Усыновить ровесника, или Любовь на засыпку. Часть 1

Врач и Юра рефлекторно переглянулись. Доктор тут же обернулся к пациенту, теми же двумя шагами приблизился к дивану, извлёк из подмышки парня градусник, академически глянул, присвистнул:

– Не надо, стало быть?! Сорок один!

– Не надо в больницу, – жалобно повторил мальчишка. – Я… я лучше… мне уже лучше. Ему… спасибо…

– Дорогой мой, – вдруг накинулся на него врач. – Мне-то что? Пусть твой друг напишет расписку, а ты подпишешься. Впрочем, тебе есть восемнадцать лет? То-то и оно. Я не могу тебя оставить, понимаешь? Обморожения, слава Богу, нет, но воспаление лёгких ты точно схватил. А плюс ко всему ещё не известно, что у тебя с головой, по которой тебе, юноша, как следует саданули. Я уж не говорю про ваши рёбра, молодой человек. Хотя им тоже досталось немало. И надо обязательно сделать рентгеновский снимок.

Найдёныш промолчал. И врач, спохватившись, быстренько зарядил шприц каким-то лекарством.

– Ну-ка, парень, перевернись на живот и приспусти плавки, коли ты вменяем. От такой температуры можно и дуба дать.

На удивление Юрки, пацан, хотя и с трудом, но повернулся, подставив врачу раскрасневшуюся от резкого перехода к теплу ягодицу, в которую был тут же всажен укол.

– Короче, слушайте меня внимательно, – закрывая чемодан, сухо подытожил медик. – Турусы на колесах разводить мне с вами некогда. У меня сегодня как минимум ещё три вызова. Моё мнение – парня следует госпитализировать. Температура у него через полчасика упадёт градусов до тридцати восьми. Но к утру, скорее всего, повысится опять. С другой стороны, явной угрозы для жизни вроде бы не наблюдается. Документов у него при себе нет, и я могу оформить его как бомжа, которому оказана помощь на улице и дано направление в ночлежку с медицинским изолятором. Но он отказался туда ехать, поскольку один его знакомый молодой человек позвал его на ночь к себе. В карте вызова я напишу температуру тридцать восемь и пять – при такой госпитализация по скорой не обязательна. Но я непременно укажу адрес нахождения больного без документов и ваши, молодой человек (на этих словах он многозначительно посмотрел на Юрку) паспортные данные. И вы мне напишете сейчас расписку в том, что берёте больного под свою ответственность.

– А если я убегу? – от дивана донёсся заметно окрепший мальчишеский голос.

Юрка от неожиданности захлопал ресницами. Однако врач в сторону найдёныша даже не глянул:

– Это ваше с ним личное дело. Мне надо закрыть вызов. Либо как ложный – но тогда вас, молодой человек, оштрафуют, либо в том варианте, который я вам сейчас предложил.

В строгости помолчав, врач добавил:

– Либо я должен отвезти его в стационар… Выбирайте…

На полминуты в квартире зависла усыпляющая тишина. Потом найдёныш заговорил снова, правда, Юрке показалось, что парень уже засыпает:

– А что, если… вызов был не… не ложный… а… когда врач прибыл, я уже убежал…

Врач усмехнулся:

– Он бредит. Если к моменту прибытия скорой больного на месте не оказалось, то вызов оформляется как ложный. А станция уже зафиксировала этот адрес и телефон. И, между прочим, ваша фраза «друга раздели на улице, и он лежит у меня в квартире без сознания» уже автоматически пошла в УВД. Боюсь, визита участкового вам всё равно не избежать.

– Тогда оформляйте ложный вызов, – буркнул Юрка. – Пусть лучше я заплачу.

– Дорогой мой, – снова вскинулся врач. – Да тебе известно, сколько на лекарства для этого прохвоста придётся потратить? Всё равно придётся вызвать врача… Ты мне лучше честно скажи, не юли (доктор нервно посмотрел на свои наручные часы): он действительно твой друг? Или это просто… Ну, ты понимаешь, о чём я говорю. Смотри, заразу не подцепи… Да ладно, не ерепенься сразу-то. Какие все нежные стали!

– Я вам заплачу! Сто баксов устроит? – сухо отчеканил Юрка.

– Ну-ну, – снова усмехнулся врач, на этот раз более добродушно. – У тебя родители такие богатые? За кого ты меня принимаешь…

– У меня их вообще нет, – тихо перебил Юрка.

– А! Понял… Извини, брат, – согласно кивнул врач. – Я, между прочим, тоже детдомовский, – он слегка покашлял. – Короче, знаешь что?

Он вынул из нагрудного кармана куртки записную книжку, что-то в ней чиркнул, вырвал листок:

– На-ка вот. Мой мобильный. Если что, звони – помогу чем смогу.

После этого парень быстро подошёл к старому бабушкиному круглому столу, застеленному старой, но добротной скатертью, присел на краешек старого венского стула, что-то написал в большой медицинской книге. Потом снова потянулся к телефону:

– Восьмая? Тринадцатый опять. Всё нормально, первая помощь больному оказана, необходимости помещения в стационар нет… Ага!.. Да, лёгкие ушибы… Нет, какое ограбление… Парень выпил малость, задурил, вышел раздетым на улицу, в смысле, в одной рубашке и трениках, пошёл в палатку за коктейлем, поскользнулся и упал. Ну, повалялся минуты две, замёрз немного, потом вернулся. Друг перепугался, вызвал скорую. Так, пустяки… Ага! Записываю! Дом 15? Всё понял, буду на месте минут через десять.

Положив трубку, парень посмотрел немного в одну точку на своей книжке, потом захлопнул её, встал и пожал Юрке руку.

– Рецепт я тебе оставил на столе. Если есть водка, разотри его как следует. Потом смажь…, пусть смажет кожу кремом. Или купи где-нибудь барсучьего жиру. Ему полезно его и внутрь, и наружно. Парню придётся отлёживаться с месяц. Усиленное питание – побольше горячего куриного бульона, варёной телятины, свежих овощей и фруктов. Если откроется рвота на фоне не очень высокой температуры – значит, сотрясение мозга схватил. Звони – придумаем, что делать… Да, и теплее одевай его. В смысле, накрывай тёплым одеялом. Будем надеяться, что пневмонии у него всё-таки нет. Но если утром состояние резко ухудшится – там, судороги начнутся, кожа побелеет резко, температура опять до сорока одного подскочит – звони мне. Или снова вызывай скорую… Тогда ничего не поделаешь.

– Спасибо, – потеплевшим голосом ответил Юрка. – Не знаю даже, как вас благодарить. Может хотя бы пару сотен…

– Всё, проехали, – перебил Юрку врач, дружески хлопнув по плечу. – Пока!

И в уже в дверях:

– Если что, не стесняйся, звони. Я ведь за вас, подлецов, теперь переживать буду. Я ж на свою ответственность вас обоих взял, – подмигнув Юрке уже из-за порога, парень лихо поскакал по ступенькам вниз…

Дом презрения

Несмотря на озноб – признак высокой температуры – Владик наслаждался жизнью. К счастью, его не тошнило, даже наоборот – хотелось есть. В голове немножко гудело, ссадины и царапины «горели», но всё это ему казалось сущим пустяком по сравнению с тем, что он уже оставил далеко позади.

Мысли бегали по кругу, путано и прерывисто. Чаще почему-то вспоминался «дом презрения» – с его холодными шершавыми стенами мрачных коридоров. И не менее холодными, почти паучьими глазами обитателей этого «проклятого», с точки зрения Влада, места, рассадника, как он считал, цинизма, несправедливости, жестокости и… самого настоящего садизма.

Директор, воспитатели, учителя, хозработники, даже повара – все там казались Владу на одно лицо – непроницаемое в своём безразличии к творящемуся вокруг беспределу.

Ему очень хотелось, чтобы «дом презрения» провалился куда-нибудь в бездонные глубины его памяти, чтобы наводящие тоску картинки из той, прошлой жизни в «доме презрения» сами собой не всплывали в сознании. Он искренне удивлялся, почему самый последний в его жизни эпизод садизма не кажется ему столь пугающим, каковыми казались фрагменты его существования там, откуда он несколько месяцев назад сбежал. Совсем недавно его не просто избили, подавив явным численным превосходством и совершенно непонятной ему злобой. Его бросили умирать на морозе, без какой-либо капли жалости методично раздев до трусов. Он даже запомнил ехидный голос одного из мучителей, изрекший с желчным сожалением о том, что «не оголили жопу этому дохляку», какие, мол, все брезгливые нынче пошли братаны. И дикие вопли радости тех, кто решил, что сжечь на костре «вонючие тряпки» раздетой жертвы (жертвы подросткового идиотизма), – это круто и «клёво».

Самое интересное, отрывочные воспоминания этого эпизода Влада совершенно не трогали. В то время как картины «дома презрения» вызывали чувства, сравнимые с чувством паники. Позже он понял, почему более далекое прошлое било его гораздо сильнее, чем совсем недавнее и в гораздо большей мере опасное для жизни. Хотя в «доме презрения» его никто не раздевал на морозе, а фонари под глазами и ссадины на теле он получал в том же количестве, что и раздавал в ответ – одно беглое воспоминание о «доме презрения» будто колом вбивало в его сознание константу о том, что, хочет он этого или нет, но возврат в «проклятые» коридоры реален настолько, насколько реальна сама жизнь. Переделка, в которую он попал в одной из трущоб Москвы, в сравнении с реальностью возврата в этот дом воспринималась им не более, чем простое мимолетное падение с велосипеда, которое вряд ли повторится в таком же варианте, а если и повторится, то боль от ушибов промучает его недолго. Так что, положа руку на сердце, именно поэтому Влад «вечному» ожиданию счастливого финала, к которому когда-нибудь подойдёт его жизнь в «доме презрения», предпочёл голод и холод скитаний по России-матушке без гроша в кармане. Он всегда задумывался над вопросом, почему некоторые солдаты не выдерживают армейской дедовщины всего каких-нибудь полторга года. А когда понял, что детдомовская дедовщина, скорее всего, не лучше армейской, решил, что он сам ничем не хуже дезертира…

До последнего акта «дезертирства» он сбегал три раза – в десять, двенадцать и четырнадцать лет. И все три раза с «позором» возвращался на «прежнее место жительства», сопровождаемый одним из воспитателей с холодными паучьими глазами.

Первый раз Владик удрал от подлеца Сережки. Был у них в доме такой хулиган старше Владика лет на пять – не давал проходу малолеткам. К Владику у Серёги созрели особые «симпатии». И тот факт, что именно их, эти «симпатии», Владик-то и не принял несмотря ни на какие угрозы и трёпку, приводил Серёгу буквально в бешенство. Его не остановили даже старшие ребята, которые однажды, прознав, чем занимается Серега с малолетками, как следует его отколошматили. Серега просто изменил тактику. Владик легко терпел подбрасываемых в кровать лягушек, мышей, пауков и даже раздавленных гусениц, но когда Серега после смены белья на кроватях сходил по большому на простыню Владика, это оказалось выше его сил. Со слезами на глазах доведённый до отчаяния мальчишка набросился на своего мучителя, встретив его в одном из мрачных коридоров. Серёга, разумеется, именно этого и ждал. Используя свою гораздо большую массу тела и силу мышц, он припечатал пацана спиной к холодному и грязному полу, уселся на Владика верхом и, вместо того, чтобы просто избить, в клочья разорвал ему рубашку и сделал на носу мальчишки «сливу». К изгаженной столь непотребным образом постели добавился ещё и презрительный хохот сверстников, которые также страдали от Сереги и любыми способами пытались заслужить его расположение.

Владик убежал в ту же ночь. Вернули его через три дня, обнаружив спящего в уголке на вокзале. К счастью, директор (дядя Ваня, как его за глаза звали воспитанники детдома) уже успел принять весьма эффективные меры в отношении хулигана – унёс аккуратно сложенную простыню с фекалиями к себе в кабинет, вызвал туда Сергея, и едва тот переступил порог, вытер этой простыней хулигану физиономию. Весь детдом три дня, пока искали Влада, хохотал над тем, как «дядя Ваня заставил Серегу скушать его же собственное говно». Принудительно вернувшись, Владик не испытал от факта столь экстравагантного наказания своего мучителя какого бы то ни было удовлетворения. Но несколько месяцев после этого случая Серега вёл себя достаточно тихо, а другие хулиганы Владика старались не замечать. Потом Серёга украл в магазинной кассе пачку с деньгами, и его отправили в колонию для несовершеннолетних.

Во второй раз Владика допёк их новый воспитатель, холостой парень лет тридцати, когда-то отчисленный из педвуза за драку. Владик, как и многие другие обитатели «дома презрения», знал, что на работу к ним никто не идёт, поэтому дядя Ваня вынужден брать практически первого подвернувшегося под руку. Воспитатели у них часто менялись, и уход кого бы то ни было из них ещё ни разу в бытность Владика ни у кого не вызвал сожаления. Никто из воспитателей и не скрывал, что работу свою ненавидит всеми фибрами души, а в «доме презрения» остаётся исключительно из-за царящей в городе безработицы, будучи готовым уйти в три секунды и без расчёта, едва подвернётся что-нибудь другое, «более менее приличное», как любили повторять эти безликие и чёрствые существа, сменяющие друг друга на посту воспитателя.

Старшие ребята говорили, будто раньше дядя Ваня не был таким равнодушным и жёстким. Но, так и не найдя в своём хозяйстве поддержки со стороны подчинённых, директор окончательно выбрал золотую середину – ни вашим, ни нашим. То, что он запросто мог отлупить у себя в кабинете кого-либо из отпетых обитателей «дома презрения», отнюдь не делало жизнь слабых и не боевых детдомовцев спокойнее. Розданные от благотворителей конфеты приходилось съедать в столовой в присутствии директора, хотя при этом наглые «крутые» (мало ли их было кроме Серёги) умудрялись обкладывать всех остальных данью – либо сумей часть конфет спрятать, либо укради потом на рынке или в магазине. Что конфеты! По мере взросления Владика жизнь в «доме презрения» для него становилась всё более не выносимой. Прежде всего, для души.

Тот воспитатель, заметив, что Влад ни с кем из подростков не находит общего языка и держится особняком, с вожделением принялся муссировать сей факт среди воспитанников. «Одиночек общество не приемлет, одиночек общество презирает, одиночек общество третирует», – чуть ли не каждый день язвительно вещал этот «Недоделанный» (как про себя прозвал его Влад), заставляя мальчика вне очереди дежурить по этажу, лишая его компота или запрещая ему выходить на улицу во время подвижных игр. Впрочем, это были цветочки. Ягодки начались, когда Володя-поросёнок (а так его прозвали остальные воспитанники – за его маленькие поросячьи глазки с белесыми короткими ресницами и привычку чавкать, пожирая отнятые у подростков сладости, которые, по его твердому убеждению, они ещё не заслужили, да и начальство сверх скудного полдника ничего им не давало) начал откровенно натравливать на Влада его ровесников и ребят чуть постарше. Дескать, проучите вы, как следует, этого эгоистичного молчуна – довольно ему всех игнорировать. Многие пропускали напутствия «Недоделанного» мимо ушей. Но находились и такие, кто с удовольствием следовал его советам. Больше всего Влада доставали не откровенные нападения, когда противник являлся лицом к лицу (или лицом к спине), и нужно было только махать кулаками или бороться. К синякам и шишкам Влад успел привыкнуть. Он и сам их отвешивал в качестве сдачи. Жизнь стала невыносимой от постоянных, изматывающих душу мелких пакостей исподтишка, когда лицо пакостника оставалось тайной за семью печатями. Дерьмо в постель аля Серёга больше не повторялось. Однако другие пакостные штучки оказывались не слаще.

Однажды у него из кармана брюк украли красивый брелок, подаренный девочкой Дашей, дружбой с которой Влад очень дорожил.

Даша была намного старше. Она выпустилась из «дома презрения» как совершеннолетняя и на прощанье подарила Владику этот брелок. «Если бы я ушла в свою собственную квартиру, Владик, я всё бы сделала, чтобы забрать тебя к себе». Так она сказала, смахивая со щеки слезу, когда они прощались. Увы, Даша уезжала в другой город – в общежитие ПТУ, куда она поступила учиться сразу после школы. Их прощание – и то постарались омрачить, петухами выкрикивая колкости типа «гляньте-ка, как совращает несовершеннолетнего пацана половозрелая девица!». А тут ещё и брелок украли. Но и этого пакостникам показалось мало. На уроке географии, когда Влад отвечал у доски, кто-то швырнул ему под ноги брелок. Это оказался другой брелок, только похожий на Дашин. Но Влад рефлекторно нагнулся и… раздался хохот. Не смогла удержаться даже географичка. Ещё бы! Ночью кто-то распорол брюки Влада сзади по шву – когда Влад нагнулся, брюки разъехались в стороны. Вроде бы, что смешного – под штанами оказались трусики. Но весь класс хохотал с таким наслаждением, что Владу стало по-настоящему дурно. «Козлы вы все! Козлы и дерьмо!» – сказал он тогда жёстко и злобно, прежде чем выйти из класса. Брюки он быстро зашил в подсобке у технички Веры Андреевны. Но после уроков его встретили за школой целой ватагой и… бить не стали, а, повалив на асфальт, толпой содрали с него штаны вместе с трусами и разодрали их в клочья прямо у Влада на глазах.

Такого унижения Влад не стерпел. Он принялся мстить всем своим обидчикам и за это угодил в «карцер».

Странно, что терпел Влад от целого отряда одноклассников, но возненавидел при этом одного лишь Володю Недоделанного. Дождавшись, когда его выпустят из «карцера» – холодного и грязного полуподвального помещения без окон с одной лишь железной кроватью у шершавой стены, Влад сбежал через окно коридора в ту же ночь – с третьего этажа умудрился спуститься. А перед этим исписал все стены коридора зубной пастой: «Володя Недоделанный – подонок».

Далеко уйти ему снова не удалось. На этот раз его перехватила очень сердобольная проводница поезда дальнего следования, куда он, по наивности своей, напросился «на третью полку на одну только ночь» за уборку плацкартного вагона. Дама сразу смекнула, в чём дело, усадила пацанёнка за чай с бутербродами в своём купе и потихоньку сообщила в железнодорожную милицию. Уже на следующей станции в купе заглянула симпатичная женщина-милиционер из детской комнаты городского УВД. К счастью Влада, в детдом она доставила его сама, а поскольку с поезда его сняли около двух часов ночи, то повезла она Влада (её звали Евгения Михайловна) сначала к себе домой – ночевать. Утром же, сжалившись над мальчишкой с таким несчастным видом, старший лейтенант Морозова не стала его будить. Поэтому назад в детдом он вернулся только к обеду следующего дня.