Похоже, я попала 3
Я кралась по задворкам, перебегая от одного тёмного угла к другому, пока Пожиратель Скорби медленно насыщался на главной улице. Моей целью было кладбище. В такой старой деревне оно обязано было быть. И я его нашла. На холме за околицей, заросшее бурьяном и крапивой в человеческий рост. Старый погост, заваленный буреломом. Это было самое заброшенное и тоскливое место, которое я когда-либо видела. Покосившиеся деревянные кресты, провалившиеся могилы, и ни одного имени на камнях. Надгробные плиты были гладкими, словно их годами тёрли наждачной бумагой. Словно здесь лежали не люди, а просто… никто.
Я встала в самом центре этого мёртвого поля и закрыла глаза, вдыхая запах прелой листвы и сырой земли. Я протянула руки к холодным, мокрым от росы камням. Но я не пыталась их разрушить. Я пыталась их услышать. Я искала свою «воду», свою противоположность этой пустоте. Вспоминала слова Кощея: «Возвращение к истокам». Я тянулась не к камню, а к памяти, которая была заперта глубоко внутри него. К именам, которые когда-то были высечены на этих плитах. К людям, которые когда-то носили эти имена, смеялись, плакали и любили.
Я не приказывала. Я просила. Я звала их из небытия. «Вернитесь. Вспомните себя. Вы не никто. У вас были имена. У вас была жизнь, была любовь и была боль. Вспомните!».
Моя сила, тёплая и живая, потекла из кончиков пальцев. Она не разрушала. Она, как весенний ручей, просачивалась в мельчайшие трещинки на камнях, смывая с них пыль веков и пелену забвения. И случилось чудо.
Сначала на одном камне, потом на другом, на третьем… начали проступать буквы. Они не появлялись на поверхности, а словно просвечивали изнутри, разгораясь тусклым, серебристым светом. «Иван, сын Петра». «Марья, жена Степана». «Алёшка, 5 годков от роду». Имена. Десятки вспыхивали в ночной темноте, превращая заброшенное кладбище в поле, усеянное светлячками.
И в тот же миг в деревне раздался сдавленный всхлип. Потом ещё один. А затем воздух разорвал дикий, раздирающий душу вой чистого, беспримесного горя.
Я резко обернулась. В окнах изб один за другим загорался тусклый свет. Люди просыпались. И они вспоминали.
Я видела, как тот самый мужик, что бездумно точил топор, вдруг уронил его, схватился за голову и зарыдал, выкрикивая женское имя. Видела, как женщина, у которой выкипела вода, рухнула на колени и начала биться головой о земляной пол, оплакивая своего ребёнка. Вся деревня, ещё час назад бывшая царством сонных мух и безразличия, превратилась в один сплошной, душераздирающий плач.
И Пожиратель Скорби это почувствовал.
Он развернулся с неестественной быстротой и пополз в сторону кладбища, ко мне. Он учуял источник. Он учуял пир, какого у него не было уже сотни лет. Он полз, раздуваясь от жадности, предвкушая, как сейчас поглотит всю эту свежую, сладкую боль.
Но он жестоко ошибся.
Когда он вполз на кладбище, его буквально накрыло волной. Это был не тихий ручеёк забвения, к которому он привык. Это был ревущий океан. Океан чистого, незамутнённого горя. Скорбь сотен людей, копившаяся десятилетиями и вырвавшаяся наружу в один-единственный миг.
Тварь затрясло, как от удара молнии. Её призрачное тело пошло волнами. Она жадно попыталась втянуть в себя это горе, но оно было слишком сильным, слишком концентрированным. Это было всё равно что пытаться выпить водопад. Дух начал корчиться, сжиматься, его полупрозрачная плоть то темнела, то светлела. Он издал беззвучный крик, который я почувствовала всем своим существом, как удар под дых. Крик невыносимой агонии. Он захлёбывался. Он тонул в том, что было его пищей.
С последним конвульсивным содроганием Пожиратель Скорби просто… лопнул. Как мыльный пузырь. Распался на тысячи крошечных капелек тумана, которые тут же растаяли в ночном воздухе. И в тот же миг густая белая пелена, окутывавшая деревню, дрогнула и начала стремительно рассеиваться.
Я стояла посреди светящихся могил, и меня била крупная дрожь. Я победила. Я сделала это. Но радости не было. Только звенящая пустота и подступающая к горлу тошнота. Потому что из деревни доносился непрекращающийся, разрывающий душу плач.
Я медленно побрела назад. Туман почти исчез, и в холодном свете показавшейся из-за туч луны я увидела их. Жителей. Они вышли из своих домов и теперь стояли, глядя на меня. На их лицах больше не было пустоты. На них была боль. И лютая ненависть.
Вперёд вышла та самая старуха, с которой я говорила вечером. Её морщинистое лицо было мокрым от слёз, а глаза, ещё недавно безразличные, теперь горели чёрной, кипящей злобой.
– Что ты наделала, тварь? – прошипела она, и её голос был полон яда. – Нам было хорошо. Нам было спокойно. Мы ничего не чувствовали. А ты… ты вернула нам это!
Она указала дрожащим пальцем на свою грудь.
– Ты вернула нам боль! Зачем?! Чтобы смотреть, как мы мучаемся?!
Она шагнула ко мне и с неожиданной силой плюнула мне под ноги.
– Будь ты проклята! – выкрикнула она так, что у меня заложило уши. – Слышишь? Проклята!
И толпа за её спиной глухо, как один, подхватила: «Проклята… Проклята…».
Я стояла под их взглядами, полными ненависти, и не могла вымолвить ни слова. Я спасла их. Я вернула им души. Но они не видели во мне спасительницу. Они видели чудовище, которое украло у них их блаженный покой и заставило снова страдать.
Я развернулась и, не чуя под собой ног, побежала к избе, где оставила коня. Шишок тут же запрыгнул мне на плечо, вцепившись веточками в воротник.
– Ната, они… они злые! – прошептал он, дрожа всем телом. – Они нас сейчас камнями закидают! Поехали отсюда скорее!
Я молча вскочила в седло и пустила коня в галоп, прочь из этой деревни, прочь от этих слёз и проклятий. Я скакала, не разбирая дороги, а за спиной ещё долго слышался многоголосый плач и ненавидящие крики.
Я победила. Но впервые в жизни победа была на вкус как самое горькое поражение. Я нашла свою «воду». И оказалось, что она не только исцеляет. Она может приносить страшную боль. И это была та цена, которую, видимо, мне придётся платить за свою силу.
* * *Проклятия цеплялись за спину, липкие и тяжёлые, словно комья болотной грязи. Я гнала коня, не разбирая дороги, и в ушах всё ещё звучали злобные выкрики. Я спасла их, вытащила из беспамятства, вернула им души, а в ответ получила ненависть. Победа ещё никогда не была такой горькой. Она першила в горле и царапала душу колючими когтями.
Мы скакали несколько дней почти без остановок. Лес вокруг был угрюмым и молчаливым, и эта тишина давила, высасывая последние силы. Я почти не спала, кусок в горло не лез, и даже неугомонный Шишок, кажется, заразился моей вселенской тоской. Он свернулся на моём плече колючим комочком, притих и только изредка жалобно вздыхал, напоминая о своём существовании.
– Ната, а может, ну его? – наконец не выдержал он, когда мы остановились у мутного ручья, чтобы напоить измученного коня. Голосок у него был тоненький и надломленный. – Ну её, эту Ягу с её заданиями! Ну их, этих людей с их бедами! Давай найдём себе какую-нибудь уютную пещерку, а? Натаскаем туда орехов, ягод, грибов! Будем жить-поживать, горя не знать! Я тебе буду байки рассказывать, а ты меня за ушком чесать! Представляешь? Красота!
– Не могу, Шишок, – глухо ответила я, глядя на своё отражение в тёмной воде. Оттуда на меня смотрела осунувшаяся девчонка с огромными тёмными кругами под глазами. Совсем чужая. – Если я сейчас сбегу, эта «счастливая чума» расползётся по всему княжеству. И тогда прятаться будет уже негде. Ни в одной пещерке.
Мы поехали дальше. И когда я уже совсем отчаялась, думая, что этот бесконечный, проклятый лес никогда не кончится, он вдруг резко расступился. Перед нами раскинулась широкая, залитая солнцем долина, а в её центре, на берегу чистой, как слеза, речки стояла деревня. Да не просто деревня, а настоящий городок – с крепкими бревенчатыми домами, мощёными улочками и даже высокой каменной колокольней, весело блестевшей на солнце.
– Ого! – присвистнул Шишок у самого уха, мгновенно оживившись. – Цивилизация! Ната, гляди! У них там, кажется, пекарня! Я чувствую божественный аромат свежих булочек с маком! Поехали скорее, я умираю от голода и культурного шока!
Городок, который, как мы выяснили у первого же встречного деда, назывался Добродеево, и впрямь был как с картинки. Идеально чистые улочки, свежевыбеленные дома, украшенные искусной резьбой и горшками с геранью. Повсюду сновали люди – румяные, улыбчивые, одетые в чистые, нарядные рубахи. Они приветливо кланялись нам, желали доброго дня, и улыбки не сходили с их лиц. Но что-то в этом было… неправильное. Слишком идеальное. Слишком приторное, как мёд, в котором утонула пчела.
Мы остановились у постоялого двора с весёлой вывеской «Добрый путник». Хозяин, молодой мужик с окладистой бородой, тут же выбежал нам навстречу, сияя такой широкой улыбкой, что, казалось, лицо треснет.
– Добро пожаловать, гости дорогие! Проходите, располагайтесь! Лучшая комната – для вас! И коня вашего накормим отборным овсом, напоим ключевой водой!
– Сколько с нас? – спросила я, сжимая в кармане несколько монет и настороженно оглядываясь.
– Что вы, что вы! – всплеснул он руками с неподдельным ужасом. – Какие деньги в нашем славном городе! Мы живём в мире и согласии, помогаем друг другу от чистого сердца! Всё для вас – даром!
Шишок на моём плече издал такой восторженный писк, что я испугалась, как бы он не лопнул от счастья. Даром! Это слово было для него самой сладкой музыкой на свете. Но меня оно только сильнее насторожило. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Я видела, как в соседней лавке торговец отдавал женщине отрез дорогой ткани, а та уходила, даже не сказав спасибо, лишь одарив его всё той же блаженной улыбкой. Все улыбались. Постоянно. Одинаковыми, застывшими улыбками.
Вечером, сидя в безупречно чистой, уютной комнатке, я не могла отделаться от липкого чувства тревоги. Шишок, наевшись до отвала дармовых пирогов с капустой, сладко посапывал на подушке, а я подошла к окну. Внизу, на центральной площади, люди водили хоровод при свете фонарей. Их движения были плавными, выверенными, слаженными, как у заводных игрушек в музыкальной шкатулке. Никто не сбивался, никто не смеялся громче других, никто не пытался ущипнуть соседку. Идеальная, жуткая гармония.
Я достала из сумки подарок Кощея. Старое, тусклое зеркальце в медной оправе. «Оно покажет не то, что есть, а то, чем является», – сказал он тогда. Я поднесла его к лицу.
Я, затаив дыхание, я направила его на площадь, на весёлый хоровод. И от того, что я увидела в отражении, у меня потемнело в глазах и подогнулись колени.
Там, в зеркале, по кругу двигались не люди. Там были куклы. Деревянные, грубо вырезанные марионетки. Их кожа была полированным деревом, волосы – крашеной паклей, а глаза – безжизненными стеклянными шариками. Улыбки были не живыми, а просто вырезанными на их лицах застывшими гримасами. Их руки и ноги двигались на шарнирах, дёргано и неестественно. Они не танцевали. Их кто-то дёргал за невидимые ниточки.
Я отшатнулась от окна, едва не выронив зеркало. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать. Город кукол. Живых, улыбающихся, но совершенно пустых внутри кукол.
На следующий день я попыталась поговорить с хозяйкой постоялого двора, улыбчивой женщиной по имени Марья.
– У вас такой замечательный город, – начала я издалека, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Все такие счастливые.
– О да, – с готовностью закивала она, и её резная улыбка ни на миг не дрогнула. – Мы должны благодарить за это нашего Доброго Хозяина. Он избавил нас от всех бед и печалей.
– Доброго Хозяина? – переспросила я, чувствуя, как по спине пробежал холодок.
– Да, это дух нашего леса. Он очень мудрый и добрый. Раньше мы жили как все. Ссорились из-за пустяков, завидовали соседям, печалились, когда что-то не получалось. А он пришёл и сказал: «Зачем вам эти лишние терзания? Я дарую вам вечный покой и безмятежное счастье. Просто доверьтесь мне».
– И вы… доверились?
– Конечно! – её стеклянные глаза восторженно блеснули. – И теперь у нас всё хорошо. У нас нет желаний, а значит, нет и разочарований. У нас нет злости, а значит, нет и ссор. У нас нет печали, а значит, нет и слёз. Мы просто живём и радуемся каждому дню. Хозяин обо всём заботится.
У меня внутри всё заледенело. Я поняла. Этот «добрый» дух, желая им блага, сделал самое страшное, что только можно вообразить. Он не просто забрал у них боль, как Пожиратель Скорби. Он забрал у них всё. Их волю, их желания, их право на ошибку, их право быть людьми. Он превратил их в своих идеальных, послушных марионеток.
Вечером я снова посмотрела в зеркало, направив его на Марью, которая мела двор. Отражение стало ещё страшнее. Я отчётливо видела, как сквозь её кожу проступает древесная текстура. Как её пальцы становятся всё более угловатыми, деревянными. Процесс ещё не закончился. Они медленно, но верно превращались в настоящих кукол не только внутри, но и снаружи.
– Шишок, просыпайся, – я грубо растолкала фамильяра. – У нас дело.
– Какое ещё дело? – сонно пробормотал он, сладко потягиваясь. – Опять кого-то спасать? Ната, мне тут так нравится! Тут кормят! Много и бесплатно! Может, останемся здесь навсегда? Я буду твоей ручной, очень упитанной шишкой! А?
– Здесь некого спасать, Шишок, – твёрдо сказала я, глядя в окно на засыпающий, идеально тихий город. – Здесь нужно ломать.
Я посмотрела на свои руки. Моя сила, здесь она была нужна как никогда. Нужно было вернуть этим людям не просто боль и слёзы. Нужно было вернуть им их человеческую, несовершенную, но живую суть. Вернуть им право желать, злиться, плакать и смеяться по-настояшему, от всего сердца.
Я должна была найти этого «Доброго Хозяина» и сломать его кукольный театр до основания. Даже если за это меня снова проклянут.
Глава 5
Утро в Добродеево оказалось таким же приторно-идеальным, как и прошедший вечер. Солнце светило не по-настояшему, а как нарисованное в детской книжке – ярко, назойливо, без единого облачка. Птицы выводили свои трели настолько слаженно, будто перед ними стоял невидимый дирижёр. А люди… эти улыбающиеся куклы снова вышли на улицы. Они выплывали из своих пряничных домиков, и на их лицах застыли всё те же безжизненные, приклеенные улыбки. Они желали друг другу доброго утра такими ровными, спокойными голосами, что хотелось закричать, лишь бы нарушить эту мёртвую гармонию. Это была не жизнь. Это был спектакль в морге.
– Ната, ты только понюхай! Какой божественный аромат! – раздался над ухом восторженный писк. Шишок, который устроил себе гнездо в моих волосах, наконец-то соизволил проснуться и теперь жадно втягивал воздух. – Это же булочки с маком! Горяченькие! С пылу с жару! И я почти уверен, что они бесплатные! Пойдём скорее завтракать, а то всё самое вкусное съедят! А потом возьмём пирожков с яблоками! И ватрушек! У меня уже готов целый план! Мы объедемся до отвала! Это не город, это просто пищевой рай!
– Это не рай, Шишок, – глухо отозвалась я, не отрывая взгляда от идеально чистой улицы, где даже пылинки лежали в строгом порядке. – Это склеп, в котором покойники притворяются живыми.
Мне отчаянно нужен был план. Какой-нибудь безумный, дурацкий, но рабочий. Как сломать этот идеальный мир? Как заставить этих марионеток снова стать людьми? Я не могла, как в прошлой деревне, вернуть им горе – его здесь просто не было, его вырвали с корнем, как больной зуб. Значит, нужно было действовать иначе. Если у них нет печали, значит, нужно дать им то, что её порождает. Желания. Самые простые, глупые, эгоистичные человеческие желания. Нужно было разбудить в них жадность, зависть, злость. Нужно было устроить маленький, грязный бунт.
– Шишок, яблоки у тебя ещё остались? – спросила я, поворачиваясь к своему фамильяру.
– А как же! – гордо пискнул он и выкатил из сумки два крепких красных яблока. – Стратегический запас! На случай голода или если бесплатная еда вдруг закончится! Я ко всему готов!
– Дай мне одно. Самое красивое, какое есть.
Я взяла в руки наливное, блестящее яблоко. Оно было идеальным. Таким же безупречным, как этот проклятый город. Я поднесла его к губам, но не для того, чтобы откусить. Закрыв глаза, я сосредоточилась и влила в него крошечную искорку своей силы. Не той, что превращает железо в пыль, а другой… усиливающей. Я представила, как оно становится ещё краснее, ещё сочнее. Как его аромат делается таким густым и сладким, что от него начинает кружиться голова. Как на его гладкой кожице выступают крошечные капельки липкого нектара. Я делала его не просто яблоком. Я делала его мечтой. Воплощением самого сильного желания.
Центральная площадь гудела от утренней суеты. Торговцы раскладывали на прилавках свой товар, который, судя по всему, они просто раздавали даром. Я нашла пустую бочку, взобралась на неё, чтобы меня было видно всем, и подняла яблоко над головой. В лучах утреннего солнца оно вспыхнуло, как огромный рубин.
– Жители славного города Добродеево! – крикнула я так громко, как только могла. Мой голос прозвучал в этой идеальной тишине грубо и неуместно, как скрип несмазанной телеги.
Все, как по команде, повернули ко мне свои улыбающиеся лица. Их движения были плавными, синхронными. От этого зрелища по спине пробежал холодок.
– Я простая странница, и я видела много чудес на своём веку! – продолжала я, входя в роль бродячей артистки. – В благодарность за ваше гостеприимство я хочу подарить вам нечто особенное! Это не простое яблоко! Это яблоко исполнит самое заветное желание того, кто его съест! Он обретёт истинное счастье!
По толпе прошёл лёгкий, вежливый гул. Они смотрели на яблоко с тем же спокойным любопытством, с каким разглядывали бы проплывающие по небу облака. План трещал по швам.
– Но! – я сделала театральную паузу, стараясь вложить в голос как можно больше интриги. – Яблоко это всего одно! И достанется оно только одному из вас! Самому достойному!
И тут что-то щёлкнуло. Одна из женщин, стоявшая ближе всех, чуть качнулась вперёд. Её застывшая улыбка на миг дрогнула, а в стеклянных глазах промелькнула тень… интереса?
– Оно должно достаться мне, – произнесла она своим ровным, мелодичным голосом. – Я самая уважаемая в этом городе.
– Нет, мне! – тут же возразил здоровенный кузнец, протискиваясь вперёд. Его огромные плечи растолкали соседей. – Я самый сильный! Я больше всех тружусь на благо Добродеево!
– А я самая красивая! – пискнула молоденькая девушка, поправляя венок из ромашек на голове. – Счастье должно принадлежать красоте!
И тут плотину прорвало. «Мне!», «Нет, мне!», «Я заслужил больше!», «А мне нужнее!». Их голоса, ещё минуту назад бывшие такими спокойными и похожими на журчание ручья, становились всё громче и резче. Вежливые улыбки начали сползать с лиц, как плохой грим, обнажая оскал раздражения. Они больше не были единым организмом. Они превратились в толпу, в которой каждый хотел урвать свой кусок пирога.
– Отдай его мне, девчонка! – рявкнул кузнец, протягивая ко мне свою огромную ладонь, похожую на лопату.
– Не смей! Оно моё! – взвизгнула красавица и вцепилась ему в рукав.
Кузнец отмахнулся от неё, как от назойливой мухи. Девушка обиженно вскрикнула и со всей силы толкнула его. Он, не ожидавший такой наглости, пошатнулся и наступил на ногу торговцу овощами. Тот, забыв про своё вселенское добродушие, грязно выругался и пнул кузнеца в ответ. И началось.
Сначала это была просто толкотня. Потом кто-то кого-то ударил. И площадь взорвалась. Они орали, визжали, толкались, дрались. Кузнец мутузил торговца. Две почтенные матроны сцепились, таская друг друга за волосы. Кто-то запустил в соседа кочаном капусты. Весь этот идеальный, прилизанный мирок рушился на моих глазах, превращаясь в обычную, грязную, шумную базарную драку.
Я смотрела на этот хаос, и меня трясло. Но не от страха. От дикого, злого восторга. Я снова достала зеркальце Кощея и посмотрела на дерущихся. Кукол больше не было. В мутном стекле отражались люди. Злые, кричащие, некрасивые в своей ярости, но живые. Сквозь их кожу больше не проступала древесная текстура. Шарниры в суставах исчезли. Они двигались резко, неуклюже, но по-человечески. Моя «отрава» сработала. Я вернула им их несовершенство.
И в этот момент воздух похолодел. Драка резко стихла, словно кто-то выключил звук. Все замерли, глядя куда-то мне за спину с ужасом и благоговением. Я медленно обернулась.
Над площадью, в нескольких метрах над землёй, висело существо. Оно было соткано из солнечного света, молодой листвы и цветочных лепестков. У него было прекрасное, безмятежное лицо и длинные золотые волосы. От него веяло покоем, теплом и безграничной добротой. Добрый Хозяин.
– Что ты наделала? – его голос был похож на тихий шелест листьев, на журчание ручья. Он не кричал. Он был безмерно, глубоко опечален. – Зачем ты принесла им это? Зачем вернула им страдания? Они были счастливы.
– Они были мертвы, – твёрдо ответила я, спрыгивая с бочки и становясь лицом к нему.
– Они были в гармонии, – мягко поправил он. – А ты принесла хаос. Не противься, дитя. Я избавлю тебя от твоей боли. Ты тоже можешь стать счастливой. Просто позволь мне…
Он протянул ко мне свою призрачную руку, и меня начало клонить в сон. Его голос обволакивал, убаюкивал. Внезапно захотелось просто закрыть глаза и забыть обо всём. О проклятиях, о страхе, о Железном Князе. Стать такой же спокойной и улыбчивой…
Нет! Я тряхнула головой, отгоняя наваждение. Я выставила перед собой обе руки, но не для атаки. Я не пыталась его уничтожить. Я тянулась к его сути. К тому, чем он был до того, как стал тюремщиком. К дикому, свободному духу леса.
«Вспомни, – мысленно прошептала я, вливая в этот зов всю свою силу. – Вспомни настоящий лес. Он не идеален. В нём есть бури и засуха. В нём хищники пожирают слабых. В нём деревья борются за свет. Он полон ярости, боли и борьбы. И в этом его жизнь! В этом его суть! Возвращайся домой!»
Дух вздрогнул, словно от удара. Его прекрасное лицо исказилось болью. Солнечный свет, из которого он был соткан, померк. Цветочные лепестки завяли и осыпались прахом.
– Нет… Мой покой… Моя гармония… – прошелестел он, и в его голосе впервые прозвучал настоящий, животный страх.
Он не мог вынести этого. Правда о дикой, несовершенной жизни была для него ядом. С тихим, жалобным стоном он начал таять, распадаться, превращаясь в вихрь сухих листьев, который подхватил ветер и унёс прочь из города, обратно в свой лес.
На площади воцарилась гробовая тишина. Люди, всё ещё растрёпанные после драки, ошарашенно смотрели то на свои разбитые носы и синяки, то на меня. Их блаженные улыбки исчезли. А на их месте появились растерянность, стыд и глухая злость.
Они больше не были куклами. Они снова стали людьми. И они ненавидели меня за это.
– Убирайся, – прохрипел кузнец, вытирая кровь с разбитой губы. – Ты всё испортила. Нам было хорошо.
– Ведьма! – выкрикнула та самая красавица, у которой под глазом расцветал лиловый синяк.
Кто-то поднял с земли гнилой помидор и с силой запустил в меня. Он шлёпнулся о моё плечо, оставив мокрое, вонючее пятно.
Я не стала ничего говорить. Я молча пошла к постоялому двору, чувствуя на спине десятки ненавидящих взглядов. Я снова стала для них чудовищем. Той, что украла их идеальный мир и вернула им самих себя.
– Ну вот, – грустно вздохнул Шишок, когда мы выезжали из города под градом проклятий и гнилых овощей. – А я так и не попробовал булочки… Они так вкусно пахли.
Я промолчала. Во рту был горький привкус. Не то от гнилого помидора, не то от очередной победы, которая снова оказалась неотличима от поражения.
* * *Ночь выдалась злая, колючая. Звёзды на небе будто замёрзли, превратились в крошечные льдинки и светили тускло, из последних сил. Я сидела у костра, который и костром-то назвать было стыдно – так, горстка тлеющих угольков, – и обнимала себя за колени. Пыталась согреться, но холод шёл не снаружи. Он поселился где-то внутри, под рёбрами, и никакое пламя не могло его растопить.
За спиной устало переступил с ноги на ногу конь, печально фыркнув. Он тоже вымотался. Мы все вымотались. Устали бежать от проклятий, которые летели нам вслед. Сначала та деревня, где я вернула людям их отнятое горе, а они в ответ закричали, чтобы я сгинула. Потом этот городок, похожий на игрушечный, где я вернула деревянным куклам их человеческую злость, а они провожали меня взглядами, полными ненависти. Я их спасала, а они меня проклинали. И от этой простой, уродливой правды хотелось просто лечь на землю и завыть.
Я тупо смотрела на огонь. Маленькие язычки пламени жадно лизали сухие ветки, превращая их в серый пепел. Они давали немного тепла и света, но взамен уничтожали живое дерево. Может, и я такая же? Прихожу, сжигаю дотла их привычный, пусть и неправильный мирок, и оставляю после себя только боль и пепелище.