Тени Ленинграда
Она смотрела на неё минуту.
А потом, почти дрожащими пальцами, набрала номер.
Один гудок. Второй.
– Да, – отозвался он.
Голос Михаила был хриплый, спокойный.
И Марго сразу сорвалась:
– Ты должен… должен оставить меня в покое!
Молчание.
– Ты не понимаешь, что ты делаешь? Меня выталкивают из театра! Все считают, что я с тобой ради выгоды, что…
Она задыхалась.
– Я десять лет шла к этому! Учёба, репетиции, кровоточащие ноги от пуантов, скандалы с мамой – всё, чтобы здесь стоять!
Михаил молчал.
– А ты… ты просто появляешься. Со своими цветами, с предложениями. Ты не имеешь права.
Голос сорвался.
– Не подходи ко мне больше, Михаил. Не звони. Не пиши.
Она чувствовала, как в груди поднимается что-то тяжёлое, сдавливает горло.
– Если ты действительно… хоть что-то… хоть чуть-чуть… – она не закончила.
Он всё ещё молчал.
– Тогда оставь меня.
Она бросила трубку.
Сердце колотилось, как у пойманной птицы.
Марго медленно осела на пол, прямо в коридоре, прижавшись спиной к стене.
И вдруг из груди вырвался всхлип. Потом второй.
Она закрыла лицо руками.
Всё внутри клокотало: боль, страх, бессилие – и какая-то безумная, отчаянная привязанность.
– Господи… – прошептала она. – Зачем ты вообще появился в моей жизни?
Михаил.
Телефонная трубка висела в руке Михаила .
Гудки стучали в ухо, как удары сердца.
Он медленно положил трубку, долго смотрел на неё, будто собирался раздавить пальцами.
– Оставь меня. – Голос Марго всё ещё звенел у него в висках.
Он резко встал, отодвинув кресло так, что оно скрипнуло.
– Нина! – рявкнул он.
В приоткрытую дверь просунулась Нина, его секретарша. Невысокая, рыжеволосая, в аккуратном сером костюме. Глаза тревожно забегали.
– Да, Миша?
– Найди мне всё про Большой театр. Всё. Кто там чем дышит. Кто там главный. У кого какие долги. Кто с кем спит. Кто пьёт. Всё хочу знать.
Нина сглотнула.
– Хорошо… Только…
– Никаких «только». К утру.
Он отвернулся, уставившись в окно, где медленно падал снег.
Нина исчезла так тихо, будто её и не было.
Михаил провёл рукой по лицу.
В груди жгло. Он чувствовал, что теряет контроль.
– Оставь меня… – пробормотал он, скалясь. – Да кто ты такая, чтоб говорить мне, что мне делать?
Рука потянулась к маленькой бронзовой фигурке льва, что стояла на краю стола.
В одну секунду он швырнул её в стену.
Фигурка ударилась о панель, металлом звякнула об пол и раскололась.
Михаил медленно опустился обратно в кресло.
Закрыл глаза.
Но даже во тьме под веками он видел её лицо.
Гордая. Упрямая. Невыносимо красивая.
И знал – он всё равно не отступит.
Утро было серым и мутным, как вода в фонтане, в который бросили камень.
Михаил сидел в кресле с чашкой крепкого кофе. Его взгляд был ледяным, лицо – каменное.
Вошла Нина. Без стука. Он всегда разрешал ей.
В руках у неё была тонкая папка с бумагами. Она положила её на стол сдержанным жестом.
– Всё, как просили, Миша. По каждой фамилии.
Михаил молча открыл папку.
Страницы шуршали.
– Худрук театра, Ковалевский. Любит брать «доплаты» за ввод артистов в спектакли. Есть показания пары бывших танцовщиц. Жена – нервная. Боится скандалов.
Михаил хмыкнул.
– Главная партнёрша Маргариты, Полина Струкова. Стареет, злится, уговаривает режиссёра поменять распределение.
– Хорошо, – коротко бросил он.
– Репетиции идут тяжело. Сорвались сроки премьеры. В комитете культуры уже обсуждают, что, мол, театр теряет дисциплину.
Нина на мгновение замолчала, глядя на него.
– И ещё.
Он поднял взгляд.
– Что?
– У Маргариты нет влиятельной крыши. Ни спонсора, ни связей в министерстве. Она… действительно сама.
Михаил сжал зубы.
– Но ты нашла, за что можно их прижать?
– Нашла, – с лёгкой грустью кивнула она. – Пару рычагов – и театр станет шёлковым.
Он откинулся в кресле, медленно провёл пальцами по виску.
– Пусть пока живут.
Нина наклонилась к нему чуть ближе.
– Ты ведь понимаешь, что если вмешаешься, она узнает. И это не помощь, а контроль.
Михаил посмотрел на неё с холодной усмешкой.
– Пусть думает, что хочет. Главное – чтобы её не сломали раньше, чем я её спасу.
Он закрыл папку.
– А теперь свяжись с Ковалевским. Анонимно. Напомни ему, что у него хрупкая карьера и очень шумная жена.
Гримёрка Полины Струковой была больше, чем у остальных. Ещё с тех пор, когда она блистала на афишах и открывала сезон одна.
Сейчас на её столике – пудра, сигареты в фарфоровой пепельнице, пустой стакан чая и вырезка из старой программы, где её фамилия была напечатана крупным шрифтом.
Полина стояла у зеркала, размазывая помаду по губам.
– Двадцать пять. Зелёные глаза. Щёчки. Улыбочка. А голос… – она хмыкнула, – …такой же, как у сотен провинциалок.
В дверь постучали.
– Что?
– Полина Аркадьевна, вас Ковалевский ждёт у себя, – просунулась ассистентка.
– Пусть подождёт.
Девушка исчезла.
Полина подошла к стулу, села и достала сигарету. Закурила.
– Все вы тут думаете, что молодость – это пропуск в вечность… – прошептала она в зеркало. – А я вас всех переживу.
Она взяла записную книжку и пролистала её. Несколько имён, телефонов.
– Ты думаешь, что с этой спиной и с этими ногами будешь в Большом до сорока? Ха.
Она открыла одну из последних страниц, где была пометка:
“Г. Ивановна – связи в худсовете”
Ниже – ещё:
“Журналистка В. – за плату возьмёт слух”
Полина закурила вторую.
– Ну что, Маргарита Павловна… сыграем?
Она усмехнулась.
– На этой сцене не выживает та, кто хорошо поёт. Выживает та, кто дольше держит яд на языке.
Пламя спичек осветило в зеркале её глаза.
Они были пустыми и злыми.
Кабинет Ковалевского пах сигарами, чернилами и каким-то дешёвым одеколоном.
На стене висели огромные фотографии спектаклей, где Ковалевский значился режиссёром.
Он сидел за столом, раскладывая какие-то листки.
Полина вошла, притворно стукнув.
– Аркадьевна… – Ковалевский поднял глаза, и по его лицу скользнула еле заметная улыбка. – Какими судьбами?
– Прошла мимо, решила… зайти.
Она закрыла за собой дверь.
– Занят? – спросила она, подходя к столу так близко, что коснулась пальцами его плеча.
– Для тебя всегда есть время, – хрипло сказал он, покосившись на дверь.
Полина села на край стола, чуть приподняв юбку, чтобы открыть колено.
– Ты сегодня нервный, Саша. – Она провела пальцем по его галстуку. – Маргарита опять не нравится тебе?
– Она… слишком самоуверенна. – Он вздохнул. – Эти молоденькие думают, что весь мир крутится вокруг их таланта.
Полина наклонилась к нему.
– Саша… – она улыбнулась одними уголками губ. – Может, хватит делать вид, что ты сам не хочешь избавиться от неё?
Он нахмурился.
– У неё публика. Голос.
– У неё нет преданности, Саша. Она не слушается. А публика быстро забудет, если ей правильно объяснить.
Он медленно провёл рукой по её бедру.
– И ты предлагаешь?
– Я предлагаю вернуть мне партию. Ту, что ты пообещал мне ещё год назад.
Он вздохнул.
– Это не так просто…
Полина резко наклонилась к нему и прошептала:
– Я помню, как ты просил меня остаться тогда ночью. И я осталась. Мне кажется, я тоже что-то заслужила.
Его лицо стало каменным.
Она медленно встала, поправила юбку.
– Подумай. И реши. Пока это всё тихо.
Она коснулась его щеки, почти ласково.
– В театре слухи разлетаются быстро. Особенно о том, кто с кем проводит ночи.
Полина пошла к двери, на ходу надевая пальто.
– А если ты выгонишь её со сцены, публика быстро привыкнет к новой приме. Публика… любви не хранит.
И хлопнула дверью, оставив Ковалевского одного.
Он провёл рукой по лицу, выдохнул и ударил кулаком по столу.
Ковалевский долго стоял у окна, глядя, как по стеклу ползут дождевые капли.
Он потёр переносицу.
– Дурочка ты, Полина… – пробормотал он вполголоса. – Думаешь, если однажды открыла мне дверь ночью, тебе всё теперь должно принадлежать?
Он сел за стол. Открыл блокнот. На странице значились две фамилии:
Романова М. П. – голос, публика, яркость.
Струкова П. А. – опыт, преданность, но пошла вниз.
Он медленно чертил карандашом линии между этими именами.
– Маргарита… – выдохнул он. – Хороша, чёрт возьми… Но слишком вольная. А театр – это строй, дисциплина…
Его пальцы нащупали ручку стола. Он выдвинул ящик и вытащил оттуда маленький конверт с деньгами.
– Всё стоит денег, – пробормотал он. – Или… чего-то другого.
Он вспомнил взгляд Полины – холодный, цепкий.
И губы Марго – дрожащие, когда она поёт в верхах так, что зал перестаёт дышать.
– Проклятье… – выдохнул он. – Если её уберут… публика взбунтуется. Но если останется – я потеряю театр.
Он опустил голову на ладони.
– Господи… Зачем я только полез в эти постели и в эти деньги?
В дверь снова тихо постучали.
– Саша? – послышался голос Галиной Ивановны. – Ты там?
Он быстро выпрямился, смахнув со стола бумажки.
– Входи, – сказал он хрипло.
Его лицо уже снова было маской спокойного режиссёра.
Глаза 3
Маргарита.
Репетиционный зал был душным. Запах пыли, старых кулис и пота висел в воздухе.
Марго стояла у зеркала в белом репетиционном трико. Лицо усталое, глаза – чуть красные после бессонной ночи.
– Маргарита Павловна? – раздался позади голос ассистента.
– Да? – отозвалась она, поправляя волосы.
– Ковалевский вызывает вас к себе. Срочно.
Марго почувствовала, как у неё похолодели пальцы.
– Сейчас?
– Да.
Зал казался бесконечно длинным, пока она шла к кабинету режиссёра.
Ковалевский сидел за столом. Лицо у него было серое. Рядом стояла Галина Ивановна, завлит театра, с опущенными глазами.
– Заходи, Маргарита, – сказал Ковалевский натужным голосом. – Присядь.
Она села на стул.
– Что-то случилось?
Он долго молчал. Потом выдохнул:
– С завтрашнего дня партию Лизаветы Петровны будет исполнять Полина Струкова.
Марго села ровно, как струна.
– Что?
– Это решение худсовета. Полина… лучше справляется.
– Это бред! – резко сказала она. – Я учила эту партию два года. Я единственная, кто может взять верхние ноты во втором акте!
Галина Ивановна робко вмешалась:
– Марго, пойми, публика любит тебя, но… есть обстоятельства.
– Какие? – голос Марго дрожал. – Что вы там опять шепчете за спиной?
Ковалевский стукнул ладонью по столу.
– Хватит! Ты хороша. Но у нас дисциплина.
Марго поднялась. Лицо побледнело.
– Так вы меня убираете?
Он опустил глаза.
– Это временно.
– В театре «временно» означает «навсегда», Александр Ильич.
Ковалевский вскинулся:
– Если хочешь остаться, учись держать язык за зубами.
Марго медленно кивнула. В глазах блестели слёзы.
– Я поняла.
Она вышла, хлопнув дверью.
В коридоре на секунду прислонилась к стене, закрыв лицо рукой.
В глубине зала уже репетировали другие.
А её имя вычеркнули.
Коридор Большого театра был полон звуков: топот каблуков, обрывки арий, визг петель у дверей.
Марго шла быстро, почти бегом. Сердце колотилось, будто готово было вырваться наружу.
Она свернула за угол – и врезалась прямо в мужскую грудь.
Мужчина рефлекторно поймал её за плечи.
– Тихо. Осторожнее.
Голос был низкий, слегка хриплый.
Марго вскинула взгляд – и на секунду потеряла дар речи.
Михаил.
Он стоял в узком коридоре, залитый блеклым светом ламп. Высокий, в тёмном пальто, пахнущий лёгким дымом и дорогим лосьоном.
– Маргарита? – спросил он мягче, чем она когда-либо слышала его голос. – Что случилось?
Она пыталась вырваться.
– Ничего… – её голос дрогнул.
Но слёзы уже катились по её щекам.
– Эй… – он осторожно прикоснулся большим пальцем к её щеке, стирая мокрую дорожку. – Тсс… всё хорошо.
Она схлипнула и отшатнулась.
– Пожалуйста… не трогайте меня.
– Ты дрожишь, – сказал он. – Кто тебя так довёл?
– Это… не ваше дело, – выпалила она.
Он чуть склонил голову, прищурился, будто хотел рассмотреть её лучше.
– Уволили?
Она крепче сжала пальцы вокруг ручки сумочки.
– Вы откуда здесь взялись?
– У меня разговор к Ковалевскому, – спокойно ответил Михаил. – Но, похоже, мне стоит сначала поговорить с тобой.
Марго быстро мотнула головой.
– Не надо со мной ничего обсуждать. Вы не имеете права влезать в мою жизнь.
– А если я уже влез? – тихо спросил он. – Если я хочу, чтобы никто больше не делал тебе больно?
Она взглянула на него, глаза сверкающие от слёз и злости.
– Вы не понимаете, что значит потерять сцену. Вы ничего не понимаете!
Михаил подался ближе. Его рука легла ей на локоть – не крепко, но так, что дрожь прошла по её коже.
– А ты не понимаешь, что в этом городе каждый, кто хоть что-то значит, живёт только потому, что кто-то сильный решил его не трогать.
Она всхлипнула, чуть прижалась лбом к его груди – всего на секунду, прежде чем отстраниться.
– Не надо меня жалеть.
– Я тебя не жалею, – сказал он серьёзно. – Я за тебя дерусь.
Она вытерла глаза. Голос стал холоднее:
– Забудьте обо мне. У меня своя жизнь.
– Но я уже здесь, – сказал он.
– Вот именно, – зло бросила она. – Вы всю мою жизнь превращаете в хаос.
Она оттолкнула его руку и быстро пошла прочь по коридору.
Михаил стоял на месте, глядя ей вслед. В глазах у него мелькнуло что-то, похожее на боль… и на решимость.
Он провёл рукой по волосам, тяжело вздохнул – и направился к двери кабинета Ковалевского.
Дверь скрипнула, прежде чем за ним закрылась.
Марго долго сидела на деревянной лавке в коридоре, прижав сумочку к груди. Дышала глубоко, как учили на вокальных занятиях, чтобы не дать слезам снова хлынуть.
Когда наконец встала, лицо её уже было сухим, глаза – чуть опухшими, но с привычным, холодным блеском.
Она поправила волосы, расправила плечи и пошла к гримёркам.
Дверь в зал для артисток была приоткрыта. Внутри слышались тихие женские голоса:
– Я тебе говорю, он богатый. Очень.
– Да кто он вообще?
– Михаил Медведьев. Говорят, какие-то «дела» ведёт. Опасный человек.
– А чего он тут крутится? У нас что – Большой театр в собственности братвы будет?
Девушки прыснули в кулачки.
– И не говори. Вот кто теперь на сцену выйдет – Марго или Полина? Или Медведьев всё за неё решит?
– Ну, если он ей помогает… – протянула одна из девушек, подкрашивая губы. – Может, не просто так?
– Да брось! Маргарита гордая, она бы в постель не полезла.
– Гордая-гордая… – съязвила другая. – А откуда цветы с ног ростом?
Все прыснули.
Марго замерла за дверью. Каждое слово резало, как осколок стекла.
– Ну, пусть он и красавец, но невестой мафии быть – это, извините, не театр.
– Зато, говорят, мировую сцену откроет.
– Вот именно. А потом бам – и в тюрьму его, а она никому не нужна.
– Или вообще не проснётся однажды.
Кто-то нервно засмеялся.
Марго почувствовала, как её пальцы заныли от сжатой ручки сумки.
Она распахнула дверь.
– Девочки, вы ещё не на сцене?
Все мгновенно затихли.
Одна из артисток – худенькая, с большими глазами – смущённо сказала:
– Мы… уже идём.
Марго прошла мимо них с высоко поднятой головой.
– Знаете что, – сказала она резко, останавливаясь на пороге. – Мою жизнь обсуждать – не ваша партия. Пойте лучше.
И ушла, хлопнув дверью.
А за спиной остался глухой женский шёпот – теперь ещё более ядовитый.
Ковалевский поднял голову, когда дверь распахнулась без стука.
Михаил вошёл уверенно, как человек, которому принадлежит весь мир. Пальто распахнуто, глаза холодные.
– Михаил Сергеевич… – Ковалевский привстал. – Рад вас видеть.
– Сядь, – коротко бросил Михаил.
Ковалевский замер, потом медленно опустился в кресло.
Михаил подошёл к столу, наклонился так близко, что режиссёр отшатнулся.
– Ты в курсе, что в театре сегодня довели женщину до слёз?
Ковалевский открыл рот, но Михаил продолжал:
– Я только что видел её в коридоре. Красные глаза, руки дрожат. Знаешь, почему?
– Михаил Сергеевич… Театр – это же… интриги…
– А вот интриги мы сейчас и обсудим, – перебил Михаил. – Полину Струкову ко мне. Сейчас.
– Михаил Сергеевич… – замялся Ковалевский. – Полина… она… заслуженная артистка…
Михаил стукнул кулаком по столу.
– Не зли меня, Саша.
Ковалевский побледнел и нажал кнопку домофона.
– Полина Андреевна, зайдите ко мне.
Через минуту дверь открылась, и в кабинет вошла Полина – с идеальной причёской, уверенной походкой. Но увидев Михаила, она замерла.
– Михаил Сергеевич… – сказала она сладко. – Вы хотели…
– Закрой дверь, – приказал он.
Она послушно закрыла.
Михаил медленно обошёл вокруг неё, как хищник вокруг добычи.
– Полина Андреевна. Вы, кажется, решили, что театр – это ваша личная лавочка?
– Я не понимаю, о чём вы… – начала она, улыбаясь.
– Не ври мне.
Он резко схватил её за локоть, не сильно, но достаточно, чтобы она вздрогнула.
– Ты пыталась выдавить Маргариту со сцены. Шантажировала режиссёра. Разносила сплетни о том, что я хочу «купить театр».
Полина побледнела.
– Я… я ничего не…
Михаил наклонился к её лицу так близко, что она пахнула духами и страхом.
– Знаешь, чем отличается сцена от жизни? На сцене люди играют, а в жизни за ложь платят.
Он обернулся к Ковалевскому:
– Уволить её сегодня же. Без скандалов. И чтоб ноги её здесь больше не было.
Полина ахнула:
– Вы не можете так! Я народная артистка! Я…
– Я могу всё, Полина, – сказал он спокойно. – Особенно если дело касается той, кого ты пытаешься уничтожить.
Она посмотрела на Ковалевского, но тот опустил глаза.
Михаил снова взглянул на Полину:
– Чем быстрее ты исчезнешь, тем больше у тебя шансов, что я забуду твое имя.
Полина прижала руку к груди, побледнев.
– Вы… вы разрушите мне карьеру…
Михаил смотрел на неё ледяными глазами.
– Ты сама её разрушила.
Он повернулся к Ковалевскому:
– А теперь вернёшь Маргарите роль. И чтоб в этом театре никто больше не посмел её трогать.
– Да… Михаил Сергеевич… – Ковалевский кивнул, осипшим голосом.
Михаил кивнул и вышел.
Полина осталась стоять посреди кабинета, с лицом мертвенно-белым.
А Ковалевский медленно опустил голову на ладони, понимая, что театр больше не принадлежит ему одному.
Хлопнула тяжёлая дверь служебного входа.
Полина выскочила на улицу, высокие каблуки гулко застучали по мокрому асфальту. Пальто распахнуто, дыхание сбито, глаза налиты слезами.
Она прошла несколько шагов и прижалась спиной к стене театра. Горло сдавило рыданием.
– Сука… сука… сука… – шептала она, стуча кулаком по холодному камню.
Улица шумела машинами и голосами прохожих. Никто не обращал внимания на женщину в нарядном пальто и с размазанной тушью.
Полина вытерла слёзы, судорожно дыша. В груди всё кипело.
– Эта… Маргарита… выскочка… Кто она такая? – её голос дрожал от ненависти. – Подумаешь, великая артистка…
Она вспомнила глаза Михаила – холодные, синие, в которых светился ледяной приговор.
– Думаешь, всё решил? – прошипела она в воздух. – Никто меня вот так просто не вычеркнет. Никто.
Она вытащила из сумочки белоснежный носовой платок, измазанный в косметике. Задумалась.
– Раз он за неё горой… – пробормотала Полина. – Значит, если ударить в него…
Она опустила глаза. В голове уже складывались пути мести.
Полина глубоко вдохнула, как будто снова примеряя на лицо маску уверенной дивы.
Она взглянула на театр, губы дрогнули.
– Вы ещё пожалеете, что меня уволили.
Развернувшись, она резко пошла к троллейбусной остановке, стуча каблуками так, словно каждым шагом вбивала гвозди в чью-то судьбу.
Дверь тихо захлопнулась.
Михаил вошёл в дом, снял пальто и бросил на крючок. В прихожей пахло яблоками и корицей – Валентина Сергеевна, как всегда, пекла пирог.
Из кухни донёсся её голос:
– Опять шлёпаешь, как медведь.
– Не медведь, а Медведьев – отозвался он, снимая ботинки.
– Ну-ну. Только медведь хотя бы рычит по делу.
Он зашёл на кухню. Валентина стояла у стола, в фартуке, присыпанном мукой, и стряхивала тесто с рук. Её седеющие волосы были убраны в тугой пучок. Глаза – цепкие, умные.
– Валя, налей чай.
– Не приказывай мне в моём доме. – Она бросила на него взгляд из-под бровей. – И не думай, что я не знаю, где ты сегодня «разбирался».
Михаил чуть поморщился.
– Занимаюсь бизнесом.
– Не будь дураком, Миша. Я тебя с подгузников знаю. «Бизнесом» он занимается. – Она хмыкнула. – Пол-Ленинграда уже шепчется, что ты кого-то оттуда, из театра, выкинул.
Михаил откинулся на спинку стула.
– Они лезли к тем, к кому не надо.
– Девка-то хороша, да? Эта твоя Маргарита? – Валентина хитро прищурилась.
– Ничего она мне не «моя».
– Ага. Цветы с тебя ростом дарят все подряд. Конечно. – Она фыркнула. – Только гляди, Миша, чтоб не повторилось то же, что с твоей матерью.
Михаил нахмурился, его взгляд потемнел.
– Не трогай это.
– Я трону, если надо. – Валентина ткнула в него деревянной ложкой. – Я знаю, как ты живёшь. Думаешь, Лёша не видит? Как ты приходишь домой со стеклянными глазами? Как твои руки дрожат, когда ты его обнимаешь?
Михаил отвёл взгляд.
– Он мальчишка.
– Он твой сын. И если ты хочешь, чтоб он вырос мужиком, а не пустым куском льда, перестань бояться любить.
В этот момент в комнату влетел Лёшенька, сияющий, с рисунком в руке.
– Папа! Смотри! Я нарисовал нас! – Он вцепился Михаилу в шею.
Михаил неловко обнял его одной рукой.
Валентина смотрела на них и тихо сказала:
– Видишь? Ты для него целый мир. Не прячься от него, Миша. И от себя тоже.
Михаил посмотрел на рисунок. Там были два человечка – один с суровыми глазами и галстуком, другой – маленький, с плюшевым кроликом. Между ними – белое пустое место.
– А это кто здесь должен быть, Лёша? – спросил он.
Лёшенька пожал плечами:
– Может, потом появится.
Валентина усмехнулась:
– Слушай ребёнка. Он всегда знает больше, чем взрослые.
Марго быстро шла по коридору театра, прижимая к груди стопку нот и сценариев. Воздух пах пылью, гримом и костюмами.
У комнаты реквизита её догнала Анна, молодая хористка с вечно горящими глазами.
– Марго! Ты слышала? – прошептала она, заглядывая в глаза.
– Что случилось? – Марго остановилась.
– Полину Струкову уволили!
Марго нахмурилась.
– Уволили? Почему?
– Ну… говорят, она опять сцепилась с Ковалевским. Кричала на весь театр, что её недооценивают, что у неё народная заслуга… А он ей сказал – всё, до свидания!
Марго медленно выдохнула.
– Полина всегда считала себя звездой. Но… увольнять её… – она покачала головой. – Всё-таки жалко.
– Зато, – подмигнула Анна, – тебе вернули роль! Ковалевский сказал, что твой голос – единственный, кто справится с партией. Сегодня вечером репетиция с оркестром!
Марго застыла. Сердце кольнуло надеждой – и страхом.
– Вернули? Так быстро?..
– Конечно. А что тут тянуть? Полины нет – ты снова прима.
Марго опустила взгляд. Внутри ворохом смешались эмоции: радость, растерянность, тревога.
– Знаешь, Анна… Может, это и к лучшему. Мы все слишком боялись Полину. Она умела красиво улыбаться, но в глаза ножи пускала.
– Вот именно! – оживилась Анна. – Теперь хоть дышать легче.
Марго кивнула, слабо улыбнувшись.
– Только странно всё это. Полина бы просто так не ушла. Она ведь цепкая.
Анна махнула рукой:
– Да плюнь ты. У тебя сегодня репетиция. Одевайся красиво – Ковалевский тебя похвалит.
Марго осталась стоять у стены.
Полина бы не ушла сама. Никогда. Что-то тут не так. Но мысль была зыбкой, пока что слишком хрупкой, чтобы поверить в неё до конца.
Она вздохнула и направилась к гримёрке.
– Ну хоть эта роль моя, – прошептала она. – Я её вытащу зубами, если придётся.
Михаил сидел в своём кабинете, за тяжёлым столом из чёрного дерева. На столе стоял телефон, папки с цифрами и диаграммами, серебряная пепельница, полная недокуренных сигарет.
В кресле напротив, скрестив ноги, сидела Нина, его секретарь.