Убийца шута

– Я о ней позабочусь, – снова пообещал я. «И о тебе», – прибавил про себя. И спросил себя, позволит ли она мне когда-нибудь принять на себя эту роль. – Даже если придется притворяться, будто я верю, что внутри Молли и впрямь растет ребенок. Хотя от этого я чувствую себя так, будто обманываю ее. Сегодня… – Я осекся, преисполнившись чувством вины. Сегодня я вел себя так, словно Молли была по-настоящему беременна, потакал ей, как балованному ребенку. Или сумасшедшей.

– Ты проявил доброту, – тихонько проговорила Неттл. – Я знаю мою мать. Ты не убедишь ее отказаться от этого заблуждения. Она повредилась в уме. Ты с тем же успехом мог бы…

Молли с громким стуком поставила поднос на стол. Мы оба виновато вздрогнули. Молли вперила в меня взгляд черных глаз. Она плотно сжала губы, и сперва я решил, что она опять не обратит внимания на наши разногласия. Но Неттл была права. Молли, не сдавая позиций, проговорила откровенно:

– Вы оба думаете, что я сошла с ума. Ну что ж. Ладно, ваше право. Но я скажу без затей, что чувствую, как внутри меня шевелится ребенок и мои груди начали набухать от молока. Недалек тот час, когда вам обоим придется просить у меня прощения.

Мы с Неттл, точно застигнутые врасплох заговорщики, сидели как громом пораженные. Неттл не сумела ничего ответить матери, и Молли, повернувшись, решительным шагом вышла из комнаты. Мы посмотрели друг на друга, снедаемые чувством вины. Но ни один из нас за ней не пошел. Вместо этого мы вскорости отправились в свои кровати. Я рассчитывал, возвращаясь домой, на милое воссоединение с супругой и совместно проведенную ночь. Однако Молли предпочла кушетку в детской. Я отправился в спальню один, и постель показалась мне холодной и пустой.

На следующий же день Неттл уехала еще до полудня, чтобы вернуться в Олений замок. Она сказала, что много времени провела вдали от своих учеников и что ее ждет много разнообразной работы. Я в этом не сомневался, но и не поверил, что в этом главная причина ее поспешного отъезда. Молли обняла ее на прощание, и сторонний наблюдатель мог бы решить, что между матерью и дочерью все в порядке. Но Молли не упоминала о ребенке с тех пор, как покинула нас накануне вечером, и не спросила, приедет ли Неттл к его рождению.

И в последовавшие дни она больше не говорила со мной о своем призрачном ребенке. Мы вместе завтракали, говорили о делах имения, а за ужином делились событиями дня. И спали отдельно. Точнее, Молли спала отдельно от меня, а я не спал вовсе. За эти ночи я перевел для Чейда больше, чем за предыдущие шесть месяцев. Через десять дней после происшествия, поздно вечером, я осмелел и отправился в ее детскую. Дверь была закрыта. Я стоял перед ней несколько долгих минут, прежде чем решил, что надо постучать, прежде чем войти. Так и сделал, подождал, потом постучал громче.

– Кто там? – Голос Молли звучал удивленно.

– Это я. – Я чуть приоткрыл дверь. – Можно войти?

– А я разве говорила, что нельзя? – язвительно ответила она.

Слова ужалили, но мои губы растянулись в улыбке. Я чуть отвернулся, чтобы моя жена ее не увидела. Она снова была Молли Красные Юбки, какой я ее помнил.

– Не говорила, – негромко сказал я. – Но я знаю, что задел твои чувства, и сильно, раз уж ты избегала моего общества на протяжении некоторого времени; я подумал, что не буду навязываться.

– Навязываться, – так же тихо повторила она. – Фитц, ты уверен, что это не ты меня избегал? Сколько лет я просыпалась по ночам и обнаруживала, что твоя сторона постели холодна и пуста? Ты ускользал глубокой ночью, чтобы спрятаться в своей пыльной норе со свитками и заниматься писаниной, пока пальцы не почернеют от чернил…

В ответ на это я потупился. Я и не подозревал, что она все замечала. Мне захотелось упрекнуть ее в ответ, что она променяла нашу спальню на эту детскую. Я проглотил упрек. Не время начинать битву. Я стоял у ее порога и чувствовал себя как волк, который впервые забрел в человеческий дом. Я не знал, где мне встать или можно ли сесть. Она вздохнула и приподнялась на кушетке, где прилегла в ночной сорочке. Подвинула недоделанную вышивку, чтобы освободить место для меня.

– Наверное, я и впрямь провожу в своем логове слишком много времени, – извинился я и сел рядом с ней. Ощутил ее аромат и внезапно сказал: – Стоит мне почуять твой запах, сразу хочется поцеловать.

Молли изумленно уставилась на меня, рассмеялась и с печалью проговорила:

– В последнее время я гадала, осталось ли в тебе желание хотя бы находиться рядом со мной. Я старая и в морщинах, а теперь ты считаешь меня сумасшедшей…

Я прижал Молли к себе, прежде чем она успела сказать что-то еще. Поцеловал ее – в макушку, в висок, а потом в губы.

– Мне всегда будет хотеться целовать тебя, – проговорил я, уткнувшись в ее волосы.

– Ты не веришь, что я беременна.

Я ее не отпустил:

– Ты больше двух лет говоришь мне, что беременна. Что я должен думать, Молли?

– Сама не понимаю, – сказала она. – Но могу лишь сказать тебе, что наверняка как-то ошиблась поначалу. Наверное, решила, что беременна, еще до того, как это случилось. Может быть, я как-то поняла, что забеременею. – Она прижалась лбом к моему плечу. – Мне было так трудно, когда ты уехал на столько дней. Знаю, горничные посмеиваются надо мной, хихикают в кулачок. Они так мало о нас знают. Они считают скандальным, что такой молодой и крепкий мужчина, как ты, женат на старухе вроде меня. Они сплетничают, что ты женился на мне ради денег и положения! Я из-за них чувствую себя старой дурой. Разве у меня есть кто-то, способный понять, кто мы и кем были друг для друга? Только ты. И когда ты меня бросаешь, когда считаешь такой же глупой, как считают они, то… Ох, Фитц, я знаю, тебе трудно в это поверить. Но я верила в гораздо более невероятные вещи ради тебя и полагалась лишь на твое слово.

Мне показалось, что весь мир вокруг меня замер. Да. Она верила. Я об этом и не подумал, взирая со своей колокольни. Я наклонил голову и поцеловал ее щеку, соленую от слез.

– Так и было. – Я перевел дух. – Я тебе поверю, Молли.

Она сдавленно рассмеялась:

– Ох, Фитц! Да ладно тебе! Не поверишь. Но я попрошу тебя притвориться, что веришь. Только когда мы здесь, вместе. А взамен, когда я не в этой комнате, я буду изо всех сил притворяться, что не беременна. – Она покачала головой, ее волосы коснулись моей щеки. – Уверена, так слугам будет гораздо легче. Не считая Ревела. Наш управляющий, похоже, с огромным удовольствием помогал мне сооружать это гнездо.

Я представил себе Ревела, высокого, худощавого, всегда такого степенного и учтивого со мной. В слова Молли было трудно поверить.

– В самом деле?

– О да. Он нашел ширмы с троецветками и велел их вычистить еще до того, как рассказал мне о находке. Однажды я пришла сюда, а они уже стояли вокруг колыбели. И кружево над ней, чтобы не пропускать насекомых, тоже его затея.

Троецветки. От Пейшенс. Я знал, что иногда их называли «усладой сердца». Я был у Ревела в долгу.

Она встала, мягко высвободилась из моих объятий. Отошла от меня, и я взглянул на нее со стороны. Длинная ночная рубашка мало что открывала, но Молли всегда была фигуристой женщиной. Она отправилась к очагу, и я увидел там на столике поднос с чайными принадлежностями. Я изучил ее профиль. Мне показалось, что она мало изменилась за последние пять лет. Если бы она забеременела, я бы точно это понял. Я оценил ее чуть выдававшийся живот, ее полные бедра и щедрые груди, и внезапно мысли о детях вылетели из моей головы.

Молли бросила на меня взгляд и спросила, держа в руке чайник:

– Хочешь?

И когда она увидела мое лицо, ее глаза медленно распахнулись, а губы изогнулись в грешной улыбке. Эта улыбка подошла бы девушке, на которой из всей одежды была бы только корона из остролиста.

– Ох, еще как хочу! – ответил я.

Встал и направился к ней, она шагнула навстречу. Мы были друг с другом нежны и неторопливы и той ночью спали вдвоем в ее детской.

На следующий день в Ивовый Лес пришла зима: выпал влажный снег, сбил оставшиеся листья с берез и покрыл их грациозные ветки белизной. Всю землю накрыло спокойствием, точно плащом, как всегда случается после первого снегопада. В особняке вдруг началось время дров, горячего супа и свежего хлеба в полдень. Я работал в главном кабинете, в очаге потрескивали яблоневые поленья, горевшие чистым пламенем, когда раздался стук в дверь.

– Да! – крикнул я, поднимая взгляд от послания Уэба.

Дверь медленно открылась, и вошел Ревел. Его куртка обтягивала широкие плечи и тонкую талию. Он всегда безупречно одевался и вел себя учтиво. Управляющий был намного меня моложе, но рядом с ним я чувствовал себя чумазым мальчишкой.

– Вы за мной посылали, помещик Баджерлок?

– Посылал. – Я отложил письмо Уэба в сторону. – Я хотел поговорить с тобой о комнате леди Молли. Те ширмы с троецветками…

В его глазах мелькнуло ожидание моего неодобрения. Он вытянулся во весь рост и взглянул на меня сверху вниз с достоинством, которое всегда излучает по-настоящему хороший управляющий.

– Сэр, если позволите. Этими ширмами не пользовались несколько десятилетий, но они красивые и заслуживают, чтобы их поставить на видное место. Знаю, я действовал без прямого одобрения, однако леди Молли в последнее время казалась… подавленной. До вашего отъезда вы приказали заботиться о ее нуждах. Я так и сделал. Что касается колыбели, то я однажды застал леди Молли, когда она сидела на верхних ступенях лестницы, запыхавшаяся, и чуть не плакала. Колыбель очень тяжелая, сэр, но леди сумела ее далеко протащить сама. Я устыдился того, что она не пришла ко мне и попросту не сказала, что я должен сделать. И потому с ширмами я попытался предвосхитить ее желания. Она всегда была ко мне добра.

Он замолчал. Хотя явно у него было еще многое, что сказать мне, тупоумному и жестокосердному, каким я определенно ему казался. Я посмотрел управляющему в глаза и негромко произнес:

– Она такая и со мной. Я благодарен тебе за службу ей и нашему дому. Спасибо.

Я позвал его, чтобы сообщить об удвоении жалованья, но теперь этот жест, пусть и правильный по сути, вдруг показался мне торгашеским, и я решил промолчать. Ревел так поступил не ради денег. Он ответил добром на добро. Пусть узнает о нашей щедрости, когда получит ежемесячное жалованье, и сам поймет, в чем дело. Впрочем, такой, как он, не придал бы значения деньгам.

Я негромко прибавил:

– Ты отличный управляющий, Ревел, и мы высоко тебя ценим. Я хочу, чтобы ты об этом знал.

Он слегка наклонил голову. Это был не поклон, а признание.