохмаченные каштановые пряди, натянуто улыбается и делает шаг назад, словно обжигаясь об меня. Или это я обжигаю его. – Ладно, Би, не буду тебе мешать. Увидимся на химии.
Рори расстроенно плетется по коридору, а я чертыхаюсь себе под нос и без сил опускаюсь на эркерный подоконник, чувствуя себя последней скотиной. Он, можно сказать, спас меня, а я повела себя как свинья. Каким бы странным ни казался Рори, он был куда порядочнее Честера, на чью уловку я так глупо повелась. Наверное, стоило сказать Абрамсону спасибо, но слова благодарности так и застряли у меня в глотке, задушенные подступающими рыданиями.
Вскоре на меня обрушивается рев звонка. Уэстриверцы суетливо разбегаются по кабинетам. Я добредаю до толпы и растворяюсь в ней, будто и была здесь, а не в темном коридоре, прижатая к стене. Среди сутолоки никто не заметит, как порозовели мои щеки от стыда; не узнает, как под одеждой горит кожа в тех местах, где он смел ее трогать, и как от отвращения сворачивается в трубочку желудок.
Но на химию я не иду. Просто не могу заставить себя зайти в кабинет и встретиться лицом к лицу со своим зеленоглазым чудовищем; увидеть Рори, который застал мой позор и которого я несправедливо отвергла; слушать, как скрипит по магнитной доске маркер, пока в ушах все еще звучит мерзкий голос Филлипса.
«С Гаспаром ты же позволяла себе такое…»
Вместо этого я выхожу во внутренний двор академии в одном пиджаке и вдыхаю мерзлый ноябрьский воздух. Он унимает жар в легких, остужает разгоряченную прикосновениями кожу. Отчаяние от невысказанных слов, от зарождающегося в горле вопля ведет меня под сень засыпающего леса за кампусом: я незаметно пробираюсь к ограде, ныряю в проделанную кем?то давно дыру и захожу в подлесок.
Опавшие листья уже превратились в перегной, покрылись первым и тонким одеяньем снега – весточкой подступающей зимы. Внутри с такой силой бьется о стенки сердца тоска, что хочется стряхнуть ладонью снежный пепел, разворошить листву, забраться под их покров и спрятаться там, словно под одеялом; не видеть больше ухмыляющихся лиц, не ощущать чужие руки на своем теле и не слышать сплетен и издевательских смешков за спиной.
Уснуть, навек уснуть…
Сон наполняет грудь
И не дает взглянуть…?[6 - Отрывок из стихотворения К. Россетти «Край снов» (пер. М.?М. Лукашкиной).]
Хочется набить листьями глотку, чтобы удушающий крик не вырвался наружу, не выдал моих чувств и больше не впустил кислород. Хочется задохнуться и остаться погребенной в этом лесу. Никто и не поймет сразу, что меня нет в постели после отбоя. Никто не забьет тревогу после моего исчезновения… А может, и тело искать не станут, и лежать ему среди палых листьев до грядущей весны, когда паводки унесут всю древесную гниль и омоют оголившиеся кости.
Колени мои подгибаются, и я безвольно падаю на заснеженную листву. Хочу остаться наедине с собой и слушать шепот земли. Пусть лишь она знает, о чем плачет моя душа.
На другой стороне лишь долгие безответные гудки.
Вот уже минут пятнадцать я мучаю телефон в попытках дозвониться до тети Мариетты. Грешу на плохую связь в комнате и подхожу к окну, надеясь, что уж теперь?то меня услышат и осчастливят ответом. Но протяжные гудки не исчезают. Моего звонка не ждут.
Только на двадцатый раз что?то щелкает в динамике. Грудной, посаженный сигаретами голос тети отзывается на линии безмятежным «алло».
– Тетя Мариетта, это Беатрис.
Она отвечает не сразу, будто решая: подавать ли признаки жизни или дождаться, когда я самовольно испарюсь.
– Беатрис? Господь милостивый. – Я слышу, как она делает затяжку, и почти ощущаю запах ее сигарет, наполняющий мою комнату, как если бы тетя была здесь. – Что?то опять стряслось? Только говори быстрее, я жду гостей.
Ну конечно. Гости из Франции, гости из Греции, гости из Штатов… Дом тети Мариетты всегда полнился разными людьми, сплошь состоятельными, будто сошедшими с обложек глянцевых журналов. Как всякий известный продюсер, Мариетта Чейзвик обожала устраивать приемы, проводить деловые встречи в просторном белом зале имения или убегать в собственную студию, из которой произрастали десятки современных молодежных звезд. В этом гламурном мире для меня никогда не найдется даже самого скромного угла.
– Да, кое-что случилось, – произношу я, и горло сдавливают воспоминания вчерашнего дня. В комнате вдруг становится нечем дышать, и я распахиваю форточку, впуская ноябрьский ветер. – Вчера меня пытались…
Молчание. Я стопорюсь, так и не заканчивая мысль.
– Что-что, дорогая? Говори громче, я плохо тебя слышу.
Но я попросту не знаю, как вытолкнуть эти чертовы слова из глотки. Они встают костью намертво и не хотят быть произнесенными. Пальцы взволнованно теребят кончики волос, наматывают их кольцами.
– Честер Филлипс… – только и могу выдавить я. – Он… вроде как напал на меня.
– Что значит «напал»?
Господь всемогущий, почему это так сложно? Просто скажи это, скажи…
«Меня. Пытались. Изнасиловать».
Вдруг на другом конце слышится странная возня, а следом – приглушенные команды тети, отданные прислуге.
– Глория, поставь цветы там, – распоряжается тетя, нисколько не заинтересованная в разговоре со мной. – Беатрис, прости, мне нужно бежать. Это что?то неотложное? С тобой ведь все в порядке?
Мне ясно дали понять, что я со своей бедой по-прежнему один на один.
– Да, тетя. Я жива-здорова. Простите, что отвлекаю от дел, я справлюсь.
– Хорошо, Беатрис, поговорим позже. Я тебе перезвоню на выходных.
Еще один щелчок – разрыв связи. Перезванивать тетя Мариетта, конечно, не планирует, как и во все предыдущие разы, когда это обещала. Да я и не надеюсь. Ее участие в моей жизни ограничивается переводом средств: хватает на ежеквартальную плату за обучение и еще немного на карманные расходы (хотя бы на них она не скупится). Но сейчас мне не нужны деньги, мне необходимо чье?то тепло. Забота, защита и желание выслушать правду, такую, какой я ее вижу и чувствую. Но я лишена подобных привилегий. Мариетте Чейзвик больше по душе лицезреть страдания на экране кинотеатра, чем в реальной жизни. В реальности ее день состоит из пары бокалов хереса, блока «Честерфилд»?[7 - Марка качественных американских сигарет.] и мусса из авокадо на завтрак с парочкой восходящих актрисок вприкуску. Мои стенания о школьной травле не входят в список рутинных дел.
С горечью я швыряю телефон на постель. Как раз в этот момент в комнату входит Ханна.
– Все в порядке? – Глаза ее округляются, прослеживая траекторию падения и приземления смартфона. – Выглядишь разбитой.
«Так и есть. Я рассыпаюсь на части».
Я плюхаюсь в кровать и отвечаю Ханне:
– Да все нормально. Просто сложные выдались последние деньки.
Еще больше смягчить попросту невозможно – я приуменьшаю события в невообразимых масштабах, – но следует оставаться верной надетой карнавальной маске. Чем больше боли прячется внутри, тем шире на маске должна быть улыбка, чтобы не вызывать подозрений.
– Ну как скажешь.
Тут у нас обеих пиликают телефоны. Ханна молниеносно хватается за свой, залипает в экран, в компании которого проводит большую часть дней в году, а затем присвистывает и смотрит на меня ошеломленно.