Чёрная книга

– Не знаю, – хмуро сказал их бывший сосед Мейлге, – может, и выжили. Из деревни почти всех увели, но только народ в разные места отправили. Нас вот в Сидмон, других в Крид, или еще куда. Так что, если спаслись, то там они. Но сейчас туда не пробраться. Подожди уж несколько дней, когда все утихомирится. У меня самого жену в Элгмар угнали. Так получилось. Я на рыбалке был, а как вернулся, глядь – нет уж никого, а солдаты последних собирают. Никто нас не спрашивал.

Мейлге, как-то косо глянув на Эдвина, положил руку ему на плечо.

– Ты только того… держись, парень. Из Талейна-то всех наших так быстро выгнали – ложкарь бы ложку сделать не успел, да только по лесным опушкам вряд ли кто народ искал. Вон, видишь – Гвендилена еле идет, воет. Две недели всего как свадьбу отпраздновали, а муженек ее намедни в лес пошел бортничать. Тоже за ним рвалась. Жаль молодуху.

Эдвин мельком глянул, больше занятый своими мыслями. Ту девушку он видел всего-то пару раз, когда наведывался в Талейн, но ни познакомиться, ни толком ее рассмотреть так и не успел. Не уродина, но какая-то вечно испуганная, как ему тогда показалось. Примерно эдвинова возраста, или даже чуть помладше, с длинными темными волосами и пронзительным взглядом. Родом из соседнего Брислена, из многодетной семьи, так что родители ее, судя по всему, рады были одну из своих дочек с рук сбыть. Свадьбу с Триром, сыном местного бортника, за день сыграли, и уехали обратно в Брислен. А Гвен пока дичилась всех и вся, и даже к колодцу за водой почти бегом бегала, опустив очи долу.

Дорога в святую обитель заняла весь день. До того случая Эдвин ни разу в монастыре не бывал, хотя монахов видел: самое меньшее раз в месяц кто-нибудь из них наведывался в Талейн за кожей, каждый раз весьма привередничая. Охотничьи трофеи Эдвина их не интересовали: требовались шкуры козлят, ягнят и телят, и самое лучшее – недоношенных. Больше ничего монахи в деревне не покупали, да и за эти кожи торговались до поросячьего визга, словно речь шла не о богатом аббатстве с тугой мошной, а о каком-нибудь нищем бедолаге, которому нужен кусочек, чтобы сапог залатать.

В ясный день монастырь можно было увидеть из Талейна. Он стоял на вершине высоченной скалы, весь в зелени дубов, грабов и бука; дорога, петляя по лесу, несколько раз спиралью огибала гору Сидмон, поднимаясь все выше и выше. Говорили, что оттуда видны шпили замка Крид – далеко на севере, за Срединными горами.

Монастырь Эдвина поразил: похлеще города будет, решил он. В его родной деревне городом называли Элгмар – то самое место, где жил дядя, но, в общем-то, это была просто большая ремесленная деревня, обнесенная частоколом. Каменные дома, правда, имелись: числом около полудюжины, они стояли на центральной площади. Хоромы принадлежали купцам, державшим в своих руках всю местную торговлю: Элгмар считался важным селением на Западном тракте. Эдвин всегда с некоей завистью поглядывал на эти дворцы, в глубине души желая, чтобы и у него когда-нибудь появилось такое жилище – с ясеневыми дверями, обшитыми железными полосами, цветными стеклами и затейливой резьбой.

Но ни один из тех домов не шел ни в какое сравнение с постройками Сидмонского монастыря. Горная дорога, ширины которой едва хватало для проезда телеги, выводила на плоскогорье, на котором меж двух каменных башен, зажатых зубчатыми стенами, высились ворота – огромные, на массивных петлях и с бойницами наверху. Площадка заканчивалась всего в трех десятках шагов от входа, срываясь в пропасть, в головокружительной глубине которой голубой змеей текла речка. За воротами монастырь карабкался вверх, занимая все видимое пространство башнями, галереями и часовнями – каменными, с колоннами и высокими стрельчатыми окнами, витражи которых в лучах заходящего солнца сверкали разноцветными огнями.

Впрочем, в тот вечер на все это каменное великолепие Эдвин взглянул лишь мельком.

Монастырскую братию уже предупредили о прибытии многочисленных гостей. Солдатский начальник, тот самый, с пепельными усами, коротко переговорив с кем-то через крошечное окошко в воротах, дал знак заходить. Створки в то же мгновение стали тяжело, хотя и без особого скрипа, открываться – по всей видимости, петли регулярно смазывали.

За воротами обнаружился двор – довольно большой, мощеный булыжником. Здесь уже было темно: солнечный диск, скользнув последним лучом по самой высокой башне, скрылся за горными вершинами. Толпу беженцев встречали двое монахов с факелами в руках. Высокий старик с белоснежной бородой (как Эдвин узнал впоследствии, брат-госпиталий Кеанмайр) с весьма суровым видом оглядев толпу прибывших, махнул рукой в сторону странноприимного дома – длинного двухэтажного строения с маленькими окошками на противоположной стороне двора.

Дом был пуст; всех беженцев разместили на первом этаже, в обширной зале с множеством циновок вдоль стен. Монахи тем временем, отобрав пару крепких мужиков, куда-то ушли, но спустя четверть часа вернулись вновь; те двое с усилием тащили огромный чан с дымящимся варевом, распространявшим вокруг бобовый аромат. Вооружившись половниками, монахи принялись разливать похлебку в глиняные чашки.

Похлебка, горячая и сильно приперченная, оказалась с салом. В другом случае Эдвин, наверное, оценил бы этот сытный ужин, но не сейчас. Без аппетита проглотив бобы, он улегся на одну из циновок и долго не засыпал, глядя в темноту каменных сводов и изо всех сил пытаясь сглотнуть подступивший к горлу комок.

*      *      *

Утром оказалось, что монастырский двор не так уж велик, не более полусотни шагов в длину и тридцати в ширину – за несколько последующих дней Эдвин облазил его весь. Дальний конец двора, направо от входных ворот, сильно сужался, превращаясь в коридор, зажатый с одной стороны отвесной скалой, с другой – стеной местной кухни. Коридор оканчивался развилкой: одна лестница, довольно крутая, вела в верхние дворы аббатства, а та, что налево, спускалась вниз, выводя в очередной проулок между домами. Все монастырские пространства были узки и глубоки: крутые склоны горы Сидмон заставляли строителей экономить каждый клочок земли, и за каждым зданием виднелось следующее, забиравшееся все выше и выше.

В нижнем проулке располагались кельи новициев – послушников, готовящихся принять постриг. К вечеру следующего дня одну из пустующих каморок отвели Эдвину: крохотную комнатку без окна, с соломенным тюфяком на полу.

Келья освещалась каменным светильником-чашей, в которой в бараньем жире еле живым огоньком плавал зажженный кусочек пакли.

– В отцовской хижине от простой лучины в два раза светлее, – впервые попав в клетушку, что отныне должна была служить ему спальней, подумал вслух Эдвин, за что немедленно получил подзатыльник от госпиталия Кеанмайра.

– Сие – лукубрум, светоч, – сурово заявил он, – ибо светит он во мраке. То – дар нам, грешным, от Аира, Великого Судии. А ты, Беларов выкормыш…

И с этими словами он попытался наградить Эдвина еще одной оплеухой, от которой тот ловко увернулся. Эдвин тогда разозлился, едва сдержавшись, чтобы не нагрубить этому высокомерному хрычу. В конце концов, он не просил о том, чтобы его отправляли в монастырь.

«Отчего не в Крид? – думал Эдвин. – Почему именно к этим святошам?»

Монахов в его родном Талейне особо не жаловали, но терпели. Наверное, потому, что обитатели Сидмона – те, которых Эдвину довелось встречать – были людьми не упертыми, и на его памяти никогда не вступали в перепалки с местными жителями, а также, кроме как редкими миролюбивыми проповедями, ничем не старались убедить крестьян в величии новых богов – Аира и двух его братьев, Инэ и Белара.

Поговаривали, однако, что на севере дела обстояли куда как хуже, и до Талейна иногда доносились противоречивые известия: мол, там даже жгут кого-то за приверженность старой вере. Но не здесь, не во владениях герцога Беркли. Вилланы с удовлетворением покачивали головами, шепотом передавая друг другу слухи о том, что его Высочество Эдан, да продлят истинные боги его дни, сам не особо жалует все эти королевские нововведения.

Сам Эдвин по молодости лет не особо над всем этим задумывался. С детства он знал о старых богах, которым привычно поклонялись его родители, да и все в Талейне, принося искупительные жертвы и устраивая празднества в их честь. А ежели кому-то будет угодно верить еще и в новых – то хуже от этого не будет, считал он. Тем более что один из этой троицы, Инэ, как толковали монахи, считается богом света, храбрости и помощником в добрых делах. И при всем этом Инэ нисколько не мешает ему чтить исбри, а при случае, может быть, даже и поможет.

Отец Эдвина, однако, монахов не жаловал.

– Держись от них подальше, – как-то раз сказал он Эдвину, – и пусть хранят нас духи от того, чтобы оказаться как-нибудь между богами старыми и новыми.

Сам Гуайре, помнится, только покачивал головой и уходил прочь из таверны, когда кто-нибудь, напившись пива, заводил бесконечные разговоры о том, слышит ли их нынче Создатель мира Эогабал, и кому теперь женщины должны приносить священные жертвы, ежели о Матери Боанн толкуют нынче, что ее и не существовало вовсе.

Наверное, отец знал, о чем говорил, и потому Эдвин особого доверия к монахам не испытывал.

Сбежать из аббатства было совсем несложно. По нескольку раз за день людей выпускали за ворота, в основном за тем, чтобы натаскать воды. Воды требовалось очень много: для пяти десятков прибывших, не считая почти такого же числа монахов и послушников, да еще полудюжины солдат, которые остались в Сидмоне для пущего порядка. В самом монастыре имелся источник воды – огромный колодец под черепичной крышей, но после того, как возле него застали одного талейнского дурачка, который полоскал свою замызганную рубаху, вновь прибывшим пользоваться колодцем для личных надобностей запретили.

Налево от монастырских ворот вдоль северной стены вилась утоптанная дорожка, а чуть дальше в зарослях шиповника обнаруживался крутой подъем в гору. Полчаса ходу по узкой и извилистой тропе – и водоносы оказывались на очень живописном плоскогорье, с небольшим лесочком и доброй полудюжиной ручьев и озерков с кристально чистой водой. Но это была еще не вершина. Дальше, за лесом, гора Сидмон внезапно вырывалась вверх, выбрасывая к небу два острых, как шпили церквей, каменных пальца, заросших мхом и ползучими растениями.

Сбежать – только вот куда? Каждый раз при случае Эдвин с напряженным вниманием прислушивался к разговорам. В войне, вроде, наступило затишье, однако дурные слухи о Талейне и некоторых других деревнях подтвердились. Герцогские отряды оттеснили врага миль на двадцать к западу, но повсюду солдаты находили лишь сожженные селения и горы трупов. Искать там, похоже, было нечего. Но в любом случае, решил Эдвин, сначала он должен осмотреть отцовскую хижину. Там, может, остались какие-нибудь следы, которые подсказали бы, что сталось с его семьей.

Глава 2. Убийство

Брат Мадауг, келарь Сидмонского монастыря, был высок и толст – целый платяной шкаф с маленькими глазками. Его хламида из некрашеной овечьей шерсти всегда отличалась удивительной чистотой: совершенно непонятно, думал Эдвин, как келарю, при его постоянных хозяйственных заботах, удается не посадить на нее хотя бы крошечное пятнышко.

Несмотря на неприступный вид, монах был, в общем, незлобивым человеком, хотя частенько грубым и сварливым. С заплывшим одутловатым лицом и проницательным взглядом из-под кустистых бровей. Во всем аббатстве никто лучше брата-келаря не знал, сколько лопат свалено в кучу в углу двора, и сколько из них нуждаются в починке; сколько куриных яиц доставили поутру в монастырь; к какому дню кузнец Руан должен сготовить два стоуна гвоздей; отчего в скриптории опять не хватает киновари; сколько стоит телячья кожа в Талейне или Киврене, и, в конце концов, чем сегодня поутру должен заниматься каждый послушник. Вообще-то, в этом и заключалась келарская работа, но Эдвин все же время от времени поражался, услыхав очередное указание толстого монаха.

– В кладовую иди, – говорил Мадауг, – там у западной стены на четвертой полке сверху, шестой справа. Из седьмого ящика еще две штуки возьми, иначе не хватит. И галопом обратно: одна нога здесь, другая – там.

На ходу, чтобы не забыть, Эдвин, повторяя про себя все эти цифры, мчался в кладовую – и точно в указанных местах находил нужное количество свечей, и именно столько, сколько требовалось для того, чтобы отслужить утреню. Свечи в монастыре берегли: здесь их не делали, и эти белые восковые палочки приходилось покупать втридорога у городских мастеров в Брислене. На храм аббатство не скупилось: во время службы во славу Инэ должно гореть пятнадцать свечей, не больше, но и ни одной меньше, а вот монашеской братии такая роскошь не позволялась.

Обязанности Эдвину достались не особо обременительные, и свободного времени оставалось много. Однако ж это был не повод, чтобы на веки вечные остаться в монастыре, хотя Мадауг пару раз и намекал ему на такую возможность. Послушников в Сидмоне, насколько Эдвин успел заметить, насчитывалось всего-то человек десять, а монастырь был очень велик, так что дел хватало каждому.

Всех новоприбывших, кроме детей, на следующий же день определили на работы, и в большинстве случаев на самые тяжелые и грязные. А мне просто повезло, думал Эдвин, выслушивая жалобы Хаула, того самого паренька, который по дороге в Сидмон рассказывал ему про солдат. Хаула в компании с парой других подростков отправили в трапезную – мыть и чистить.

– Жуть какая-то, – шмыгая носом, говорил он. – Не пойму: они новициев своих берегут, что ли, или им просто нужно, чтобы мы кашу свою отработали? За весь день, бывает, ни на минуту не присядешь. С утра начинаешь, и только после вечерни передохнуть удается. Два раза в день все накрыть, забрать, что надо, из кухни и у келаря, разложить, нарезать, налить, подать, потом посуду перемыть. К ночи уже спина от усталости отваливается.

Эдвина же брат Мадауг завел в длинный проулок с многочисленными дверцами послушнических келий. Здесь почти всегда царил полумрак, а солнце, если и заглядывало в этот каменный мешок во второй половине дня, ближе к вечерне, то только затем, чтобы мимоходом скользнуть лучом по брусчатке.

– Вот, – сказал Мадауг, вручив юноше метлу и пыхтя от натуги. Быстрота передвижения никогда не была сильной стороной келаря, – подметать от сих и до сих. И чтоб не бездельничать. Два раза поутру метешь, от третьего до девятого часа, и один раз вечером, после ужина. На повечерие можешь не ходить.

Третий час, девятый час… С легкой руки Мадауга Эдвин быстро выучил странное местное времяисчисление, хотя внутренне и противился точному следованию монастырским порядкам. Все эти словечки юношу немного раздражали. Отчего не сделать проще, как у всех нормальных людей? Ясно же, когда солнце встает и заходит, а когда – полдень и полночь. Но здесь все было не по-человечески: первый час в монастыре начинался тогда, когда вершины горы Сидмон еще терялись в предрассветных сумерках.

Здешние монахи, похоже, не спали вовсе, или, по крайней мере, отдыхали по очереди. В главном храме, на верхнем дворе, кто-нибудь из братии бодрствовал постоянно, размеренно читая положенные титулы. Двадцать два раза «О славе Инэ», потом четырнадцать «О Свете и Тьме», затем что-то еще и еще. И наступала Утреня, в знак чего над всей округой разносился заунывный звук, издаваемый огромной подвешенной на цепях железной доской. Потом чтение шло по новому кругу, с другими молитвами и песнопениями.

– И чтобы ни одной пылинки, – закончил Мадауг. – Воду для полива из кухни бери. В тот дом не заходить.

– А что там? – поинтересовался Эдвин, глянув в сторону высокого двухэтажного строения в дальнем конце проулка.

– Скрипторий. И библиотека. Только для монахов вход, а уборщик там свой есть. И смотри, ежели замечу – выпорю.

Выслушав Мадауга, Эдвин в ответ только пожал плечами. Не надо в скриптории подметать – ну и пожалуйста. Он вообще не видел особого смысла в трехкратной уборке этих задворок: здесь было чисто и сухо, ни земли, ни деревьев, так что даже пыли взяться неоткуда. Послушники приходили сюда только чтобы переночевать, а переписчики, похоже, вообще пользовались другим входом в запретный дом, с одного из верхних дворов. За всю следующую неделю, что Эдвин провел в Сидмоне, он ни разу не видел, чтобы та дверь открывалась, хотя люди в скриптории трудились каждодневно, если судить по отблескам света, едва видимым в крошечных витражных окошках, выходивших во двор.

В монастыре было скучно, и поначалу в голове Эдвина даже возникла мысль просить позволения у брата-ризничего наведаться в библиотеку.

Благодаря своей покойной матушке Эдвин умел читать и, с грехом пополам, писать.

Всю свою жизнь Эгвейн страстно желала сыну лучшей судьбы, и без устали пыталась научить его этой мудреной науке. В их доме хранилась великая ценность: книга, точнее, три дюжины страниц из нее, в пятнах и с почерневшими краями – судя по всему, ее спасли из какого-то пожара. Заглавие на титульном листе гласило: «Удивительные странствия Тэлисина Скорохода», и Эдвин, будучи маленьким, открыв рот, слушал сказочные истории о приключениях этого самого Тэлисина по всему Корнваллису – от южных графств, покрытых дремучими лесами и полных невиданных тварей, до самого Эйлен-Донана на крайнем севере. Дальше, как говорили, расстилались только горы и непроходимые болота, обитатели которых были сродни ограм: огромные, в полтора человеческих роста, носившие шкуры и передвигавшиеся верхом на гигантских волосатых животных, у которых рога росли прямо изо рта.