Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни

При этих словах лицо его худело и бледнело и глаза делались неподвижными от страха. И в данную минуту это была не ложь, а только заблуждение – его заблуждение.

Я уже сказала, что снова была беременна. На этот раз беременность не радовала меня нисколько, а казалась несправедливостью. Имела ли я право, в моем положении, производить на свет детей, которым, конечно, предстоит стать жертвами обстоятельств? Неужели мои дети будут переживать мою собственную юность, полную нужды и лишений, на которую нищета наложила свой гнет унижения? Я задыхалась от тоски и проливала горькие слезы, думая об их будущности. Я могла пожертвовать своей жизнью, но разве я имела право тянуть детей за собой в омут, который открывался перед нами?

И мое горе и тоска росли, когда я слышала слова мужа:

– Не забывай одного: ты можешь иметь сколько угодно детей, хоть дюжину, но для меня не будет существовать никакого другого ребенка, Я не отниму у Саши ни одной крупицы моей любви, чтобы отдать другому. Запомни, что более ни одна женщина в мире не может произвести такого ребенка, как Саша; это чудо красоты и ума, одно из тех редких созданий, которым мы должны отдать всю любовь, на какую способны. Кроме него я могу любить только тебя, потому что эта любовь другого рода, и то мне иногда кажется, что я его обкрадываю.

Таким образом, отец уже заранее отвергал ребенка, который еще не родился. Захер-Мазох только раз в жизни сдержал свое слово, и это было в данном случае.

* * *

25-го ноября 1875 г. я снова родила сына.

На другой день родов, когда я, истощенная, равнодушная ко всему, лежала на кровати, я услыхала, что мой муж говорил акушерке, молодой и хорошенькой женщине:

– Вы, должно быть, очень сильная, м-ль Цюрбизеггер?

– О да, это необходимо при моем ремесле.

– Вы думаете, что вы сильнее меня?

– Очень может быть. Господин доктор, конечно, тоже сильный, но у вас нет привычки.

– Если хотите, мы испытаем, кто из нас сильнее, вы или я?

– Я согласна, – ответила она, смеясь.

– В таком случае наденьте на себя какую-нибудь меховую вещь моей жены.

– А она разве не рассердится?

– Нет, нет! Это только посмешит ее. Впрочем, она теперь спит.

Он помог ей надеть мех, и они удалились к нему в комнату.

Я слышала их борьбу, слышала их учащенное дыхание, подавленный смех, потом нападение друг на друга.

Разгоряченные и оживленные борьбой, они вошли ко мне в комнату. Я посмотрела на них.

– О, ты проснулась? Мы тебе помешали? Представь себе, что я боролся с м-ль Цюрбизеггер, чтобы убедиться, кто из нас сильнее, и она повалила меня.

– Я думала, что вы сильнее, господин доктор.

– Да это так и есть, но бороться с женщиной нелегко: не знаешь, как за нее взяться.

– О, меня, господин доктор, вы можете схватить, как мужчину, мне это безразлично.

– Хорошо. Мы это завтра увидим, я буду бороться искуснее. Ты ничего не имеешь против, Вандлер?

Я отрицательно покачала головой и улыбнулась женщине, чтобы она не заподозрила во мне неискренности.

С тех пор у нас каждый день происходила борьба, пока м-ль Цюрбизеггер приходила в дом.

На третий день мой муж, вернувшись из кафе, вбежал весь запыхавшись в мою комнату, махая газетой, и, полный бурной радости, воскликнул:

– Ванда, «грек» найден!

Он прочел мне объявление в «Wiener Tagblatt», в котором молодой человек, красивый, богатый и энергичный, искал молодую, красивую и элегантную даму для «совместного развлечения».

– Необходимо, чтобы ты мне немедленно ответила, потому что подобный случай так скоро не повторится! Красивый и богатый! С энергичным характером! Все то, что мы ищем! Я всегда желал, чтобы «грек» был богатым, потому что мы сами небогаты, а для наших целей необходимы деньги.

Я была не в силах ни противиться, ни искать какого-нибудь исхода. Но когда он сказал, что мне необходимо ответить тотчас же, я с изумлением посмотрела на него. Я была настолько слаба, что моей матери приходилось кормить меня как ребенка, и я даже не представляла себе возможности написать письмо. Но он сказал:

Не беспокойся, мы это устроим так удобно, чтобы нисколько не устанешь.

Он приподнял меня, подложил мне подушки за спину, шахматную доску на колени, принес все необходимое для писания, руководил моей рукой, и я написала.

Он приложил к письму мой кабинетный портрет и поспешил отнести все это на почту. Ответ получился с обратной же почтой, до востребования, конечно; и нем была также вложена фотография больших размеров. Она изображала красивого молодого человека в восточном костюме.

Леопольд был точно наэлектризован.

– Грек! Грек! – постоянно восклицал он и не переставая любовался портретом.

Письмо было подписано Николаем Тейтельбаумом с приложением его адреса.

Я снова написала ему таким же образом, как и в первый.

– Ради Бога, Вандерл, выздоравливай скорей, чтобы можно было начать. Моя чудная, восхитительная жена! Я знал, что ты мне дашь высшее счастье в моей жизни. Ведь это так необычайно, что твоя собственная, честная и добрая жена может доставить тебе наслаждения, которые приходится обыкновенно искать у развратниц или даже публичных женщин. Когда ты доставишь мне «это», ты увидишь, как я буду тебя любить и как буду тебе благодарен!

Он отправился купить тонкого вина и откормленных цыплят, и моя мать должна была целый день варить и жарить. В промежутках между завтраком и обедом он кроме того сам разбалтывал яйца в теплом молоке и заставлял меня выпивать, чтобы как можно скорее набраться сил.

Переписка между тем все продолжалась. Решено было назначить свидание в одном отеле в Мюрццушлаге.

Мой муж точно обезумел от ожидания; он до мельчайших подробностей занялся моим дорожным костюмом. Незадолго пред тем, он заказал мне длинное манто из черного бархата, широкое, как платье, и длинное, до самого полу. Так как оно было не только отделано, но и целиком подбито мехом, оно было настолько тяжело, что после некоторого времени у меня начинали болеть плечи от него. Это манто я должна была надеть в дорогу.

Мне вообще не шли подобного рода вещи, которые давили меня и стесняли мои движения, даже когда я была вполне здорова и сильна; одна только мысль об этой тяжести при моем слабом состоянии повергала меня в отчаяние. И это еще было не все, так как в Мюрццушлаге я должна была сразу произвести своим туалетом «надлежащее впечатление». Поэтому к этой шубе он прибавил еще высокие, сапоги, какие тогда носили женщины для верховой езды, и свою высокую барашковую шапку.

– Ты увидишь, как ты будешь очаровательна и оригинальна! Это очень важно. Тейтельбаум тотчас же увидит, что имеет дело не с обыкновенной женщиной.

В этот день после обеда он ушел. Я сидела одна в своей комнате с ребенком на руках, этим бедненьким смуглым ребенком, так похожим на него, на которого он Даже ни разу не взглянул; дитя лежало все время тихо и спокойно, как будто зная, что не должно привлекать на себя внимания в этом доме. Я думала о том, что завтра ребенок останется без меня; как же нам обоим быть? Потом я думала о том, как холодно на улице, о снеге, выпавшем в таком количестве, что поезда переставали ходить или приходили с большим опозданием, о том, что мне предстояло ехать и зачем мне надо было отправляться из дому. В отчаянии и тоске я принялась плакать.

Так застала меня моя мать. Бедная старушка была гак уверена, что ее зять лучший и благороднейший человек на свете, а ее дочь – счастливейшая из женщин, что мои слезы были для нее непонятны.

– Что с тобой? Что случилось?

Так как мне во всяком случае необходимо было сообщить ей о моем отъезде, то я это и сказала ей, прибавив, что я беспокоюсь о ребенке.

– Зачем тебе понадобилось ехать в Мюрццушлаг? Невозможно тебе путешествовать по такому холоду, притом такой слабой и больной! Ты можешь умереть! Разве твой муж отпускает тебя?