Шкатулка королевы

Шкатулка королевы
Робин Каэри

Наследие прошлых лет, архив переписки королевы Марии Медичи угрожает благоденствию нескольких королевских домов Европы. Отыскать шкатулки с этим архивом прежде, чем их вскроют враги – миссия, доставшаяся двум братьям как долг чести и любви.Продолжение романа «Перстень принцессы». Март 1661. Франция, Кале.

Шкатулка королевы

Робин Каэри

Дизайнер обложки Dominique Leostelle

© Робин Каэри, 2023

© Dominique Leostelle, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0059-5367-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Шкатулка королевы

Пролог. Последние секреты Мазарини

Март 1661г. Париж. Дворец кардинала

Колоннада внутреннего двора Лувра огласилась гулким эхом от грохота колёс кареты, в которую была запряжена шестёрка лошадей, украшенных белыми султанами и парадными голубыми чепраками с эмблемами в виде золотых лилий. Впереди кареты ехали герольды с трубами, а позади – отряд мушкетёров, одетых в парадные синие мундиры с серебряным шитьём и короткие голубые плащи с вышитыми на них спереди и сзади серебряными крестами.

Король отправился с личным визитом к первому министру. Состояние здоровья Мазарини сильно ухудшилось и в последние дни внушало опасение за его жизнь не только врачам и близким, но и самому кардиналу. И хотя в обычное время пешая прогулка из Лувра во дворец кардинала занимала всего несколько минут, этот визит требовал строгого соблюдения правил придворного этикета. Да и талый снег вместе с проливными дождями поздней весны утопил парижские улицы в непроходимой грязи, поэтому отправляясь куда-либо за пределы дворца следовало подумать о сохранности туфель. Верховая прогулка также не представлялась возможной, так как появиться у постели больного в замызганных уличной грязью кавалерийских сапогах Людовику не позволяло ни личное уважение к кардиналу, ни осознание того, что эта их встреча могла оказаться последней.

Всё время, пока они ехали, дю Плесси-Бельер, единственный из приближённых, кого Людовик выбрал в сопровождающие, ощущал его молчаливое внимание. Не говоря ни слова, король то и дело обращал к маркизу взгляд, в котором сквозила и досада, и вместе с тем желание излить душу. Догадываясь, что причиной тому была цель их поездки, маркиз не спешил начать разговор. За те несколько лет, которые он провёл в свите короля, он успел хорошо изучить характер и привычки Людовика, и не раз отмечал его замкнутость в своих мыслях. Отчасти дю Плесси-Бельеру было понятно, отчего Людовик не стремился к откровенности даже с близкими друзьями, когда что-либо всерьёз занимало его мысли. Маркиз и сам был из числа тех, кто предпочёл бы заговорить о важном вопросе, только тщательно взвесив все нюансы. На откровенный разговор Франсуа-Анри решался редко и это был скорее монолог, обращённый к самому себе, и попытка заглянуть ещё глубже в суть дела. Обдумав все известные ему факты, маркиз пришёл к выводу, что Людовик не был готов к откровенному разговору, а в его душе царило смятение, как и всякий раз, когда от него требовалось принятие важного решения.

– Пале-Кардиналь! – громко объявил доезжачий, когда карета, сопровождаемая эскортом из мушкетеров, въехала в просторный внутренний двор и остановилась напротив парадного крыльца с высокой колоннадой из каррарского мрамора, которую венчал треугольный фронтон.

Подбежавшие к карете лакеи в красных ливреях с золотыми эмблемами кардинальского герба услужливо откинули подножку и распахнули дверцу.

– Вы идёте со мной, маркиз? – спросил Людовик прежде, чем выйти из кареты.

Этот вопрос прозвучал довольно необычно из уст человека, который с раннего детства привык отдавать приказы даже самым близким друзьям, но дю Плесси-Бельер уловил отнюдь не нотки внезапной неуверенности в себе. Напротив, чуткий слух маркиза распознал в этом важность всёго происходящего для Людовика, как и то, что он отдавал себе отчёт в том, что предстоящая встреча повлечёт за собой необратимые перемены и в его личной жизни, и в государственной политике. А это значит, что присутствие человека, которому король мог всецело доверять, было необходимо ему.

– Да, сир, – ответил дю Плесси-Бельер и, чтобы не показаться чересчур безразличным, добавил:

– Я подожду вас в приёмной его высокопреосвященства. Если это будет приемлемым.

– Идёмте вместе! – решил король и первым вышел из кареты.

Против своего обыкновения, Людовик медленно поднялся по ступенькам крыльца и не спеша пересёк анфиладу парадных залов, рассеянно отвечая кивком головы на приветственные поклоны собравшихся во дворце сочувствующих придворных и родственников кардинала.

Ради соблюдения строгих правил дворцового этикета, дю Плесси-Бельер шёл позади короля, отставая от него ровно на шаг. Ничто, даже болезнь и близкая кончина первого министра, не могло быть оправданием нарушения придворного этикета. Более того, маркиз отдавал себе отчёт в том, что в тот день как никогда ещё до того всеобщее внимание к персоне короля и к его окружению было гораздо пристальней и критичней. И дело обстояло вовсе не в интригах и подковёрной борьбе за получение назначений на государственные посты, а в том, чтобы не допустить к этим источникам богатства и влияния никого из близких друзей короля. Все эти молодые дворяне внушали опасения вельможам, маршалам и министрам, за плечами которых был многолетний опыт ведения придворных интриг. Они не желали делить власть, дающую им неограниченные возможности вмешиваться в государственную политику, с неопытными и ненадёжными, с их точки зрения, юнцами, склонными к легкомыслию и увлечениям литературой, танцами и охотой. Куда только заведут управление и порядок в государстве эти безрассудные и до крайности изнеженные сибаритствующие бездельники! Впрочем, подобные суждения были далеки от действительности и скорее отражали стремление представителей старого поколения, в большинстве своём приближённых королевы-матери и кардинала, видеть себя единственными достойными доверия государственными мужами, способными управлять политикой и мыслить стратегически, а, главное, добиваться настоящих результатов и побед не в пример разнузданной в своей праздности молодёжи.

В приёмной Мазарини, как всегда, было тесно, но не только из-за постоянно увеличивающегося числа статуй, предметов мебели, ваз, картин и стеллажей, полки которых прогибались под тяжестью драгоценностей, артефактов, манускриптов и книг. В огромном зале было не протолкнуться из-за огромного наплыва желающих выказать своё уважение тяжелобольному. По большей части все они явились во дворец кардинала с целью напомнить о себе в надежде на то, что окажутся упомянутыми в завещании в длинном списке получателей огромного наследства, о котором ходило множество слухов. По самым примерным, но далёким от истины подсчётам, состояние Мазарини превосходило втрое те суммы, которыми могли распоряжаться самые богатые королевские и княжеские дома всей Франции и даже Европы.

Проходя мимо оригиналов мраморных статуй, выкупленных кардиналом в Италии и привезённых во Францию для украшения дворцов и парков в его обширных владениях, Людовик не сумел скрыть лёгкой усмешки. Его заставила улыбнуться мысль о том, что, даже будучи князем церкви, Мазарини не чурался телесной наготы и ценил красоту человеческого тела.

– Его величество король! – объявил месье Жером, мажордом кардинала, исполняющий роль распорядителя на своеобразном приёме, который в последние дни проводился почти ежедневно.

Тут же по залу пронеслась волна приглушённого шёпота, шороха платьев, шелеста перьев снимаемых шляп и шарканья ног. Отовсюду были слышны удивлённые комментарии при виде Людовика, выбравшего для визита к кардиналу необычный для него скромный костюм без излишеств и каких-либо украшений в виде лент или бантов.

У центральных дверей в разномастной толпе одетых во всё чёрное родственниц кардинала из семей Манчини и Мартиноцци, Людовик выделил фигуру женщины в платье из тёмно-бордовой парчи, декольте и плечи которой были скрыты под чёрной шалью из полупрозрачного газа.

Помедлив некоторое время, он заглянул в осунувшееся и бледное лицо Олимпии де Суассон, склонившейся перед ним, как и все присутствующие, в глубоком поклоне. На одно мгновение графиня приподняла голову и обратила к нему взгляд своих чёрных, с яркими янтарными всполохами глаз.

Всего лишь краткого мига оказалось достаточно, чтобы их взгляды встретились. Людовик молча кивнул и тут же прошёл вперёд, чтобы не вызвать пересудов у публики, привычной к изъявлениям чувств только на подмостках театров, а не у дверей в покои тяжелобольного.

Королева-мать поспешила встретиться с сыном, прежде чем тот вошёл во внутренние покои. Прибыв во дворец задолго до того, Анна Австрийская провела несколько томительных часов в ожидании, и теперь в выражении её лица читалось намерение дать решительное напутствие королю.

– Луи, мой мальчик, – начала она, близоруко всматриваясь в его лицо, – хорошо, что вы приехали! Он совсем плох.

– Меня это очень печалит, матушка, – стараясь не отвести взгляда от её глаз, он отвечал ей с почтением, но вместе с тем тоном, в котором сквозила непоколебимая твёрдость.

– Он заговорит о завещании, – прошептала Анна Австрийская, не обращая внимания на то, что все, кроме неё, ждали позволения подняться из поклонов, и пренебрегая тем, что предмет разговора был откровенно неприятен её сыну.

– Я уже всё решил, – заявил Людовик, отстраняясь от матери, и, прежде чем пройти к дверям, обратился сразу ко всем, но при этом глядя только на Олимпию де Суассон:

– Дамы и господа, я благодарю вас за то, что в эти тягостные для нас часы вы явились сюда, чтобы разделить нашу печаль!

– Я уверена, что вы всё тщательно взвесили, прежде чем принять решение, сын мой! – перейдя с шёпота на властный тон, произнесла королева-мать и нехотя отпустила сына в покои кардинала.

Чувствовала ли она в его поведении постепенное отдаление от себя или нет – этого было не понять. Однако в эту минуту на её лице отразились все волнения и тревоги, которые копились в её душе в эти последние недели. Многие присутствующие восприняли её чувства как проявление горя в виду близящейся утраты доверенного друга и министра. Но лишь единицы были способны распознать в этом беспокойство о делах, скорее, земного и, более того, финансового характера, которое имело непосредственное отношение к завещанию кардинала.

За несколько дней до этого господин Кольбер – личный секретарь Мазарини, человек неприметный и ничем не выделяющийся среди остальных чиновников канцелярии первого министра, представил королю заверенную копию завещания, в котором кардинал назначил Людовика своим единственным наследником. Каким образом о содержании этого документа стало известно всем не только в Лувре, но и даже за пределами Парижа, можно было лишь догадываться. Уже к вечеру того же дня новость о неимоверной щедрости умирающего Мазарини облетела весь Париж и достигла ушей королевы-матери. Нежелание сына советоваться с ней и обсуждать этот жест кардинала настораживало, даже пугало Анну Австрийскую. И всё-таки в глубине души она лелеяла надежду на то, что это было всего лишь мальчишеским упрямством, и в итоге Людовик поступит, как и всегда: так, как она считала единственно правильным. Пусть он считает принятие этого решения своим личным делом, если это согревает его возрастающее самолюбие, королеве-матери было гораздо важнее, что принятое королём решение было бы, как и всегда резонным и правильным, в соответствии с её мнением, и только.

– Ступайте, сын мой! Бог с вами! – с этими словами напутствия Анна Австрийская отпустила Людовика и вернулась к глубокому креслу с высокой спинкой, которое было удобно расположено в центре приёмной, в более или менее свободном пространстве в окружении картин и статуй.

Между тем дю Плесси-Бельер остался в приёмной, тогда как Людовик вошёл во внутренние покои для личного разговора со своим крёстным отцом и министром, на этот раз действительно с глазу на глаз, так как никто не посмел идти за ним следом.

Ища место, где он не привлекал бы к себе внимания, Франсуа-Анри занял место у одного из стеллажей, не заметив, что оказался рядом с бюстом Меркурия, который как будто бы наблюдал за происходящим с едва уловимой иронией в улыбке.

Лёгкий аромат фиалок заставил маркиза обернуться, и тут же в прищуре синих глаз мелькнули лукавые огоньки.

– Явились выхлопотать для себя внеочередное повышение? – негромко спросила Олимпия де Суассон, скользнув взглядом по муаровой маршальской ленте.

– О, моя дорогая графиня! Прошу прощения, я не заметил вас в этой юдоли слёз, – вежливый тон контрастировал с дерзкой усмешкой на его губах, – надо полагать, что и вас привели сюда те же хлопоты?

– Он же мой дядя! Или вы уже успели забыть об этом? – тоном упрёка напомнила ему Олимпия и присела на обитую бархатом скамеечку, тотчас же отвернувшись к сидящим напротив сёстрам и кузине.

Не найдя достойного ответа на эту острую шпильку, Франсуа-Анри устремил свой взгляд на портрет, выставленный на треноге в скромной раме с облупившейся позолотой.

С карандашного наброска на него смотрела красивая молодая женщина. Изящный наклон головы, струящиеся по плечам локоны, едва уловимая улыбка и добрый взгляд притягивали внимание помимо его воли. Казалось, будто они знакомы тысячи лет, и это ей он доверял секреты и печали, делился сокровенными мечтами, тогда как её молчаливое внимание было целительнее всех лекарств и утешений.

– Господин маршал, – шёпотом позвал его кто-то из-за плеча, и, обернувшись, Франсуа-Анри успел заметить, как неслышно захлопнулась дверь, замаскированная в книжном шкафу.