Волшебник Хуливуда

Приходя домой, он занимался хозяйственными делами, сводя их к необходимому минимуму, смотрел на черно-белом экране телевизора ночные фильмы или послеобеденные мыльные оперы, подремывал, облачившись в зеленый домашний халат, читал Тору и Талмуд, равно как и прочие сочинения, связанные с потребностью разгадать природу безжалостной любви, испытываемой Богом к смертным.

Единственное дополнительное развлечение, которое он позволял себе, если это, конечно, можно было назвать развлечением, – заключалось вот в чем: используя старинные письменные принадлежности и настоящий пергамент, он каллиграфическим почерком переписывал изречения из Талмуда. Пользовался он при этом разноцветными чернилами, которые сам же и изготовлял.

Никто даже из самых близких родственников не знал о его увлечении чистописанием и о достигнутом им на этом поприще мастерстве.

Одним из самых первых изречений, которые он переписал цветными чернилами, были слова Симеона бен Гамали, гласившие следующее:

"Всю жизнь меня окружали разговоры и я так и не нашел ничего лучшего, чем молчание".

Глава четвертая

Вторая мировая стала главной войной для Риаль-то и для Канаана. Вьетнамская – для Боско Сил-верлейка, а что касается человека по фамилии Уис-тлер и, конечно, по кличке Свистун, то он, попав по возрасту в промежуток между этими двумя войнами, главной войной считал непрерывную борьбу с самим собой, как, впрочем, и девяносто девять процентов всего остального человечества.

В Голливуд он прибыл в 1974 году – тогда городишко еще не называли Хуливудом – и прибыл в надежде пристроиться где-нибудь на заднем дворе с богиней и сучкой по имени Слава. А почему, собственно говоря, она была богиней, а не богом, так и оставалось – если отвлечься от морфологических изысков – загадкой. Разве что потому, что мужчины гораздо чаще, чем женщины, оказываются готовы убивать, насиловать, предавать и совершать другие чудовищные поступки во имя успеха, почестей, власти и богатства.

В 1981 году произошел один инцидент, который (подобно тому, как знаменитая шинель Фреда Мак-маррея привлекла к себе внимание кинорежиссера, и тот, начав с предложения продать ему эту шинель, закончил тем, что предложил Макмаррею роль, его позднее прославившую, или подобно тому, как внимание театрального агента привлекли к себе выпирающие из-под свитера груди никому на тот момент не известной Ланы Тернер, которая попивала через соломинку фруктовый коктейль, сидя на мраморных ступеньках крыльца у самой обыкновенной аптеки) позволил ему вырваться из толпы потенциальных неудачников и сделал его сперва гостем утренней программы для детей, остающимся анонимом в своем клоунском наряде и аляповатом гриме, а затем и шагнуть дальше по лестнице телевизионной карьеры.

Это было исключительно печально размалеванное лицо, как и подобает клоуну в Хуливуде, а истории, которые он рассказывал в перерывах между мультиками, хоть и предназначенные для того, чтобы позабавить детишек, затрагивали какие-то меланхолические струны и в сердцах у взрослых. И вот он уже превратился в ведущего вечернего шоу, рассказывая и по большей части придумывая сказки на сон грядущий – и для детей, и для усталых матерей-одиночек.

Прошло еще совсем немного времени – и вот ему уже дали послеполуночный эфир: он по-прежнему рассказывал байки, он отвечал на телефонные звонки, он острил и балагурил, веселя, утешая и, на свой лад, соблазняя грустных, потерянных, одиноких, страдающих от бессонницы. И в результате он превратился в телезвезду местного масштаба.

Его называли Сэмом Печальником и Сэмом Песочным Человеком, он слыл советчиком и утешителем тех, кому не спится на улицах, в аллеях и на задворках Хуливуда, он жил полной жизнью и собственная жизнь ему нравилась, хотя он и подвергал свои радости постоянному скептическому или ироническому анализу, как поступает девяносто девять процентов живущих на земле; он жил и в то же самое время ждал, когда же начнется настоящая жизнь. В четырехмиллионном городе он отыскал возлюбленную, о какой мог бы затосковать каждый, и потерял ее, уступив горцу из Аппалачей, впоследствии оказавшемуся убийцей.

На следующий год ему в эфир позвонила женщина, пожелавшая попрощаться со своим единственным другом во всем Хуливуде – и этим другом оказался телевизионный клоун, – а он не смог продержать ее на проводе достаточно долго, чтобы номер телефона выявили и в дело смогла бы вмешаться полиция. Позже ему рассказали, что полиция была уже у дверей, когда из-за них донесся выстрел. Его красноречия не хватило ровно на десять секунд, его силы внушения, его гипноза, – иначе бы ему удалось задержать ее на проводе и, тем самым, спасти жизнь, – а женщине, возможно, хотелось, чтобы ее спасли. В маленьком микрокосме упущенных возможностей они завалили бы весь Хуливуд подобно палой листве, если бы в Хуливуде имелись деревья, которые можно было бы таковыми назвать.

Так или иначе, с шоу-бизнесом Песочный Человек на этом и завязал.

Он обзавелся лицензией частного детектива – просто затем, чтобы зарабатывать себе на хлеб насущный, принялся совать нос в чужое грязное белье, разгребая испачканные трусики и пропитанные потом футболки, становящиеся уликами тысяч адюльтеров и прочих незаконных интрижек. В этом городе, слывущем самым скандальным во всей стране, если не во всем мире, ему редко доводилось сидеть без работы.

Он всегда испытывал любовь к бутылке, но в какой-то момент просто-напросто узаконил свои отношения с нею. Он стремительно старел, дни проходили в янтарном тумане виски, однако взрослеть он отказывался категорически. Впоследствии он и сам не смог бы определить точный день и час, когда бутылка из законной супруги превратилась во всевластную госпожу. Хотя запомнил день и час, когда самым решительным образом завязал с пьянством.

Благодаря чему он выгадал десять лет, хотя, конечно, десять предыдущих оказались безвозвратно потеряны. И вот он принялся наверстывать упущенное, принялся бегать наперегонки с самим собой, прекрасно понимая, правда, что одержать победу ему в этой гонке не удастся. Потерянное время нельзя возместить ничем. Абсолютно ничем.

Когда ему снились сны, он неизменно оказывался в них на десять лет моложе своего календарного возраста; в снах о детстве он и вовсе был еще не родившимся на свет фантомом, едущим на велосипеде по направлению к родительскому дому.

И сейчас, после десяти лет трезвой жизни, он по-прежнему рыскал по улицам. И здесь, как он обнаружил (и как обнаруживали все, кто сюда попадал), шла война, пролегало поле одного из бесчисленных сражений, которые ведутся по всему миру в городах, достаточно крупных для того, чтобы в них завелась популяция одиноких и ненасытных мужчин, которые эксплуатируют женщин и обездоленных детей. Война куда более суровая и кровавая, чем та, которую США провели за океаном против Ирака, на расстоянии в несколько тысяч миль отсюда.

Свистун был хорошим бойцом, потому что он не переставал сражаться, даже когда уже не оставалось практически никакой надежды на победу.

Если бы вы объяснили что-нибудь в этом роде лично ему, он принялся бы всячески отнекиваться, он объяснил бы, что даже не мыслит в категориях надежды или спасения, а если что-нибудь и делает, то только затем, чтобы не сидеть сложа руки и чтобы иметь возможность зарабатывать на хлеб насущный и на содержание бунгало, нависшего над фривеем на Кахуэнга-бульвар неподалеку от океана.

В этот погожий денек он кемарил за излюбленным столиком в нише у большого окна в кофейне "У Милорда" на углу Голливудского и Виноградной. Дверь кофейни была настежь раскрыта – не так уж часто в Хуливуде выпадают погожие деньки.

Никто, кроме него, не присаживался сейчас в кофейне за столик. Редкие посетители – проститутки мужского пола, сутенеры, полицейские, праздношатающиеся и скейтеры – время от времени заглядывали сюда в этот утренний час взять пластиковый стаканчик кофе, но уже мгновение спустя исчезали на улицу, залитую неоновым светом и заставленную урнами со все еще не убранным вчерашним мусором. Парочка посетителей присела на крыльце, попивая свой кофе и греясь в лучах непривычного здесь солнца.

Единственной живой душой во всей кофейне, кроме самого Свистуна и стряпухи, возящейся на кухне, был Боско Силверлейк, однорукий буфетчик, который сидел сейчас у себя за стойкой, читая книгу "Юнг и утраченные Евангелия".

Свистун что-то бормотал себе под нос, закрыв глаза и привалившись щекой к холодному оконному стеклу.

Боско отметил в книге место, на котором остановился, взял ее под мышку искалеченной руки, подцепил большим пальцем здоровой фарфоровую чашку, снял с электроплиты кофейник и отправился к Свистуну за столик. Он подлил ему в чашку горячего кофе, потом налил себе в пустую чашку и сел за стол.

– Что это ты пробормотал?

– Я, кажется, подцепил весеннюю лихорадку. Если бы Сигурни Уивер вошла сейчас сюда и предложила мне скоротать с ней в постели послеполуденный часок, я был бы вынужден отказаться. И упустил бы тем самым уникальную возможность.

– И дождь не за горами.

– Я бы сказал ей: попроси меня об этом завтра, а потом сокрушался бы всю оставшуюся жизнь.

– Почему это?

– Сигурни не из тех женщин, которые терпят, когда им хотя бы раз отказывают.

– Выходит, она так никогда и не узнала бы, чего лишилась.

Джонас Килрой – высокий, тощий, рыжеволосый, веснушчатый, веселый открытый человек с неизменной глуповатой ухмылкой на губах. Каждое Утро он стоит на верхней лестничной площадке университетского здания, возле перехода на гуманитарное отделение, и размышляет о той части тамошнего студенчества, которая ватагами, стайками, а то и целыми толпами снует по асфальтовым дорожкам, топчет траву газонов и устремляется в обитель всяческой премудрости, именуемой Калифорнийским университетом. Он размышляет над тем, не покинули ли его окончательно энтузиазм пастыря здешних стад и желание приготовить для них очередное пиршество разума.

Его дисциплины – сравнительное религиеведение и мифология – давно уже не рассматриваются теми, от кого все зависит, в качестве необходимых составляющих подлинного образования, а сам он, первосвященник познания, давно перестал быть значимой и заметной фигурой в университетском пейзаже, превратившись всего-навсего в ходячий анахронизм, подобно профессорам и преподавателям английской литературы или археологии. Держат здесь – и этих горемык, и его самого – скорее по привычке, а также для того, чтобы обеспечить получение ничего не значащего диплома лентяями и лентяйками, любящими и умеющими разве что поболтать.

Глядя на то, как они, в количестве нескольких тысяч человек, топчут траву, внося собственную порцию углекислого газа в и без того отравленную атмосферу и вдыхая положенную каждому долю смога, он размышлял над тем, какое количество студентов решило специализироваться на английской кухне, на керамике или на многих других ремеслах, которые, конечно, вполне могут пригодиться в реальном мире, но которым, однако же, не место в доме знания, созданном лишь для того, чтобы служить святилищем истинно интеллектуальных поисков и занятий.

Каждую минуту, проведенную им на лестничной площадке, с ним здоровался кто-нибудь из студентов, при этом примерно две трети здоровавшихся принимали его за точно такого же студента, как они сами.

Обернувшись, он прошел в дверь, услужливо открытую тощей очкастой девицей, которая называла его профессором Килроем и взирала на него со слепым обожанием. Таких обожателей и обожательниц было у него примерно с полдюжины, – и сейчас, уже не в первый раз, ему пришла в голову мысль о том, что и у самого Иисуса Христа преданных учеников было не намного больше.

Никто, кроме Мэри Бакет, начальницы ночной смены в лос-анджелесском хосписе, – той самой сиделки, которая напоролась в палате на обескураженного Майка Риальто, – не знал о том, что Диана Кордей, известная исполнительница стриптиза, на самом деле была проституткой.

Никто во всем хосписе, кроме Мэри Бакет, не знал, что и звали-то ее по-настоящему вовсе не Дианой Кордей. Ее подлинное имя было Дотти Бод-жек, она родилась и выросла в Питтсбурге, штат Пенсильвания. Ее отец был алкоголиком, а мать по субботним вечерам выходила на панель. Собственный брат Гарри лишил ее девственности, когда ей было всего тринадцать. На протяжении следующих четырех лет родной отец спьяну спал с ней, как минимум, раз в неделю. Она сбежала от всего этого в Нью-Арк, штат Нью-Джерси, и поступила на фабрику по производству презервативов контролером ОТК.

Фабричные работницы раздавали изделия своим детишкам, чтобы те надували их, как воздушные шарики. Они перевязывали ими волосы вместо ленточки. Они выносили их с фабрики в сумочках и в карманах и субботними вечерами вываливали на столики в местных питейных заведениях просто ради потехи. Они были миссионершами и проповедницами безопасного секса задолго до того, как поднял свою уродливую и смертоносную голову СПИД.

Дотти позволяла некоторым мужикам брать себя, стоя в коридорчике у самого выхода на помойку, сразу же за мужским туалетом, в таверне Стоша на Элизабет-авеню. Мужики же платили за выпивку, а иногда совали ей деньги, чтобы она приобрела себе что-нибудь, – шарф, шляпку, туфельки. Позволяя им забавляться с собой, она тем самым скрашивала собственное одиночество и отгоняла ощущение, будто ее жизнь, подобно жизни ее матери, упирается в безнадежный тупик. Ей даже не приходило в голову, что она может попробовать себя и свои силы на каком-нибудь ином поприще. Когда ее уволили в ходе одного из сокращений, обусловленного рецессией, но оттого ничуть не менее болезненного для всех, на кого оно распространилось, она принялась «работать» в таверне по шесть вечеров в неделю вместо прежних двух (воскресенье она посвящала церкви, выстаивая по две мессы) и теперь уже соглашалась на более или менее регулярные вспоможения со стороны мужиков – надо же было платить за жилье, за еду, да и на булавки оставлять себе что-нибудь.

Будучи девушкой далеко не глупой, она в конце концов поняла, что переведя свои встречи с рабочими, захаживающими к Стошу и в другие кабаки по соседству, на профессиональную основу, сможет зарабатывать вдвое, а то и втрое больше, чем на фабрике по производству презервативов. Только надо забыть о какой бы то ни было избирательности.

Постепенно она перебралась в гостиничные вестибюли и сравнительно неплохие рестораны, где скучали, ожидая деловых встреч и сплошь и рядом страшась их, мелкие и средние бизнесмены. В общении с деловыми партнерами им приходилось падать на колени и лизать жопу – вот они и отыгрывались на гостиничных проститутках, восстанавливая самоуважение и даже порой воображая себя хозяевами жизни.

Как раз в это время Доти стала Дианой. Сперва она, правда, решила назваться Шиной – в честь Шины из джунглей, героини телесериала пятидесятых, который не раз прокручивали и в последующие десятилетия. Она полюбила Шину еще маленькой девочкой в те дни, когда телевизор был ее единственным собеседником, от которого не исходило ни малейшей угрозы. Но поскольку она не была пышногрудой блондинкой шести футов роста, в отличие от героини телесериала, то, повертев так и сяк, выбрала в конце концов имя Дианы, богини охоты. И хотя, как она сама говорила, это имя было для нее, польской вертихвостки, чересчур шикарным, в нем все же содержалось определенное послание, адресованное сильному полу.

Однажды, субботним вечерком, она отправилась на соревнования по борьбе в Джерси-сити и там познакомилась с человеком, снявшим ее, чтобы отпраздновать победу Халка Хогана над Дьяволом в маске. После чего этот мужик решил выпотрошить ее – в финансовом смысле слова, – обзывая драной полячкой и осыпая пощечинами. Она перерезала ему горло его же собственной бритвой, что, разумеется, было вынужденной самообороной.

В ту же ночь Диана выехала в Голливуд, решив, что почва в Нью-Джерси – при всей приятной прохладности тамошнего климата – уже горит у нее под ногами. В особенности потому, что из трактира она вышла вместе с мужиком, – которого затем, пусть и в порядке вынужденной самообороны, убила, – на глазах у офицера полиции нравов Мика Мэлона, который давно невзлюбил ее из-за того, что она отказывалась обслуживать его бесплатно.

В первую же ночь в Голливуде она подкупила натурой бармена из коктейль-холла на Сансет Стрип, метрдотеля из ресторана на Беверли Хиллз и владельца кофейни в районе Мелроуз. И сразу же приступила к работе среди здешнего люда – среди писателей, шикарных потаскух, церковных проповедников и частных детективов.

По воскресеньям она ходила в церковь, а по субботам – иногда – и на исповедь. Иногда, особенно остро захотев чего-нибудь, она даже молилась, но не бывала ни удивлена, ни разочарована, когда ее молитвы не сбывались. Время от времени она работала добровольной помощницей в больницах, госпиталях и прочих благотворительных, как правило, учреждениях и в конце концов остановила свой выбор на лос-анджелесском хосписе, потому что ей было известно, что здесь содержат умирающих.

Диана и Кении Гоч познакомились и подружились на панели.