Степные сказки Семьи Ш'иимар

Не сразу откликнулся ветер – видел он – с какой страстью смотрел сокол-птица на огненную деву, и бушевала в душе ветра ревность. Хотел он сам полететь за красавицей и признаться ей в своих чувствах. Но взмолился сокол слезно, помянул их дружбу, их свободу да их взаимовыручку частую. И дрогнуло сердца ветра. Понял он, что не будет ему счастья с порывистой да вспыльчивой огненной красавицей – спалит-иссушит она ветер. А друг, верный и преданный, смертью страшной помереть может, коли не прийти ему на помощь.

Скользнул ветер с кустов, оказался рядом, принялся дыханием своим прохладным остужать обожжённые крылья. А потом вовсе поднял сокола-птицу на руки, да понес в густой лес где на высоком дереве свил в давние годы сокол себе гнездо.

Конец

Омут

Раскинулась по земле степь – выше гор, глубже моря. Кто знает – тот поймет, кто поймет – согласится. Ну, а кто не знает и не поймет – про того и речь не идет.

Поет-шумит по степи ковыль; поют-звенят по степи конские копыта; поют-рассказывают о жителях степей, о вольном ветре, о яром пламени, о ясной воде. Рассказывают о том, что говорили прадедам нынешних стариков их прадеды.

* * *

Давно это случилось. Так давно, что прадеды прадедов нынешних стариков сами еще были малыми детьми и слушали сказки своих стариков; а жили тогда не в пример дольше нынешним временам. И вот что рассказывали те старики.

Жили на свете два друга-приятеля, два пастуха. Гоняли по степи овец, стригли шерсть, меняли ее да овечье молоко на хлеб и одежду – тем и жили.

И вот случилась в степи страшная засуха – ни листика, ни цветка, ни травинки зеленой не осталось – все пожег злой суховей. И решили друзья-пастухи гнать свои отары в дальние степи – за гиблые болота. Собрали овец, оседлали коней, свистнули верного пса и отправились в путь. Днем идут; по ночам костры жгут, овец стерегут – чтобы волки да другие хищные звери не вздумали полакомиться ягненком. Спят по очереди, да и собака их сон охраняет.

День идут, другой идут, третий, четвертый… И добрались через Малый Круг дней до гиблых болот. На болотах же туман поднимается, все звуки глушатся да пропадают, а от трясины гул да вой слышатся.

Посовещались друзья; один и говорит: – Пойду я вперед да разведаю – что там впереди нас ожидать может, да свою часть отары погоню вперед.

Попытался уговорить его друг, что-поначалу-то стоит одного только пса пустить. А коли идти самому, то стоит взять с собой большой фонарь.

Но не послушался бесшабашный пастух, рассмеялся только: – Сейчас солнце встанет, утро настанет, туман растает – все видно будет. А пса одного пускать – так ждать придется – пока вернется. Чем овец кормить будем, где еды добудем?

Вроде и верно все говорил пастух, да неспокойно было на душе его друга. – Ты, – говорит, – будь осторожней: по кочкам не скачи; за собакой следуй – у нее нюх верный; да овец береги. А как до конца дороги доберешься да на твердую землю выберешься – пусти собаку обратно, она весть от тебя принесет.

Уговорились.

Свистнул бесшабашный пастух пса, да и повел своих овец по тропке, ведущей вглубь болот. Час идет, другой, третий… А туман все не рассеивается. Вдруг видит пастух – свет впереди, огонек посверкивает. Пошел-поторопился пастух на свет, пес следом бежит, овец подгоняет. Но все сгущается туман, хотя и огонек все ближе. Заскулил, заметался по тропинке пес, будто чуя беду; зафыркал конь; забеспокоились овцы, сбились в кучу.

Час ждет друга второй пастух, другой, третий… Нет вестей, не прибегает собака. Не выдержал пастух. Поставил всех своих овец в цепочку, коня впереди, повесил большой фонарь на пастуший посох и двинулся вперед. Идет осторожно, каждый шаг посохом проверяет, фонарем дорогу освещает, да коню доверяет: куда тот шагнет – туда и пастух овец ведет.

Час идет, другой, третий, а туман все не рассеивается. Вдруг видит пастух – свет впереди, огонек поблескивает. И слышит – вроде впереди собака воет. Поднял пастух свой фонарь, сжал крепче повод конской сбруи, проверил – все ли овцы на месте, и пошел на огонек. Видит – впереди бочажок, а рядом с бочажком конь его друга стоит – оседланный да одинокий. И ни самого пастуха, ни пса; лишь отара друг к другу жмется, да бродячие огоньки над бочажком роятся.

Булькнул бочажок, завыло из него да по-над ним. Фыркнул испуганно безвсадный конь, попятился, да и угодил в трясину. Заржал, заметался конь, стараясь выбраться, но лишь еще глубже в болото ушел.

Остановил пастух своего коня, спрыгнул на кочку, уперся ногами да посохом покрепче. Гулко хлюпнула кочка, однако удержала пастуха. Накинул он крюк с посоха на узду тонущего коня, да потянул к себе – чтобы вытащить того из болота. Долго бился – тяжело тянуть; а все же выбрался жеребец из трясины. Дрожит весь, трясется да фыркает испуганно. Принялся пастух обчищать бока, живот да ноги коня и заметил, что в стремени сапог застрял. То ли спрыгнул второй пастух на землю да оступился, а сапог и остался в стремени; то ли задремал да из седла вывалился – не поймешь.

Погоревал пастух, да делать нечего – надо дальше отару вести, с болота на дорогу выводить. Овцы же сбились в кучу, обе отары смешались, жались друг к другу и испуганно блеяли. Их пугали болото и надвигающиеся сумерки. И тут откуда-то вновь раздался вой потерявшейся собаки. Посветил пастух тропинкувпереди себя фонарем и протяжно свистнул. И из полутьмы – оттуда, где прежде слышался тоскливый собачий вой – теперь раздался радостный лай. Вновь расставил пастух овец, присоединив отару погибшего приятеля к своей, в цепочку, перевел коня друга в самый конец цепочки и, крепко держа фонарь и за узду своего жеребца, осторожными шагами направился на собачий лай.

Уже в самую ночь выбрался пастух со своей отарой на твердую почву – к опушке леса, где на него с радостным лаем кинулся промокший и грязный, но здоровый и счастливый пастуший пес. А второго пастуха его друг так и не нашел.

Конец

Страсть ветра

Раскинулась по земле степь – выше гор, глубже моря. Кто знает – тот поймет, кто поймет – согласится. Ну, а кто не знает и не поймет – про того и речь не идет.

Поет-шумит по степи ковыль; поют-звенят по степи конские копыта; поют-рассказывают о жителях степей, о вольном ветре, о яром пламени, о ясной воде. Рассказывают о том, что говорили прадедам нынешних стариков их прадеды.

* * *

И было это тогда, когда силы природы могли не то становиться людьми, не то принимать их облик – никто точно уж и не помнит. Только умения сил оставались при них – огонь мог зажечь дерево или сухую траву, а то и сжечь обидчиков; вода была способна наполнить влагой пересохший колодец, или потопить деревню – еcли ее в той деревне обидели; сила воздуха умела сменить направление ветра, усилить его или ослабить, а тот, кто шел против силы, порой просто переставал дышать; ну а земля, слушаясь свою силу, щедро оделяла людей своими дарами, либо карала землетрясением и сходом камнепадов. И жили силы природы в мире со всеми живыми существами. Разве кто смел пойти против и попытаться причинить вред – только того карали безжалостно.

Летел над землею, над лесами, над водою и горами юноша-ветер. Был он юн, лишь недавно рожден, а потому – был озорным да любопытным. Все ему было в новинку, все – интересно. Стаю ли птиц в небе увидит – закружит их, так что пернатые бедняги головы теряют – и куда летели, не помнят. Стог ли сенана поле повстречает – размечет, разбросает так, что крестьянам после заново собирать приходится; лодка ли парусная в море внимание привлечет – заиграется с ней ветер так, что людям в лодке только и остается, что ругаться на него, да молиться – чтобы живыми оставил, под воду не отправил. Не злой был тот ветер, а все едино – от шалостей его много вреда получалось.

Летал как-то ветер по миру, летал, пока не оказался неподалеку от одного острова, что лежал в бескрайнем море и был, словно морская жемчужина. Песок на том острове был белым, как праздничная скатерть; в воду спускалась скальная гряда, в которой был виден черный зев глубокой расселины. Захотелось юному ветру разузнать-разведать новый остров, посмотреть – что скрывают в своих недрах скалы, да послушать те песни, что сам он споет в глубинах горных.

Закрутил ветер морские волны, вспенил их, подлетая к острову… И затих, узрев перед собой картину необычайную. Сидела на камне, что по плечи стоял в плещущих волнах, девушка. Юная, как ранняя заря; нежная, как волна в отлив; яркая, словно играющий на волнах луч солнца. Все прекрасно было в той девушке, только видно было по ее лицу и позе, что сильно девушка устала и сильно же напугана чем-то. Но от чего устать ей? Что испугало ее так, что бледна была кожа и беспокоен взгляд? Хотел юноша-ветер приблизиться, но сообразил, что еще больше может напугать таинственную красавицу – ведь не было никого более вокруг, только скалы, песок да море. И решил просто понаблюдать за ней. Вовсе замер он, опустившись на песок. И утихло море вскорости, и успокоились волны. И слышен стал тихий плеск прибоя. И расслышал ветер в плеске этом – словно ручей меж камней журчит, будто песок под лаковой волной шуршит. То пела сидящая на камне девушка. Будто родник, что утоляет жажду путника в лесу, наполняла эта песня сердце юноши-ветра любовью. Познал он через эту песню радость спокойствия и тишины. И с грустью понял ветер, что буйство его веселое не по нраву придется девушке. И решил поселиться неподалеку, смирить свой взбалмошный нрав и лишь тогда свести знакомство с той, что вошла в его сердце. Так и сделал.

Поселился ветер в той самой расщелине, которую видел при своем появлении на острове. Вела расщелина в глубокую пещеру. Нередко, заслышав пение таинственной красавицы, юноша-ветер отвечал ей. Не покидая своего укрытия. Были его песни гулкими, протяжными, полными едва сдерживаемой энергией. Но не было от девушки ни единого намека на то, что слышит она пение ветра. Тогда, вовсе затихая, выходил юноша неслышно из пещеры и смотрел на девушку, будучи сам незрим. И все тише и смирнее становился ветер, но все больше слабел он. Но продолжал выходить из пещеры каждое утро каждое утро. И каждое утро сидела девушка на камне, пела и расчёсывала длинные белые – словно пенные «барашки» на волнах – струящиеся по ее плечам волосы. Не было для юноши-ветра большей отрады, чем с каждой зарею видеть вою возлюбленную.

Но все больше и больше слабел – ведь не может ветер не летать по миру, не дуть на траву, листву деревьев, не играть с волнами – ведь иначе умрет он от нехватки сил. И лежал теперь юноша-ветер у входа в пещеру, устремив взгляд на ту, которую побоялся когда-то потревожить, и на которую мог теперь лишь смотреть, не в силах приблизиться. И даже крохотные песчинки теперь не шевелились под его дыханием.

Узнали об этом старшие ветры, обеспокоились. Прилетел на остров старый северный ветер, обернулся суровым воином. Увидел юную девушку и все сразу понял. И рассердился старый ветер на то, что губит юная красавица его собрата. Подступился к девушке, стал осыпать ее упреками. Забеспокоилось море, зашумело сердито; пошли по водной глади волны – одна другой выше, одна другой круче, одна другой страшнее да опаснее. Испугалась девушка, заметалась по берегу – по самому его краю.

Увидел все это юноша-ветер, заволновался. Хотел он успокоить, усмирить своего старшего родича, да слаб был теперь совсем – ни застонать, ни пошевелиться даже. Подхватил его северный ветер и взмыл высоко в небо.

Девушка же, видя это и скорбя о том, что стала причиной гибели юного ветра, ударилась о скалу. Обратилась она в волну и бросилась в море – в объятия своих родичей – волн. Видел это все улетающий ветер, да не в его власти, не в его силах было остановить любимую. И так велико было горе юноши-ветра, что придало оно ему сил. Сорвался он с рук старшего товарища и ринулся вниз. Да только не мог он теперь найти свою волну. И озлился ветер, рассвирепел. Стал с тех пор самой большой опасностью для кораблей, что идут по морской глади – ведь в ссоре был теперь ветер с могучим морем, а сам окреп непомерно: ведь придавали сил ярость и горе от потери возлюбленной.

Ищет с тех пор могучий ураган свою волну, но никогда уж не найдет. Ведь не может быть ветер счастлив ни с водой, ни с землей, ни с пламенем. Суждено ветрам скитаться всегда в одиночестве либо с другими ветрами, а с другими стихиями спорить вечно.

Конец