Олимпиец

– Лаций – одна семья.

– Это старые байки, Лери! – отмахнулся Друз. – Вот увидишь, как только объявят об этой дурацкой бомбе, все кинутся к кораблям, помчатся наперегонки, позабыв, кто патриций, а кто плебей.

– Не говори ничего больше!

– Но…

– Ни слова!

– Совещание только вечером! – сделал последнюю попытку настоять на своем Друз. – Тебе совершенно необязательно туда ехать. На космодроме пересядешь на звездный лайнер. Лери, я сойду с ума, если ты останешься. – Он сжал ее руки с такой силой, что она вскрикнула. – Что мне сделать, чтобы ты мне поверила? А?

– Консул в ближайшее время все узнает. Подобное бегство – позор.

– И что? Вы останетесь жить. Подлость ради спасения ребенка – не подлость.

– Прекратим этот разговор. Я не сбегу. Да, кстати, милый… – ее голос сделался ледяным. – Надеюсь, ты не забронировал для нас места на этом звездном лайнере? Только не лги, дорогой.

– Забронировал, – выдохнул Друз.

– У тебя есть пять минут, чтобы отказаться. – Она высвободила руки из его ладоней. – И будем считать, что этого разговора никогда не было.

Глава 4

Катер на орбите

Никто так и не смог установить, почему первое поколение колонистов Лация обзавелось генетической памятью, а для всех остальных, прибывших на планету спустя несколько лет, этот дар оказался недоступен. Возможно, именно это преимущество первых поселенцев породило в чьей-то голове желание сравнить себя с патрициями Древнего Рима. Дальше – больше. Возникла Республика, а вместе с нею – народное собрание и сенат. Город тоже основали на реке, названной Тибром, и столица получила название Новый Рим. Поначалу это походило на игру, все эти тоги, титулатура, латинские термины, базилики и термы, привезенные со Старой Земли саженцы кипарисов и оливковых деревьев. Но проходили годы, и затеянная поселенцами игра стала неотъемлемой частью жизни. Колонисты других миров не отставали. На Китеже возникла Россия девятнадцатого века, на Колеснице Фаэтона – наполеоновская Франция. Планета Цинн стала моделью Древнего Китая, японская планета Ямато следовала пути бусидо. А потом появились теоретики реконструкции истории, обосновали необходимость процесса. То, что первые колонисты делали порой в шутку, дурачась, их потомки возвели в ранг неприкасаемой святыни. Земляне не могут жить без прошлого, оно часть их жизни, лишь оно дает ни с чем не сравнимое чувство многомирья, без которого человек ощущает свою ущербность. Как флоре и фауне необходимо видовое разнообразие, так человечеству нужны различные культуры, непохожие цивилизации и многочисленные языки.

Будущее, которое стремится в прошлое. Что это? Дань традициям или страх перемен? Подобные вопросы задавали, но ответов не находили. «Сделав шаг вперед, хочется тут же вернуться назад» – этот тезис стал девизом реконструкторов. Это можно было бы счесть просто внешней формой, данью традициям, искупительной жертвой на алтарь истории: не думайте, мы все те же, несмотря на то что замкнули нуль-порталы в кольцо и построили Звездный экспресс, оборудовали дальнюю связь, размножаемся в основном в пробирках и выращиваем клонов. Просто старые истины отныне подаются в новой упаковке.

Но была одна особенность в этой игре, которую нельзя было назвать капризом или выдумкой: это генетическая память патрициев. Способность одних и неспособность других проводила черту, которую нельзя было игнорировать и назвать условной. Если ты патриций, то твоя жизнь так сильно отличается от жизни других людей, что начинаешь думать невольно: стоят ли все эти запреты странного дара, которым наградили тебя предки? Помня в подробностях все, что совершили предыдущие поколения за минувшие десятки и сотни лет, невольно копируешь чужое прошлое. Обычаи отцов – не просто след на твоей жизни, а выжженное неуничтожимое тавро. Консерватизм в поведении неизбежен, возможность любых перемен и реформ воспринимается почти как трагедия. Для всех прочих патриции на одно лицо – не по внешности, но по характеру. Их называют стародумами и тугодумами, высмеивают их обычай прислушиваться к голосу предков. Но плебеи могут смеяться сколько угодно – генетическая память дает патрициям неоспоримые преимущества. Одно время даже возникла теория, что на Лации родилась новая раса. Но теорию эту очень быстро отвергли и постарались забыть: патриции оказались достаточно умны, чтобы понять – немногочисленная группа слишком уязвима, чтобы объявить войну за выживание плебеям.

Патриции, прежде всего, дилетанты, они не учатся, а вспоминают. Весь процесс образования сводится к умению выстроить в определенном порядке полученные в наследство знания, автоматически получать к ним доступ. Этакий личный Галанет, быстродействие которого зависит от удачной поисковой программы. Патриций даже не может выбрать себе профессию: его преимущество – накопленные знания предков, которые он умеет вовремя применить. Ни с чем не сравнимое чувство, сродни эвристическому озарению, когда голос прежних поколений начинает звучать в мозгу.

* * *

Небо было затянуто тучами, низко висящими над землей и обещающими теплый весенний дождь. Порывами налетал ветер, ломал на деревьях ветки. Обычная весна. Их прошло уже пятьсот тридцать, с тех пор как на Новом Тибре основали Новый Рим.

«Последняя весна?» – Корвин спешно отогнал эту мысль.

На западе ветер разогнал тучи, и проглянуло чистое небо – ярко-оранжевое, будто залитое огнем.

На площадке уже находилось два десятка флайеров. Корпус одного из них был пурпурным.

– Консул прибыл, – сообщил легионер в черно-серой форме, приветствуя Корвина и Суллу.

Марк покосился на своего помощника. Сулла выглядел безмятежным.

«Неужели парень ни капельки не трусит?» – подивился Марк.

Сам он чувствовал себя неуютно, с тех пор как Сулла, прибыв на планету с боевой станции, сообщил о гипотезе катера-бомбы.

«Будем надеяться, раз эта штука не сработала до сих пор, она потерпит еще немного, – попытался успокоить себя Корвин. – Хорошо тем, кто верит в посмертную жизнь. К тому же они могут надеяться, что жаркая молитва заставит Бога вмешаться. А мы можем надеяться только на себя. И еще на память предков».

– Оставьте комбраслеты в атрии, – попросил адъютант.

«Хотят исключить любую утечку информации, – сообразил Марк. – Опасаются паники».

Паника рано или поздно начнется. Можно лишь отсрочить момент, когда хваленый порядок Лация превратится в хаос. Какое бы решение ни принял сенат, наверняка большинству оно не понравится. Потому что в данной ситуации спастись может только меньшинство.

Адъютант провел префекта Корвина и его помощника в большую залу – помещение длинное и узкое, повторяющее по форме расположенный в центре стол. Кроме стола и стульев да голограммы звездного неба вдоль короткой стены, здесь ничего не было – даже окон. Дверь была одна-единственная – через которую они вошли. Манлий Торкват (как и его отец и дед) всегда страдал паранойей и засекречивал все на свете, даже меню собственного ужина.

Вокруг длинного стола уже собрались почти все участники совещания. Во главе, как и положено, установили курульный стул для консула Аппия Клавдия. По правую руку от правителя Лация сидел молодой человек с желтоватым болезненным лицом и черными длинными волосами до плеч. Его узкие серые глаза смотрели пристально и одновременно насмешливо. Луций Сергий Катилина возглавлял корпорацию по строительству и реконструкции космических кораблей. У Марка возникла слабая надежда: возможно, этот парень может подсказать, что делать с найденным катером. Все-таки он более узкий специалист, чем Друз, который, спору нет, технический гений, но еще и потрясающий оболтус. Рядом с Катилиной занял место сенатор Валерий Флакк. Где-нибудь на Неронии его бы назвали спикером парламента, а на Лации он именовался принцепсом, то есть первым в сенате. Рядом со стариком находился его племянник легат Флакк, с которым Марк состоял в дальнем родстве. Эх, если бы все можно было решить доблестью, как в очень давние времена, Флакк был бы незаменим.

Хозяин усадьбы сенатор Торкват, глава сенатского комитета по безопасности, расположился в торце стола, как раз напротив консула. Торквату было лет шестьдесят пять, высокого роста, массивный, с квадратной головой и широченными плечами, внешне он напоминал пса бойцовой породы, готового любого противника разорвать на части. Но если его отец и дед славились непреклонностью, то нынешний Торкват не умел выдерживать длительную осаду и мог сдаться неожиданно даже слабому противнику, если тот умело блефовал. Еще Торкват славился своими консервативными взглядами.

«Самое неудачное сочетание в данный момент, – подумал Корвин. – Куда лучше, если бы комитет возглавлял кто-то другой, например Флакк».

Но репутация предков обеспечила Манлию Торквату голоса в сенате.

Префект Норика, загорелый, бодрый и потянутый человек с копной густых, начинающих седеть волос, несомненно был самым влиятельным плебеем Лация. При этом никто не знал его подлинного имени, его безлично именовали «префект Норика», глава техноцентра планеты. В разговоре к нему обращались «доминус N». В одном можно было быть уверенным: сегодня префект Норика показывал свое истинное лицо, поскольку все имитаторы вирт-масок у него отобрали бдительные адъютанты.

Корвин уселся в предназначенное ему кресло и оказался напротив главы косморазведки Герода Аттика.

В соседнем кресле наискось от Корвина сидел помощник Герода, молодой человек в форме центуриона космической разведки. На столе перед Геродом лежала тонкая черная папка. В остальном стол был девственно чист. Полированное дерево сверкало.

– Мы кого-то ждем? – Марк покосился на пустующие кресла рядом.

– Сенатора Валерию и префекта фабрума Друза, – ответил Герод Аттик таким тоном, будто Марк был виноват в их задержке.

«Или он подозревает, что эти двое сбежали?» – Эта мысль показалась Марку не такой уж нелепой.

Во всяком случае, он бы не стал их осуждать… да, не стал бы. Он бы сам так не поступил. Но Лери… ей он готов был простить это бегство.

Марк почти физически ощутил, что атмосфера в кабинете становится все более тягостной. Консул все чаще поглядывал в его сторону, а Герод, тот вообще не сводил взгляда.

– Может быть, начнем? – спросил Сулла. – Я постараюсь ответить на вопросы вместо префекта фабрума.

Корвин был почти уверен, что Лери и Друза, а главное их сына, уже нет на планете. Видимо, так считали и остальные.

Но когда консул уже собирался открыть совещание, дверь отворилась, вошли Лери и Друз. Лери выглядела великолепно – тщательно причесанная, в белой с красной каймой столе, как и положено женщине-сенатору. Чуть-чуть бледная, пожалуй, но бледность ей всегда очень шла, придавая ее смуглой от природы коже изумительный матовый оттенок. А вот у Друза был вид усталый, даже измученный, он смотрел в пол и, приветствуя собравшихся, не поднял головы.

«Что он такое натворил? – встревожился Марк. – Неужели умудрился запустить эту чертову бомбу? Он любит без спросу нажимать ненужные кнопочки».

Лери уселась рядом с братом. Друз расположился подле супруги.

– Начинайте, префект, – обратился консул, но не к Корвину или Сулле, как ожидал Марк, а к Героду Аттику.

Герод раскрыл свою черную папку. Внутри лежал лишь один листок. Шрифт был мелкий и занимал чуть больше половины страницы.