Гибель Лодэтского Дьявола. Первый том

«Славный король О?ртвин I сулил щедроты племяннику, новые земли и состояние, а затем приказал исполнить его волю господина. Но граф Ра?гнер Ра?ннор просто-напросто сбежал из Лодэ?нии, вероломно нарушив долг и поправ клятву, объявился в Южной Леони?и как черный рыцарь без господина и нанялся за весьма скромную плату воевать на том южном побережье – сперва за Лаа?рснорсда?жд против королевства Ла?мнора, затем поддержал герцогов Верхней и Нижней По?дений против Ни?борда?жда, будто напрочь позабыл то, что с рыцарями из Ла?мноры и Ни?борда?жда вместе воевал на Священной войне в Сольте?ле».

«Весть о неожиданной кончине на тридцать третьем году жизни его старшего брата, Го?нтера Ра?ннора, заставила Ра?гнера Ра?ннора вновь возвратиться в Лодэ?нию. И случилось это в високосном тридцать шестом году, в последнем солнечном периоде тридцать девятого цикла лет. В годах, близких к возрасту Благодарения, Ра?гнер Ра?ннор унаследовал земли предков, стал владетелем герцогства Ти?дия и вскоре женился на графине Ха?мтвир. Собственное наследство да приданое супруги сделали наконец герцога Ра?гнера Ра?ннора богатым. Тем более неожиданным случилось то, что именно тогда он заключил союз с королем И?варом IX и через четыре дня после своего венчания, прервав свадебное пиршество, отправился в новый военный поход, дабы отнять Сиренги?дию для Ладикэ? у королевства Оре?нза. После такого поступка те, кто считали, что Ра?гнер Ра?ннор воевал лишь за звонкую монету, согласились, что Лодэ?тскому Дьяволу больше злата и сребра нравилось только умерщвлять».

«Король Оре?нзы, Элла? VIII Короткий, сын короля Эллы? VII Победителя, не стал защищать "Край тысячи ручьев", горный кантон Сиренги?дию, ведь шли последние дни тридцать девятого цикла лет. Никто не желал грешить в преддверии возможного Конца Света и умножать несчастия, никто кроме Лодэ?тского Дьявола. Король Ладикэ?, почитая зимнее перемирие, до начала весны воевать вовсе не думал, и даже король Лодэ?нии отрекся от своего рыцаря: так герцог Ра?гнер Ра?ннор отправился покорять Сиренги?дию под личным знаменем. Без поддержки ладикэйцев, имея всего два корабля и три сотни воинов, он без боя захватил главный город кантона, портовый О?риф, явив святотатство, ужаснувшее и Эккле?сию, и всех верующих: угрожая начать огненный штурм в Великое Возрождение, он вынудил сиренгцев сдаться. Свой тридцать первый миг рождения и начало нынешнего сорокового цикла лет герцог Ра?ннор встречал во Дворце Равных, куда он в Темнейшую Ночь согнал легатов из двадцати четырех городов Сиренги?дии. В страхе они без промедления согласились вернуть земли кантона под власть короля Ладикэ?. Разочарованный легкой победою, малым разбоем да едва пролитой кровью, Лодэ?тский Дьявол решил идти с королем И?варом IX дальше: вверх по реке Ла?ни, на юг королевства Оре?нза к столице герцогства Лиисе?м, к городу Элла?данну. И с началом весны, суда из Лодэ?нии и Ладикэ? устремились через Банэ?йское море к Фойи?скому».

«После морского побоища вблизи главного водного пути Оре?нзы, реки Ла?ни, ошеломленный мощью громового оружия, король Элла? VIII бежал с остатками войска на запад своей страны, оставив крупнейшие города вверх по течению без защиты. Спалив и разграбив в Весенние Мистерии великолепный Рео?нданн, порт в устье Ла?ни, Лодэ?тский Дьявол направил корабли к самому грандиозному из городов Оре?нзы – к неприступному Бренно?данну.

Именно там, осаждая стены Белого Короля, тридцать шесть лет назад И?вар IX Шепелявый и его отец, И?вар VIII Лысый, потерпели поражение. Тогда они отступили, оставив все ранее завоеванные северо-восточные земли. Цикл лет спустя многолюдная столица Оре?нзы и ее жители вновь устрашились грядущего. Кто-то в спешке покидал город, другие собирались сражаться за свой дом. Вести из разгромленного Рео?нданна доходили до вольных горожан Бренно?данна воистину жуткие. И пока люди, слушая сплетни на рынках да на улицах, разрывались между желанием бежать и остаться, по широкой водной глади, по реке-кормилице Ла?ни, к Бренно?данну приближались боевые суда с головорезами, вооруженными кроме копий и арбалетов ружьями да пушками. Корабли везли на палубах метательные машины для громовых бочонков, а в трюмах порох. С северо-востока на подмогу кораблям лодэтчан подступало стотысячное полчище ладикэйских воинов. Богатейший стольный град манил их роскошью, ухоженными женщинами, своей изнеженностью, сытостью, праздностью…»

Глава I

6 день Нестяжания, 1 год, 40 цикл лет

«Прескверный день окончается не яблоком, а конфетою», – стараясь себя приободрить, вспомнила юная Маргари?та Ботно? поговорку дядюшки Жо?ля.

– Да еще этот день! И хорошее лишь одно: теперь я верно знаю, что получу уйму сластей! – с досадой вздохнула девушка, рассматривая в полумраке свои руки и невольно ими любуясь.

Из всех Ботно только ей достались тонкие запястья, узкие кисти рук и длинные пальчики: безымянный был слегка длиннее указательного, а большой палец изящно сужался у основания. Дядя Жоль называл это сужение талией и шутил, что раз есть талия, то нужен пояс с кошельком. Столь утонченные руки украсили бы и без того прелестную внешность своей хозяйки, но кожа покраснела от стирки, и, вместо гордости за свои пальчики, юная красавица чувствовала смущение, когда наблюдала их при свете дня. Лишь в полумраке ее руки снова становились совершенными.

Кто видел Маргариту, сразу понимал, что ее предки – выходцы из кантона Сиренгидия, а она сама – сире?нгка: из-под белого чепчика выбивались светлые с золотистым отливом прядки; когда же девушка снимала свой головной убор и расплетала косу, то волосы струились пышным потоком теплого, желтого золота с ее плеч и до конца спины. Кроме золотистых волос сиренгцев узнавали по глазам – зеленым. У Маргариты были чистые, зеленые глаза, скорее даже глазищи – такие они были большие и проникновенные. Еще их хотелось назвать добрыми и немного проказливыми. Дополняла облик северянки нежная, лилейная кожа, сильно недолюбливающая жаркое солнце Лиисема. Два брата Маргариты, старший и младший, пошли в отца, орензчанина из Бренноданна, уродились русоволосыми шатенами с карими глазами и тоже бледной, но некапризной кожей. Девушка пошла в мать.

Закончив любоваться своими руками, сидевшая в углу чердака Маргарита прислонила голову к стогу соломы, закрыла глаза и постаралась представить матушку. У девушки остались размытые, битые образы ее лица, но она хорошо помнила теплые объятия и ласковый голос, рассказывающий страшную сказку о сбежавшем блинчике, помнила успокаивающее биение ее сердца, свое обещание никогда не убегать из дома, чтобы не быть съеденной дикими зверями, и полученные за это поцелуи. Первой, однако, дом покинула мама – умерла, когда Маргарите было четыре с половиной, а малышу Фили?ппу не исполнилось и года. Анге?лика Ботно слегла перед самым Сатурналием, промучилась в лихорадке всё это веселое празднество и на исходе двадцать четвертого дня Любви испустила дух. С тех пор Маргарита не любила Сатурналий.

«Сгибла с изнуренья – недуга бедняков», – так сказал своим детям Синоли? Ботно, который последовал за супругой через два с половиной года.

Отца Маргарита помнила веселым и добрым – таким он был во хмелю, хмурым и несчастным он становился, когда трезвел. После смерти жены Синоли Ботно горько запил, потерял место в гильдии плотников Бренноданна, перестал работать и растрачивал средства за проданный дом, полностью справившись с этой задачей к Летним Мистериям и к своей внезапной смерти прямо во время уличного маскарада. Сколько девочка, а потом и девушка, не пыталась изгнать то видение из своей головы, при мысли об отце упорно всплывала неприглядная картина, когда его тело ночью принесли соседи. Они сказали, что бедняга подавился собственной рвотой.

После похорон последнего родителя, одиннадцатилетний Синоли? Ботно, старший брат Маргариты, заявил, что они пойдут к дяде Жолю, в далекий город на юге, в Элладанн, потому что, когда Маргарите было два года, дядюшка приезжал в Бренноданн и стал их вторым отцом – значит, обязательно возьмет к себе своих дорогих детей сердца.

«Еще он добрый и точно наибогатющий, – добавил тогда Синоли. – Мне задарил нож для еды, а тебе це?почку из речной перлы?. Ну да, дары уже кудатова делися, но я ихние описанья ему скажу. Он и Филиппа заделает своим сердешным дитём. Чего ему, жалкое?»

Подросток, семилетняя отроковица и трехлетний мальчик отправились из Бренноданна в долгий путь, не зная ничего о доме дяди и имея смутное представление о внешности своего второго отца. Необъяснимым чудом все трое остались живы, не потеряли друг друга и с помощью странствующих лицедеев добрались до Элладанна к празднеству Перерождения Земли. На самом большом северо-западном рынке дети едва принялись расспрашивать о Жоле Ботно, когда подобные им малолетние оборванцы прогнали новоприбывших «попрошаек» на другой рынок, к храму Благодарения, а там (вот удача!) все разносчики знали их дядюшку, жившего рядом и торговавшего в съестной лавке. Голодная троица в грязных лохмотьях возникла на пороге перед тощей теткой Клементи?ной и невысоким толстяком с округлой бородкой на добродушном лице – это и был их дядя. Жоль Ботно, правда, сначала нервозно поглядывал на чистоплотную до помешательства жену и едва не закрыл перед незваными гостями дверь, но Синоли был красноречив, Маргарита заревела, а Филипп поддержал сестру зычным воем, – так их не выставили вон. Дядя Жоль завел детей в кухню и заявил супруге, что он не вполне уверен, но двое и впрямь как будто бы его сердешные дети – и из этого следует, что их надо оставить у себя и помочь им вырасти «добродеяльными людями». Тетка тогда кричала, что он, Жоль Ботно, теперь уж точно разорится и пустит их по миру. Синоли, Маргарита и малыш Филипп всё слышали, но не отвлекались от подгоревшей ячменной каши, какую скупая тетка не решилась выбросить. Изголодавшиеся за восьмиду дети гребли ее из горшочка руками и, не пережевывая, глотали. В какой-то момент Маргарита опомнилась, огляделась и увидела модно одетого, опрятного юношу тринадцати-четырнадцати лет, стоявшего в дверях кухни и едва сдерживавшего смех, глядя на то, как они лопают кашу, отпихивая друг друга от горшочка.

«Матушка удумала отнесть помои поросям на рынку, но порося сами подспели», – улыбаясь и глядя Маргарите в глаза, сказал тогда ее сужэн Оливи?, а затем, посмеиваясь, удалился вглубь чистенького, уютного дома.

Маргарита, в свою очередь, подумала, что никогда и ни за что не выйдет за этого грубияна замуж, пусть и слово «сужэ?н» произошло от «суженый». Когда она стала взрослой, то есть достигла семи лет, ей рассказали о духовных законах Меридеи, общих для всех королевств, поскольку их установила Экклесия. Духовный закон позволял венчаться двоюродной родне, и такие супружества считались полезными для сохранения дела внутри семьи; если же невеста и жених происходили из разных семей, то родня объединялась, – так, сестра мужа становилась сестрой по мужу, мать мужа – матерью по мужу, брат жены брата – братом по жене брата или просто братом, а с братом уже венчаться было нельзя. Двоюродные братья звали друг друга «двэнами», сестры – «двэньями», троюродные братья и сестры были «тризами». Четвероюродного родства и более в семье не существовало.

Спустя годы повзрослевшая Маргарита усмехалась, вспоминая, как она боялась, что ее выдадут замуж за Оливи. Но семилетней оборванке было не до смеха: ее опрятный сужэн обзывался и доводил девочку до слез в течение шести дней. Затем ироничная судьба распорядилась так, что Оливи уехал в Бренноданн, – он достиг тринадцати с половиной лет, возраста Послушания, и отправился учиться в Университет на законника. В свои шестнадцать лет Оливи Ботно устроился писарем к нотариусу и стал зарабатывать сотню серебряных регнов в триаду, а к девятнадцати с половиной годам, после окончания Университета, уже имел по тысяче за пятнадцать дней! С тех самых пор, как Оливи уехал в столицу Орензы, он за шесть с половиной лет ни разу не побывал дома. Когда от него приходило письмо, то у Ботно случался торжественный обед, после чего дядя Жоль надевал смешные круглые очочки без дужек и медленно, сбивчиво, пытаясь разобрать слова и понять их смысл, читал домочадцам вести от сына. Оливи писал родителям на меридианском, языке образованных людей. Маргарита и Синоли писали и читали по-орензски, но они считались безграмотными. Тетка Клементина тоже была безграмотна. Пока ее муж читал письмо, она нервничала, теребила салфетку, то и дело уточняя: не перепутал ли он опять чего-нибудь. В какой-то момент добряк Жоль Ботно вспыхивал, кричал супруге, что пусть, наконец, сама выучит меридианский и оставит его в покое, после возмущался, что Оливи снова пренебрег его настойчивой просьбой писать по-орензски и что пора бы их «модностольному сынку» хоть раз навестить родителей в их «дремучем захолустье», вместо того чтобы в каждом письме так обзывать «Богоблагословлённый Элладанн». В окончании своей тирады он выдыхал, выпивал махом целую кружку пива, принесенную испуганной женой, и продолжал читать.

Таким образом, жизнь у Оливи в Бренноданне сложилась удачно, а сиротки нашли новый дом во втором крупном городе Орензы, в столице герцогства Лиисем, в Элладанне.

Шесть с половиной лет назад, ворча и проклиная свою планиду, тетка Клементина согласилась оставить племянников, если те будут помогать ей по хозяйству. Во дворе дома Ботно имелся колодец, и в засушливую пору семья продавала воду (по медяку за ведро). Так что на лето Синоли превращался в водоноса, а в остальное время он помогал дяде в лавке. Везунчик-Филипп оказался слишком мал для труда, да власти до наступления отрочества не требовали за него уплаты податей: он играл до семи лет, как и положено детям, затем дядя Жоль арендовал для своего третьего сердешного ребенка учебник меридианского языка – и нынче этот симпатичный мальчик днем заучивал тексты, чтобы вечером продекламировать их наизусть. За свои старания он получал сласти от дяди и умилительные взгляды от нещедрой на нежности Клементины Ботно. Маргарита выполняла грязную работу по дому, и на это у ее тетки нашлись две причины. Первая: тетка больше не могла «тягать на себе всей этой свет», так как вынужденно воспитывала Филиппа. Вторая: Маргарита родилась в полнолуние, значит, имела целых три Порока, самых ужасных, по мнению тетки, из восьми возможных – Леность, Любодеяние и Уныние, – вот тетка изо всех сил и помогала Маргарите спасти душу, не позволяя ей лениться. Бесполезно девочка твердила, что родилась в лунное затмение, при ярко-красной луне, и что, как сказал священник, ее порочные склонности из-за этого ослабились, а единственная Добродетель, Нестяжание, усилилась солнцем. Тетка, слыша про красную луну, крестилась и требовала, чтобы маленькая грешница перестала ей врать, а ленью к доброму делу не испытывала терпения Бога. Руки девочки, столь совершенные от природы, тогда и покрылись налетом из царапин и красноты.

Гумор Клементине Ботно достался сухой и холодный, в самой высшей точке холода, ведь она родилась в новолуние, – это означало, что ее переполняла черная желчь – гуморальный сок, ввергающий человека в мрачное восприятие мира. Избыток черной желчи причудливо смешался со страстностью теткиного нрава, присущего ее плоти из-за рождения в восьмиде Кротости, – она то супилась, то начинала орать по малейшему поводу, раздавая подзатыльники или шлепки, после чего сама выматывалась от своего крика и любила посидеть с рукоделием в тишине. Нагружая свою племянницу работой, эта невысокая, сухонькая женщина бегала, как муравей, по дому и находила уйму дел для себя: она или выбивала тюфяки, или меняла солому в подушках, или по четыре раза за восьмиду разбирала рухлядь на чердаке в поисках «нерухляде?й». При этом, редко покидая дом, она знала все сплетни в округе. Маргарита старалась угодить тетке и понравиться, однако уж больно разные были эта черствая сердцем женщина и мечтательная девочка, поэтому душевной близости между ними не возникало. Как благочестивой меридианке, Клементине Ботно самой не хотелось бы кричать и давать ей затычек, но Маргарита будто нарочно притягивала к себе беды – как большие, так и малые: редко какой день обходился без происшествий, в которых она была не виновата, вот только почему-то они случались именно с ней. Гневило тетку Клементину и то, что маленькая Маргарита всё воображала игрой, несерьезно относилась к порядку и могла увлечься чем-нибудь другим во время труда, как например: она однажды, позабыв про наполовину отмытый от пригара горшок, убежала с подружкой на улицу, вследствие чего обед перенесся, ведь тетка обнаружила, что ей не в чем готовить. Тогда все Ботно, вынужденные кушать в час Воздержания и приближать Конец Света, укоризненно смотрели на «баловную девчонку», а она хлопала глазами и оправдывалась тем, что не услышала часового колокола из-за шума кузнечного квартала, – вот они и заигрались с Беати. Частенько, выгораживая себя, Маргарита бесхитростно лгала. Не прошла у нее эта пагубная склонность к лукавству, развлечениям и легкомыслию в работе, даже к юности. Любила Маргарита и лениться, и много спать, и очень любила сладости. Довершением ее недостатков стала любознательность, из-за какой девочка брала в руки то, что ей запрещали трогать, лезла туда, куда не стоило, и нечаянно причиняла новый и новый урон семье, рано или поздно ломая всё, с чем играла. Ее горячее желание приносить пользу тоже нередко оборачивалось бедой. Дядюшка Жоль до сих пор не мог забыть, как он весь дом обрыл в поисках своих очков, – и в результате их выудили из кувшина с неожиданно прокисшими сливками: добрая девочка хотела, чтобы они посветлели, ведь тетка мазала с этой же целью сливками лицо. Медная оправа еще сильнее пошла пятнами, семья осталась на полгода без масла, а Маргарита искренне недоумевала: как же так вышло. Словом, «девчонка виляла от лени» и «истёрзывала пакостя?ми» Клементину Ботно. Но тетка Маргариты не сдалась да лет за пять, заставляя свою нерадивую племянницу заново чистить утварь, выметать как следует сор из углов или по третьему разу натирать половицы, наконец «приучила ее к чисто?те». Ровно полгода назад, после того как Маргарита достигла возраста Послушания, Клементина Ботно вменила ей в обязанность «выручку»: выручать семью и вместо нее, тетки, стирать каждый день, в любую погоду, простыни из постоялого двора. А погода как раз тогда испортилась, и началась холодная, дождливая пора.

Из-за этих простыней в шестой день восьмиды Нестяжания и вышел скандал. Хозяйка постоялого двора, найдя дыру в простыне, обвинила в порче прачку, то есть Маргариту. Сварливая Мамаша А?гна появилась после полудня у зеленого дома Ботно, вереща и требуя денег. Как не лебезила перед ней тетка Клементина и как не отпиралась Маргарита, из опасения потерять надежный доход Клементине Ботно пришлось раскошелиться, чего она, рожденная с единственным Пороком, Сребролюбием, ненавидела делать. После ухода неопрятной Мамаши Агны, тетка попыталась настегать племянницу той самой простыней. Это вышло ничуть не больно, но, плача от обиды, Маргарита забралась на чердак, подняла за собой приставную лесенку, спряталась за ящиками у стога соломы и теперь боялась спускаться вниз.

Досаднее всего юной красавице было то, что шестой день восьмиды Нестяжания являлся днем ее рождения. На первом году, сорокового цикла лет, ей исполнялось четырнадцать, и по закону Орензы она становилась невестой. В такой день девушке-невесте дарили дорогие подарки, вечером богато накрывали стол и приглашали гостей, а для аристократок устраивали балы – первые в жизни балы. Маргарита всего этого не ждала: в семье Ботно день рождения не был поводом для застолья, ценные подарки она уже получила к возрасту Послушания, гостей жадная тетка никогда не собрала бы, но из-за того что почти никто не вспомнил о столь важном событии, девушка вконец опечалилась. Филипп после намеков сестры сказал, чтобы она не отвлекала его от грамоты. Старший брат, Синоли, пропал в лавке, куда Маргарите не без причины запрещали заходить в отсутствие дяди. Сам дядя с дедом Гиби?хом спозаранку отправился на телеге к двум другим рынкам города искать что-нибудь интересное для маринования. Вспомнила о дне рождения племянницы только тетка Клементина, и то, когда кричала на нее. Звучало это так:

«Даже не намечтывай себе сегодня про дары! Одни бедствия от тебя!» – вопила тетка и стегала стены собственного дома, пытаясь достать до юркой девушки плетью из злосчастной простыни.

Маргарита вздыхала от огорчения, сидя в полумраке чердака. Ее подарком в этот день были сладости, какие она сама набирала по одной штуке в лавке, – и всегда выходило не менее тридцати шести лакомств. Да и посещать лавку, где всё ей казалось сказочным, непонятным и безумно любопытным, девушка очень любила. Там вдоль стен свисали колбасы, нарядные гирлянды круглых сухарей и аппетитные гроздья вяленых плодов. На темной полке белели сыры, в бочонках мокли три вида яблок. Затаив дыхание Маргарита приоткрывала крышки горшочков на длинном прилавке, обнаруживая то сладкие оливки, то маринованные апельсины, то квашеные сливы. И, конечно, ее всегда пугала большая, стеклянная бутыль – в ней, среди горчичного рассола, плавали страшноватые птичьи яйца, похожие на человечьи глаза.

Дядя Жоль гордо хвастал, что он хоть раз замариновал и засахарил всё, что годилось в пищу. Он засаливал фрукты, а в сладком сиропе томил овощи. Выходило вкусно, но вид чеснока среди персиков или порея в меду ужасал посетителей лавки. Торговал Жоль Ботно и сластями, и аптечным товаром, таким как сахар или приправы – подобные ценности хранились в закрытом на ключ шкафчике у прилавка. На шкафчике же нарядно толпились разноцветные наливки в округлых, длинношеих склянках. Только из-за этой крепкой и сладкой выпивки лавка еще не разорилась: как верное средство против желудочных хворей ее охотно брали в дорогу постояльцы Мамаши Агны да жены ремесленников, жившие по соседству. Недооцененным оставался лишь горьковатый зубной эликсир Жоля Ботно – настоянное на травах куренное вино. Сладкоежки Маргарита и Филипп никогда не имели забот с зубами, используя кисть из свиной щетины, меловой порошок по вечерам, угольный по утрам и, конечно, полоща рот этим эликсиром. Впрочем, бедняки баловали себя сахаром нечасто, крайне редко страдали от зубной боли, и гнилые зубы, означающие достаток, у иных бедолаг даже вызывали зависть.

Парадной стороной дом семьи Ботно и съестная лавка в пристройке выходили на грязный проезд, с двух сторон облепленный двухэтажными каркасными домишками. Проезд брал начало от рыночной площади возле старинного храма Благодарения, после огибал с обратной стороны здание мирского суда и оканчивался напротив постоялого двора Мамаши Агны. Отличалась эта проезжая улочка тем, что не имела названия. Обычно ремесленники предпочитали селиться рядышком, например, на Бондарной улице, где все делали бочки, или в квартале Плотников. Постоялый двор как раз разместился в конце шумного квартала Кузнецов (и оружейников, и чеканщиков, и цепочников, и много кого еще). Кустари объединялись в братства по ремеслу, в гильдии, после чего ревностно следили за тем, чтобы в городе не объявились соперники. Лавку того, кто им мешал и кого они не приняли в свои ряды, «братья» могли попросту сжечь, несмотря на то, что поджог был наитяжким преступлением. Дельцы с годовым доходом от десяти золотых монет платили лишний золотой управе, зато закон относил их к торговому люду и позволял им свободно торговать, но даже они старались не переходить дорогу братствам по ремеслу. Три старейшины сочиняли устав гильдии, собирали мировой (примирительный) суд, определяли размер торгового сбора и взимали все подати, они же избирали главу гильдии из числа наиболее богатых ремесленников – тот входил в патрициат города и писал торговые законы. Деньги из казны братства тратились на содержание святого дома, на проведение ритуалов, на различную помощь. Вступивший в гильдию получал защиту, вольности (льготы), уверенность в будущем. Дядюшка Жоль пытался войти в гильдию аптекарей, но не смог получить разрешения Экклесии на торговлю болеутоляющими опиатами. Важному священнику из храма Возрождения не понравились товары лавки и ее расположение.

«Священный цветок требует почтительности, – заявил тот. – Его нельзя продавать среди сыра, бедности и бранных слов».

Так дядюшка Жоль остался торговцем различным товаром и уплачивал сбор даже меньший, как если бы торговал настойками с соком мака, был вынужден брать снедь у гильдий, видоизменяя ее, но из-за аптечного товара боялся, что его лавку однажды сожгут. Однако аптекари в нем соперника не признали, и лавка потихоньку жила на улочке отверженных гильдиями ремесленников, на улочке, где можно было справить башмаки, а не ходить в квартал Сапожников, здесь же купить горшки и заказать любую нужную вещицу. Горожане, недовольные выбором, редко совали сюда нос, поэтому для лавочников постоялый двор Мамаши Агны стал местом поклонения не меньшим, чем храм Благодарения на другой стороне Безымянного проезда: Агна направляла к ним покупателей – незадачливые кустари пропивали заработанное в ее трактире.

________________

Невеселые мысли Маргариты прервал шум – чердачную дверцу в полу приподняла русоволосая голова Филиппа.

– Так и знал, что ты тута, – сказал десятилетний подросток, подтягиваясь на руках, карабкаясь и забираясь на чердак без лестницы. – Ну чё ты? – спросил он, проходя к сестре за ящики и присаживаясь на корточки напротив нее. – Тетка уж не бушует. Эт она послала меня сыскать тебя. Сказала, что ты можешь ходить в лавку, токо ни с чем там не игрывать, чтоб не вышлось как в тот раз.

«Тот раз» – это когда восьмилетняя Маргарита рассыпала мешочек с дорогущим черным перцем и, чихая, разбила большую и тоже дорогую бутыль, полную замаринованных яиц. К пущему несчастью, именно в тот момент в лавку зашли два услужника, распрекрасный щеголь и супруга канцлера Лиисема – четырнадцатилетняя графиня Она?ра Помо?нонт, самая обворожительная из всех именитых дам Элладанна. Один Бог знает, как синеглазую изнеженную красавицу занесло в тот день в грязный квартал и зачем она заглянула в съестную лавку. Аристократка увидела на полу хаос из стекла, маринада и яиц, непрестанно чихавшую девчонку и по-бабьи причитавшего толстяка, от горя стискивавшего свой жесткий, синий, округлый колпак. Дядюшка Жоль низко поклонился знатной даме, нахлобучил колпак, желая скрыть лоснящуюся розовую лысину с нелепым клоком волос на лбу, и растекся в улыбке. Вот только он не успел толком расправить свой головной убор и в скособоченной шляпе стал выглядеть настолько комично, что графиня звонко рассмеялась. За ней захохотали и услужники, и красавец-барон А?рлот Ибернна?к, сопровождавший графиню. Внезапно знатная девушка тоже чихнула – да так громко, что посрамила бы портового возчика. Она принялась доставать платок из кошелька, когда снова чихнула, слабее, чем ранее, но смущающий слух звук донесся будто бы из-под ее юбки – Онара Помононт устремилась прочь, ее свита последовала за ней, переглядываясь и поднимая брови.

На следующее утро дядюшке Жолю принесли взыскание за грязь в лавке в десять золотых монет! Обучение Оливи стоило золотой в год, а на оставшийся альдриан вся семья Ботно год питалась, одевалась и посещала храм по благодарениям. Из той же одной золотой монеты, равной тысяче серебряных регнов, платились подати и сборы. Ботно пришлось заложить дом, выгрести все сбережения, продать украшения, специи из лавки, ценную утварь и любимую стеклянную вазу для пирожных тетки Клементины, доставшуюся ей от покойной бабки. И даже тогда они не набирали необходимой суммы. Гордость дома – угловой буфет, находился под угрозой сбыта за бесценок. Тетка Клементина орала, что если бы была возможность продать Маргариту, то она загнала бы ее за самую мелкую орензскую монету – за медный регн, да никто и столько не предлагал за «трехло?котную разбойницу». Она требовала от мужа избавиться от девчонки, отдать ее в приют или просто выгнать на улицу – сделать бродяжкой без рода и прав. Тогда девочка впервые услышала от тетки, что она, Маргарита, преступнорожденная, что она, вообще, никто для своего дяди и что он заботится о ней потому, что много лет назад, похоже, положил глаз на ее мать, а тетка Клементина не удивится, если однажды найдет «пу?таницу» на дядином ложе. Восьмилетняя Маргарита, уже год как взрослая, ничего не поняла ни про глаз, ни про ложе, ни про похлебку-путаницу. К большей злости Клементины Ботно, напуганная девочка с тех пор ревела и отказывалась убирать хозяйскую спальню – боялась даже заходить туда из опасения, что тетка прогонит ее, заявив, что нашла похлебку на тюфяке. Недавние воспоминания, как на пути в Элладанн она с братьями ночевала на улице, питалась травой и боялась всех вокруг (особенно тех странствующих актеров, которые помогли им попасть в город), мучили Маргариту по ночам, не давая заснуть, ведь бродяг, не платящих податей, закон не защищал – их мог калечить или убить любой. Из-за этого, подражая ремесленникам, бродяги объединялись в банды и редко когда ходили поодиночке. Городские стражники то не замечали нищих, позволяя им просить милостыню в дневной час Нестяжания, то хватали их просто так, чтобы повесить на Главной площади.

Недостающую золотую монету одолжил кузнец Ни?нно Градда?к, чья сестра Беа?ти, несмотря на разницу с Маргаритой в год, стала ее лучшей и единственной подругой. Нинно отдал наследство отца, тоже кузнеца, и не торопил с возвратом долга. Дядя Жоль успокоил Маргариту – сказал, что не сдаст свою сердешную дочку в приют и не прогонит ее в бродяжки, вот только ей придется сильнее стараться, чтобы умилостивить рассерженную Клементину Ботно. Но как бы ни усердствовала в дальнейшем Маргарита, натирая кухонную утварь, и сколько бы ни трудилась по дому, из-за утраты зеленой вазы тетка больше не дарила ей ни улыбки, ни доброго взгляда.

Вот потому, услышав то, что ей можно пойти в лавку, Маргарита удивилась и недоверчиво посмотрела на брата.

– Клянуууся, – сказал он и улыбнулся, скорчив «очаровательное личико», за какое Филиппу всегда прощались шалости. – Да, тута еще… С нарожденьем, сестричка! – выпалил подросток и быстро чмокнул Маргариту в щеку.

– Ты забыл… – обиженно пробурчала Маргарита, но немного улыбнулась. – Кабы бы не вопли тетки Клементины, ты бы и не вспомнился.

– Спомнился! – уверенно заявил Филипп, прищуривая карие глаза. – К вечеру точна бы. Я ведь дар тебе сготовил. Триаааду старался!

– Ну же, задаривай же! – сразу повеселела девушка.

Филипп встал как поэт: вытянул голову, выставил еще выше пустую ладонь и, таинственно глядя в нее, с выражением стал читать длинный стих. К сожалению, он говорил по-меридиански, и Маргарита ничего не поняла, но ей понравилось, как тонко сочетались звуки, как они мелодично перекатывались леденцом у брата во рту.

– Красиво, – вздохнула она. – И про чего там?

– Что принц с высокой и чистой душою, знатнее и крашее какового свет не свидывал и кто мог бы быться примерум для всякого из мужчин, свезет тебя женою в свою страну, даль-далёко от тетки Клементины.

– Вновь врешь, – рассмеялась Маргарита, а Филипп опять сузил глаза. – Ты вечно щуришься, когда лукавишь… Вот сама как возьму и поучу меридианский – и тогда ты не отделаешься от меня детячей басней про свадьбы лисицы.

– Ничё не вру, – обиделся ее брат. – Я склал эту гимну тебе, старааался… И ах! – твой жених прикатится на белом коню, каковских можно лишь королям и коронапринцам, затем что после он сам будется королем!

– Ну раз так, то я всё же везучая, – улыбалась Маргарита. – Спасибо, братик. Вот бы твоя гимна хоть чуточку сбылась…

Она поднялась, обняла Филиппа, который еще не перерос ее плеч и поэтому казался ей малышом.

– Не обижайся, – поцеловала его в щеку девушка и направилась к квадратному лазу в полу. Ты меня небось, Филли, больше?е и не увидишь, – плаксиво говорила она, опуская вниз лесенку, – тетка или удавится из-за этих десяти регнов, или меня придушит, покудова дяди нету.