Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918

– Умерла. Прошлой весной, перед посевной, – ровным, бесцветным голосом ответил улан. Так говорит смертельно больной человек.

– А что с отцом?

– Не знаю ни где он, ни что с ним.

Они надолго замолчали.

– А сестра? – спросил младший брат.

– Юлка уехала в город.

Не от хорошей жизни уезжали в город польские крестьяне. Брат только горестно покачал головой, но ничего не сказал. Он словно фиксировал события, не имевшие отношения к его семье. Словно все происходило с какими-то другими людьми, а не с его близкими. Немного помолчав, он вновь стал задавать старшему брату короткие вопросы о знакомых людях, получая на них односложные ответы. Короткий вопрос – короткий ответ. Создавалось впечатление, что разговор не волнует ни одного, ни другого. Их неожиданная встреча произошла в каком-то нереальном мире, в жуткой грязи, и эта грязь тащила их куда-то в неизвестность. Их личные несчастья были ничтожной частицей огромной катастрофы, охватившей мир.

За встречей братьев из толпы заключенных следил пленный австрийский офицер, и, вероятно, ему не понравилось, что солдат австрийской армии общается с врагом. Он подобрался к братьям и принялся отчитывать младшего на немецком языке. Его речь напоминала лай собаки. Если до войны вы когда-нибудь наблюдали за немецким офицером в каком-нибудь берлинском ресторане, то вам понятно, что я хочу сказать. Офицер садился за столик и обращался к съежившемуся от страха официанту: «Kaffee, bitte sch?n», резко акцентируя каждое слово. Даже когда он говорил: «Auf wiedersehen», это звучало как ругательство.

Итак, австрийский офицер подошел и облаял младшего брата, но тот, не обращая на окрик никакого внимания, продолжал идти, держась рукой за седло лошади, на которой ехал старший брат. Он мог бы не останавливаться и не возвращаться в толпу военнопленных, но, по крайней мере, должен был повернуться к офицеру.

Однако он даже не повернул головы и продолжал разговаривать с братом. Он интересовался, каким был урожай два года назад, что стало с теленком, которого купили еще до его мобилизации, где двоюродный брат.

Офицер был взбешен. Он схватил за плечо солдата, развернул его лицом к себе и закатил страшную пощечину. Грязная пятерня отпечаталась на лице солдата.

В тот же момент сидящий на коне улан поднял плетку, которой погонял коня, и с размаху опустил ее на голову офицера.

Тут мы услышали приказ остановиться и спешиться. Лошадям требовался отдых, а мы за этот десятиминутный перерыв могли немного размяться.

Лежащий на земле офицер дико озирался вокруг. Он лежал молча, не двигаясь, видимо ожидая, что улан убьет его. Немецкие газеты писали о частых случаях расправы над военнопленными со стороны этих диких всадников. Подобных варваров надо было воспитывать, сделать цивилизованными. Вот причина, по которой была развязана война.

Подошел унтер-офицер, чтобы выяснить, что произошло. Он не говорил по-немецки, а австрийский офицер не знал ни польского, ни русского языков. Унтер-офицер попытался выяснить у военнопленных, говорит ли кто-нибудь из них по-русски или по-польски. Ответом послужило молчание. Никто даже не сделал попытки объяснить случившееся.

А тем временем братья продолжали разговор, словно ничего не произошло. Во время разговора улан тщательно обследовал круп и копыта своего коня.

Вскоре унтер-офицер отошел. Австрийский офицер, поняв, что он не в состоянии вернуть солдата в строй, кряхтя поднялся и попытался вернуться в колонну военнопленных, продолжавшую движение.

Офицер подошел к краю колонны и стал пристраиваться к темпу, в котором шел один из пленных. Это был огромный чернявый детина, по виду венгр. Офицер подошел к нему. Возможно, удар плеткой был очень сильный: офицер был бледен и с трудом держался на ногах. Он попытался опереться на венгра, но тот грубо оттолкнул его в сторону. В толпе пленных не было ни рядовых, ни офицеров. Здесь никто не придерживался табели о рангах. В этой толпе ничего не имело значения… Ничто не учитывалось.

Офицер сделал несколько судорожных шагов, безмолвно протягивая руки в поисках опоры или поддержки, а затем свалился в грязь. Он больше не мог идти. Это ни на кого не произвело ровным счетом никакого впечатления. Медленный исход по грязи продолжался.

Если на такой дороге солдаты падали, то они отползали на обочину и ждали – либо смерти, либо что их подберут.

Австрийский офицер упал вперед, лицом в грязь. Никто не обратил на него внимания. Колонна военнопленных продвинулась уже на несколько сотен метров вперед.

Прозвучал приказ. Мы вскочили на коней. Было понятно, что скоро мы нагоним колонну и обойдем ее.

Находясь в конце нашей цепочки, я увидел, что австрийский офицер медленно приподнял голову и сделал попытку отползти к обочине дороги. В нескольких шагах от него, держа лошадь под уздцы, стоял улан, ударивший его, и продолжал разговор с братом.

Я поинтересовался, почему он не садится на коня.

– Он мешает, – ответил улан, указывая на офицера, лежащего на обочине.

– Ну так уберите его, – сказал я брату улана.

Пленный повиновался с тем же безразличием, с каким он воспринял пощечину офицера. Испачканный в грязи, с белым как мел лицом, прерывисто дыша, офицер молча смотрел, как солдат оттаскивает его обратно в грязь.

Больше я не видел этого офицера и не знаю, что с ним случилось. Пленный солдат, оттащив офицера, вернулся к брату, и они продолжили вялотекущий, равнодушный разговор.

За то, что я сделал потом, я мог бы попасть под военный трибунал, если бы меня слышал старший по званию офицер.

– Ваша лошадь выдохлась, – сказал я улану. – Приказываю идти до следующей остановки, деревни К., пешком, ведя лошадь под уздцы.

Таким образом, я дал ему возможность продолжить разговор с братом. Улан прекрасно понял меня. С его лошадью было все в полном порядке. Он отреагировал на мой приказ с тем же равнодушием, с тем же отсутствием воодушевления и благодарности, с каким он воспринял все случившееся ранее.

Глава 4

ЛОШАДИ

В это утро звук горна весело взмыл в ясное, безоблачное небо.

Мы проснулись в небольшой деревеньке, в которой разбили лагерь, и поняли, что за ночь на смену осени пришла зима. Дождя не было и в помине. Стоял легкий морозец. На ярко-голубом небе не было ни облачка. Все улыбались и, как коты, щурились в лучах яркого солнца. Нам всего-то не хватало самой малости: солнечного дня, наполненного желудка и ощущения сиюминутной безопасности. Мы устали, были голодны и растеряны, но солнечное утро и миска горячего супа вернули отличное настроение. Все вчерашние неприятности были тут же забыты.

Первым признаком пробуждающегося духа является возникшее взаимопонимание. Венгр, немец, русский и поляк, сидя рядом на солнышке, мирно болтали, не понимая ни слова на чужом языке.

Офицеры обращались к уланам, и те отвечали им весьма доброжелательно. Никто не огрызался и не ворчал.

Люди мирно разговаривали, и солдаты даже делились с военнопленными не только едой, но и мылом, бритвами и тем, что наши отъявленные оптимисты называли полотенцами.

Уланы обсуждали различные способы ведения сельского хозяйства в разных погодных условиях и на разных почвах – словом, в тех местах, где они побывали за годы войны. Как милитаризм ни пытался превратить человека в инструмент войны, крестьянин первым делом обращал внимание на свойства почвы, на ее пригодность для возделывания тех или иных культур. Бородатый сибирский мужик говорил крестьянину из Галиции:

– Отличная почва в ваших карпатских лесах! Отличная!

Выдав эту тираду, он принялся медленно жевать ломоть черного хлеба, щедро посыпанный солью, пристально вглядываясь в даль, в черные, изувеченные войной поля. Прожевав хлеб, он печально покачал головой и заявил:

– А все-таки сибирская земля, брат, черт побери, лучше! Да, – немного помолчав, добавил он, – лучше, черт побери!

Крестьянин из Галиции, вспомнивший родную землю, похоже, усомнился в его словах.

Они помолчали.

– Не сомневайся, брат, – прервал молчание сибиряк. – Через месяц, а то и раньше вы уже будете в Сибири. Лично убедишься в моих словах.

Крестьянин ответил слабой улыбкой: он совсем не стремился сравнивать земли таким экзотическим способом.

Донесся слух, что обед будет готов к одиннадцати утра. Время непривычно раннее для обеда, а значит, что-то должно произойти. Мы стали активно обсуждать вопрос: будем ли мы по-прежнему отступать или повернем назад и вступим в бой? В разговор вступили все без исключения. От апатии последних дней не осталось и следа. Все были готовы к любому повороту событий.

Вскоре нам стало известно, что вместе с лошадьми нас погрузят в поезд и отправят на долгий отдых в глубокий тыл. Лагерь взорвался радостными криками и громким смехом. Мы кричали и горланили песни. Даже лошади, зараженные общим весельем, радостно ржали. С шутками и смехом мы быстро свернули лагерь и вечером погрузились на поезд.

Наш полк был небольшим, поэтому нам потребовался всего час, чтобы упаковаться и загрузить лошадей и багаж в поезд. Осталось даже время, чтобы попрощаться с теми, кого отправляли в госпитали и в лагеря для военнопленных. Многим из них мы преподнесли на память сувениры. Уланы не были бы уланами, если бы не попрощались с теми, кто во время недолгой остановки доброжелательно отнесся к ним. Времени, которое потребовалось уланам, чтобы попрощаться с симпатичными деревенскими девушками, хватило бы на то, чтобы погрузить в железнодорожный вагон, как минимум, восемь лошадей.

В поезде, впервые за долгое время, у каждого из нас была отдельная полка. Да, это была всего лишь жесткая деревянная полка, но зато сухая и чистая. Только офицеры ехали в спальном вагоне. Рядовые размещались в вагоне с жесткими полками, а те счастливчики, которые ехали вместе с лошадьми, могли устроить себе роскошные лежбища из сена.