Смертельная белизна

Менять удобный режим движения, избавляющий протезированную ногу от лишней нагрузки, не было никакого резона, и Страйк мрачно смотрел в зеркало заднего вида, пока водитель «корсы» не умчался вперед – надо думать, понял намек.

Расслабившись (если в наши дни за рулем такое возможно), Страйк опустил оконное стекло, чтобы впустить в машину ясный летний день, и вернулся мыслями к Билли и к исчезнувшей Сьюки Льюис.

«Она запретила мне копать, – сказал Билли в офисе, непроизвольно дотрагиваясь то до носа, то до грудины, – а вам не запретит».

Кто такая, задумался Страйк, эта «она»? Видимо, новая владелица Стеда-коттеджа? Тогда ничего удивительного: кому понравится, если Билли разворотит все клумбы в поиске мертвых тел?

Пошарив левой рукой в мешке с провизией, Страйк вытащил пакетик чипсов и зубами надорвал целлофан, а сам в который раз подумал, что весь рассказ Билли может на поверку оказаться сущим бредом. Как знать, где нынче Сьюки Льюис? Ведь не каждый пропавший ребенок погибает. Возможно, и Сьюки была похищена беглым папашей. Двадцать лет назад, на заре интернета, любой мог воспользоваться отсутствием координации в работе региональных полицейских управлений: хоть желающий начать новую жизнь, хоть какой-нибудь злодей. И даже если Сьюки Льюис погибла, почему нужно считать, что ее задушили, а тем более – на глазах у Билли Найта? С обывательской точки зрения, здесь было слишком уж много дыма без огня.

Горстями отправляя в рот чипсы, Страйк поймал себя на том, что при взгляде на вещи «с обывательской точки зрения» перед ним непременно возникает Люси – сводная сестра, единственная из семи детей, с кем вместе он провел все свое неустроенное, кочевое детство. Для него Люси стала воплощением скучной обыденности, хотя они с ней оба росли в рискованной близости от зловещих и пугающих опасностей.

В возрасте четырнадцати лет Люси переехала жить в Корнуолл, к тетке и ее мужу, а до этого мать, не задерживаясь на одном месте дольше полугода, таскала за собой сына и дочь из сквота в коммуну, из арендованной квартиры в комнату очередного сожителя; дети привыкли спать на брошенном на пол тюфяке и нередко оставались на попечении ущербных, наркозависимых, опустившихся личностей. Удерживая руль правой рукой и нащупывая левой пачку печенья, Страйк вспоминал жуткие зрелища, которые разворачивались на глазах у них с сестрой: как в Шордиче молодой психопат дрался у себя в подвале с невидимым дьяволом; как в Норфолке подростка буквально запороли кнутом в якобы мистической коммуне (по мнению Страйка, это было наиболее омерзительное место, куда только забрасывала их судьба в лице Леды); как уличная проститутка Шейла, одна из самых хрупких подруг Леды, рыдала над крошкой-сыном, которому ее буйный сожитель проломил голову.

Непредсказуемое и порой страшное детство внушило Люси тягу к традиционному, стабильному укладу. Живя с мужем, инженером-сметчиком, не вызывающим симпатии у Страйка, и воспитывая троих сыновей, которых ее брат почти не знал, она бы, наверное, тут же выкинула из головы рассказ Билли о задушенном мальчике-девочке, как продукт больного воображения, и поспешно замела бы его в угол вместе с прочим житейским мусором, чтобы о нем больше не вспоминать. Люси привычно делала вид, будто насилие и любые отклонения от нормы остались в прошлом и умерли, как умерла их мать, а жизнь с уходом Леды будто бы стала незыблемой и безопасной.

Страйк мог это понять. Какова бы ни была пропасть между ним и сестрой, как ни злила его порой Люси, он ее любил. Тем не менее сейчас, на пути в Манчестер, он невольно сравнивал ее с Робин. Та воспитывалась, на взгляд Страйка, в обстановке типичной для среднего класса стабильности, но выросла, в отличие от Люси, совершенно бесстрашной. Ни одну из них не обошли стороной насилие и жестокость. Но в результате Люси спряталась в укромном месте, куда, по ее мнению, не могло дотянуться зло, а Робин сталкивалась со злом практически ежедневно, распутывая один клубок за другим, раскрывая все новые и новые преступления и душевные травмы, – к этому ее подталкивало то же внутреннее стремление к истине и ясности, какое Страйк ощущал в себе.

Пока солнце поднималось к зениту, высвечивая пестрые пятна на замызганном ветровом стекле, он все более сожалел, что Робин сейчас нет рядом. Она, как никто другой, умела истолковать любую версию. Она бы отвинчивала крышку термоса и наливала ему чай. Посмеялись бы вместе.

За последнее время они пару раз возвращались к старой привычке подтрунивать друг над другом: рассказ Билли своей тревожностью разрушил ту сдержанность, которая за минувший год с лишним выросла в постоянное препятствие их дружбе… или чему-то еще, добавил про себя Страйк – и на пару мгновений опять, как тогда, на лестнице, почувствовал ее в своих объятиях, вдохнул запах белых роз и ощутил знакомый аромат духов, который витал в офисе, когда Робин сидела за своим рабочим столом…

В расстройстве закурив очередную сигарету, он заставил себя переключиться на прибытие в Манчестер и на выбор оптимальной линии разговора с Дон Клэнси, которая в течение пяти лет звалась миссис Джимми Найт.

15

Да, она таки себе на уме. Передо мной всегда нос задирала.

    Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Пока Страйк мчался на север, Робин без каких бы то ни было объяснений вызвали на личную встречу с министром культуры.

Шагая по солнцу к Министерству культуры, средств массовой информации и спорта, которое находилось в большом белом здании времен Эдуардов в нескольких минутах ходьбы от Вестминстерского дворца, Робин поймала себя на том, что готова поменяться местами с любым из толпящихся на тротуаре туристов, поскольку в телефонном разговоре она уловила раздражение Чизуэлла.

Робин много бы отдала, чтобы заполучить хоть что-нибудь полезное для доклада министру о злостном шантажисте, но, поскольку она занималась этим делом всего полтора дня, само собой напрашивалось лишь одно: ее первое впечатление о Герайнте Уинне подтвердилось – ленивый, самодовольный, болтливый распутник. Дверь его кабинета чаще всего стояла открытой, и монотонный, как у пономаря, голос разносился по коридору, когда он с неуместным легкомыслием говорил о мелких заботах избирателей, похвалялся знакомством со знаменитостями и крупными политическими деятелями – словом, пытался создать впечатление, будто для специалиста его уровня руководство офисом по работе с избирателями – дело второстепенное, незначительное.

Всякий раз, когда Робин проходила мимо его распахнутой двери, он выкрикивал оживленное приветствие, демонстрируя подчеркнутое желание продолжить контакты.

Однако Аамир Маллик то ли случайно, то ли намеренно пресекал попытки Робин перевести эти приветствия в русло беседы: он опережал ее своими вопросами к Уинну или же, как сделал буквально час назад, просто затворял дверь у нее перед носом.

Внешний вид огромного здания, в котором размещалось Министерство культуры, СМИ и спорта, – каменные гирлянды, колонны, фасад в стиле неоклассицизма – ее подавлял. Интерьеры были модернизированы и украшены произведениями современного искусства, включая абстрактную стеклянную скульптуру, которая свисала с купола над центральной лестницей; Робин поднималась по ступеням в компании деловитой молодой женщины. Полагая, что перед ней крестница министра, сопровождающая из кожи вон лезла, чтобы показать ей все самое интересное.

– Кабинет Черчилля, – объявила она, указывая налево, хотя они в этот момент поворачивали направо. – Это балкон, с которого он произнес свою речь в ознаменование Дня Победы в Европе. К министру – сюда.

Она провела Робин по широкому дугообразному коридору, который был увеличен вдвое за счет устройства рабочего пространства со свободной планировкой. По правую руку сидели за рабочими столами хорошо одетые молодые люди; высокие окна выходили на квадратный двор, который своими размерами и высокими белыми стенами со множеством окон напоминал Колизей. Это было так не похоже на тесный офис, где Иззи заливала растворимый кофе кипятком из чайника. Здесь кофе готовила суперсовременная капсульная кофемашина. Офисы слева были отделены от дугообразного коридора стеклянными перегородками и дверями. Робин издалека заметила министра культуры, который говорил по телефону, сидя за своим рабочим столом под современным живописным портретом королевы. Резким жестом он приказал сопровождающей провести посетительницу к нему в кабинет, но разговора не прерывал, отчего Робин испытывала определенную неловкость. Из трубки доносился женский голос, визгливый и даже, как показалось Робин с расстояния трех метров, истеричный.

– Я занят, Кинвара! – рявкнул в трубку Чизуэлл. – Да… обсудим это позже. Я занят.

Положив трубку более энергично, чем требовалось, он указал Робин на свободный стул напротив. Ежик жестких седых волос обрамлял министерскую голову колючим нимбом.

– Газеты как с цепи сорвались, – рокотал он. – Это была моя жена. Ей сегодня утром позвонили из «Сан» и спросили, насколько правдивы слухи. Она спросила: «Какие слухи?» – но звонивший не стал уточнять. Явно хотел выудить информацию с наскока.

Он хмуро уставился на Робин, словно в ее внешности, с его точки зрения, чего-то не хватало.

– Сколько вам лет?

– Двадцать семь, – ответила она.

– На вид не скажешь.

Это не тянуло на комплимент.

– Аппаратуру сумели установить?

– К сожалению, нет, – выговорила Робин.

– Где Страйк?

– В Манчестере, опрашивает бывшую жену Джимми Найта.

Чизуэлл негодующе фыркнул и вышел из-за стола. Робин тоже вскочила с места.

– Ладно, возвращайтесь и займитесь этим делом, – сказал Чизуэлл. – Бесплатную медицину и ту включили, – добавил он тем же тоном, направляясь к выходу. – Люди подумают, что мы все тут рехнулись.

– Простите? – в полном недоумении переспросила Робин.

Чизуэлл потянул на себя стеклянную дверь и жестом пригласил Робин первой войти в помещение со свободной планировкой, где элегантные молодые люди трудились вблизи сверкающей кофемашины.

– Да это я про церемонию открытия Олимпиады, – объяснил он, следуя за Робин. – Левацкий бред, черт побери. Мы выиграли две мировые войны, а это никак не отмечено.

– Не говори глупостей, Джаспер, – раздался совсем рядом глубокий мелодичный голос с валлийским акцентом. – Мы регулярно отмечаем военные победы. Но нынешнее мероприятие – иного плана.

Прямо под дверью кабинета стояла Делия Уинн, министр спорта, держа на поводке своего лабрадора бледного окраса. У этой величественной женщины с зачесанными назад с широкого лба седыми волосами пол-лица закрывали непроницаемые для взгляда темные очки. Причиной ее слепоты, как выяснила Робин в результате своих изысканий, была редкая врожденная аномалия, при которой в период внутриутробного развития у плода не формируется ни одно из глазных яблок. Иногда Делия Уинн появлялась с глазными протезами – например, в преддверии фотосессий – и щеголяла массивными, удобными для тактильного восприятия золотыми украшениями, но сегодня на ней было ожерелье из крупных инталий и какое-то небесно-голубое одеяние. Из подготовленных Страйком сведений о членах правительства Робин узнала, что Герайнт каждое утро выкладывает для Делии всю одежду, но, мало понимая в моде, просто комбинирует вещи по цвету. Робин даже растрогалась от таких подробностей.

Чизуэлл не выказал восторга от внезапного появления коллеги; оно и понятно, предположила Робин, если муж этой дамы действительно шантажирует министра культуры. Со своей стороны, Делия не подавала никаких признаков смущения.

– Я подумала, что мы спокойно доедем до Гринвича в одном автомобиле, – сказала она Чизуэллу, а ее лабрадор между тем осторожно обнюхивал край юбки Робин. – Это позволит согласовать наши планы на двенадцатое число. Что ты делаешь, Гвинн?[20 - Гвинн (корн. Gwynn) – белый, белая.] – встрепенулась Делия, чувствуя подергивание собачьего поводка.

– Она ко мне принюхивается, – нервно объяснила Робин, поглаживая лабрадора.

– Это моя крестная дочь, э-э-э…

– Венеция, – вставила Робин; Чизуэлл определенно подзабыл это имя.

– Здравствуйте, – сказала Делия, протягивая руку. – Приехали в гости к Джасперу?

– Нет, я здесь на стажировке в офисе по работе с избирателями, – сказала Робин, пожимая теплую, унизанную кольцами руку и видя краем глаза, как Чизуэлл отошел в сторону, чтобы просмотреть документ, поданный молодым человеком, робко переминавшимся с ноги на ногу.

– Венеция, – повторила Делия, не отворачиваясь. Ее красивое лицо, наполовину закрытое непроницаемыми черными очками, слегка нахмурилось. – А фамилия?