Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни

– Да, конечно.

Она покачала головой.

– Это невозможно. Он не понимает, какой опасности ты подвергаешься. Я пойду поговорю с ним.

– Нет, мама, не говорите. Так надо.

– А ребенок?

– Надо, чтобы он как можно спокойнее провел тот день.

– На коровьем молоке? Нечего сказать! Он и без того не особенно крепок, по-моему.

На другой день я уехала. В дополнение «оригинальности» моего туалета, Леопольд, кроме сапог, шубы и шапки, вручил мне еще громадный собачий кнут. Наряженную таким образом, он проводил меня на станцию. Люди, знавшие, что я только что родила, смотрели на нас с удивлением. До последней минуты мой муж давал мне советы, как мне следовало вести себя с Тейтельбаумом. Наконец поезд двинулся. Как только он вышел со станции, я выбросила кнут из окна и охотно поступила бы так же с шубой и шапкой, если б мне не надо было защиты от холода.

Я чувствовала себя такой подавленной и измученной при мысли о предстоящем мне испытании, что снова мне захотелось плакать. Но я отправлялась на свидание, и было бы смешно явиться с заплаканными глазами.

Каков тот человек, который ждет меня? И если он порядочный, я скажу ему правду и попрошу простить и пощадить меня. Но что будет со мной, если он окажется развратником, который, конечно, ожидает пикантного приключения и будет возмущен разочарованием. Мне предстояло самой отправиться к нему в отель, в незнакомое место, где я буду в его власти.

Я думала обо всем этом в то время, когда поезд медленно поднимался между двумя высокими снежными стенами.

Тейтельбаум ожидал меня на станции в Мюрццушлаге. Я тотчас узнала его по его фотографии. Взглянув на него, я увидела, что у него доброе лицо, и это придало мне бодрости. Санки, ожидавшие нас, отвезли нас в отель. По дороге Тейтельбаум сказал мне, что он в отчаянии, так как комнаты, которые он еще телеграммой приказал натопить, были холодны, несмотря на топившиеся печи.

Когда я вошла в эти действительно страшно холодные комнаты, и он запер дверь за нами, и мы остались с ним вдвоем, моя тревога вернулась, мне захотелось сейчас же заговорить с ним, это был единственный способ вернуть себе бодрость духа. Но при первых же моих словах он прервал меня:

– Простите, что я вас прерываю, но раньше, чем вы что-нибудь скажете мне, я должен признаться вам в одном! Я знаю, кто вы.

«О! – подумала я, – тем лучше! Тогда он поймет».

Тем не менее меня это удивило. Он заметил это и продолжал:

– Я узнал это благодаря совершенно неожиданному случаю, который, казалось бы, встречается только в романах. Я должен вам сказать, что баронесса Ковец живет в доме моей матери в Вене. Посетив Баронессу по поручению моей матери, я увидел у нее и гостиной фотографию, совершенно одинаковую с той, которую вы были так добры прислать мне. Вполне понятно, что я не мог удержаться от желания узнать, кто была эта дама, и баронесса не отказалась удовлетворить мое любопытство.

Тогда я сказала ему все. Он читал «Венеру в мехах», и мне не пришлось долго объяснять ему. Я прибавила, что совершенно больна, так как родила только десять дней тому назад, рассказала ему мое беспокойство и мучение во время поездки и умоляла его не настаивать и тем не увеличивать горечи и боли моего существования.

Он с большим вниманием и сочувствием выслушал меня. Когда я кончила, он взял мою руку, поцеловал се и сказал:

– Благодарю вас за доверие и прошу верить, что во мне вы найдете искреннего друга.

И только.

Мы обедали вместе. Он говорил мне немного о себе и о своем доме, которым, по-видимому, гордился. Я чувствовала себя очень плохо. Скопившееся молоко болезненно напрягало мне груди, и я с трудом могла двигать руками. Я чувствовала, что силы покидают меня. Он заметил это, и просил меня выпить стакан вина. Исполнив это, я почувствовала себя лучше. Но до отхода поезда, на котором я должна была вернуться, оставалось еще много долгих часов. Тейтельбаум все-таки выказал минуту слабости; Он был молод, силен, с горячею кровью, вероятно, и пробыл столько часов наедине с молодой женщиной, на обладание которой он рассчитывал. Но как мужественно и честно он поборол себя, и как почтительно-нежно он относился ко мне!

Мы расстались, горячо пожав друг другу руки.

* * *

В вагоне я задала себе вопрос, каким образом я объясню Леопольду, что дело не удалось.

Я застала его на станции в таком возбужденном состоянии и с таким искаженным лицом, что прежде всего подумала, не случилось ли несчастья в доме. Но он сказал, что в ожидании меня пережил смертельную муку, так как был убежден, что я уже предала его «греку». Тогда я объяснила ему, что ничего не случилось, потому что Тейтельбаум, узнав в чем дело, объявил мне, что у него никогда не хватит смелости сыграть роль «грека» по отношению к такому замечательному человеку, как Захер-Мазох, к которому он питает величайшее уважение; что никогда он не мог бы чувствовать себя выше его и быть его «хозяином» и что он скорее откажется от счастья обладать мною, чем предпринять нечто невозможное, что только сделало бы его смешным в собственных глазах.

Таким образом, мой муж проглотил эту позолоченную пилюлю и в конце концов почувствовал себя необыкновенно гордым от уважения, которое он внушал.

Дома он не переставал расспрашивать меня о каждой подробности, и я должна была передать буквально весь наш разговор с Тейтельбаумом. Так как мне приходилось очень внимательно следить за каждым своим словом, чтобы не выдать себя, я вскоре почувствовала такую физическую и душевную усталость, что, казалось, могла умереть от истощения; в это ром я приход Штаудекгейма прекратил мои мучения. Леопольд пошел к нему навстречу и обратился к ним веселым тоном, точно желая сообщить ему приятную новость:

– Моя жена только что вернулась из Мюрццушлага.

– Твоя жена… Мюрццушлага – произнес Штауденгейм, глядя на него удивленно и ничего не понимая. – Значит, она уже встала?

– Она встала вчера. Сегодня она уезжала на целый день.

– Зачем же это?

– А! По очень важному делу; ей необходимо было ехать.

– Я полагаю, иначе ты не рисковал бы так ГС жизнью.

– Как – рисковал?

– Послушай. Сегодня 24 градуса мороза. Все школы закрыты, дети и женщины не выходят на улицу. Надо действительно иметь настоятельную нужду, чтобы выйти; мне кажется, что это вовсе не подходящее время для путешествий женщины слабой и только что вставшей от родов.

– Ах, ты все сравниваешь мою жену с другими женщинами. То, что было бы вредно другой, на нее совершенно не действует.

– Хочешь играть в шахматы?

В этом внезапном повороте разговора и в тоне его опроса было что-то, глубоко тронувшее меня. Одно мгновенье мне захотелось бросить все, подойти к нему, клонить свою голову на его сильную, могучую грудь и просить его защитить меня своими объятиями и увести отсюда…

Разбитая горем и болью, упав на пол перед своей кроватью, я уткнула голову в подушки, как делала это в детстве, и рыдала, рыдала…

* * *

На другой день с новорожденным сделалась дизентерия. Сама я была тоже настолько больна, что доктор запретил мне кормить ребенка, потому что это могло быть опасным для нас обоих. Несмотря на все наши заботы положение ребенка сделалось хуже. В рождественский вечер, в полночь, доктор Шмидт, которого я просила зайти еще раз, объявил, что, несмотря на все испробованные средства, он был бессилен помочь и что я должна быть готовой к потере ребенка.

В отчаянии я упала на подушки. Прошла долгая мучительная минута трагического молчания. Затем добрый доктор, сочувствовавший мне – в голосе его мне послышались слезы – объявил, что я не должна все— таки окончательно терять надежду и что мы попробуем радикально изменить питание ребенка. Он велел мне варить в продолжение нескольких часов мясо без жира и волокон, разрезанное на мелкие кусочки, вместе с рисом; таким образом я получу отвар молочного цвета, который и дам ребенку в рожке. Я тотчас же принялась за дело и через несколько часов маленький больной получил первую порцию отвара, которую он охотно проглотил. Потом он уснул, я также легла.

Когда я проснулась, было уже утро, Моя первая мысль была, что ребенок умер; я склонилась над его кроваткой и увидела, что он спал спокойным и крепким сном.

Спасен! То же сказал и доктор Шмидт, когда пришел к нему; с этого дня ребенок был совершенно здоров. Этот мясной бульон совершил настоящее чудо.

* * *

В Брюке мы часто бывали в гостях у одной молодой четы, г-на и г-жи X***. Жена в особенности интересовала меня, так как долго оставалась для меня загадкой. Ей было только двадцать два года, у нее (мила хорошая фигура и приятное, хотя и не красивое, лицо. У нее были странные глаза. Маленькие, они и постели из глубоких орбит и привлекали к себе взор, точно два пламени в темной глубине, над которой хочется склониться, чтобы проникнуть в тайну, которую они как будто охраняют. Эти загадочные глаза представляли удивительный контраст с очень спокойным вообще лицом.

У нее уже было двое детей, и муж, казалось, очень побил ее. Но ни муж, ни дети, ни семейная жизнь не тронули ее души. Она жила, точно чужая, среди своих домашних, она относилась к ним с лаской и добротой, но совершенно как посторонняя. Под этой холодной и всегда спокойной внешностью я чувствовала кипучую жизнь – тайну, которую охраняли и выдавали ее глаза.

Родственница ее мужа занималась у нее хозяйством и смотрела за детьми.

Что же касается ее, она все свое время проводила за пением и музыкой.