Реверс

За этими мыслями Инцелл не заметил, как музыка чьих-то шагов оказалась прямо позади него. Это была Степана.

Её андрогинное, будто вырезанное в мраморе лицо поразительно контрастировало с резкими, порывистыми, в каком-то смысле мальчишескими движениями. На ней была обычная бесформенная кофта до середины бедра, штанов или юбок она не носила, из-за чего возникала иллюзия, что под нижней частью кофты, едва закрывающей ягодицы, ничего нет. Лицо, покрытое специфическим мультяшным макияжем, было болезненно внимательным – она нервно ловила его взгляд.

– Привет.

– Привет.

Инцелл раздумывал: стоит ли играть в обиду? Он не чувствовал её на самом деле. Была это его бесхребетность или влюблённость в эту невротизированную девушку, сидящую на стимуляторах, чтобы выдавать побольше контента, но факт оставался фактом: он нисколько на неё не злился за то, что она его вырубила. Скорее, было чувство, что он это заслужил, хотя умом он понимал, насколько это глупо.

– Когда тебя выпишут? – спросила она.

– Завтра утром, вроде, – ответил он.

– Можно я с тобой побуду?

– А ты разве не работаешь сегодня?

Это был глупый вопрос. Они всегда работали, но он не знал, с чего начать разговор.

– Ну, я сама выбираю, когда мне работать.

Это прозвучало жалко. Причина этого в том, что слоган «Вы сами выбираете, сколько вам работать и зарабатывать» сопровождал их всё время. Упор был на то, что потолка заработка нет. Но потолок был, и состоял он из двух непробиваемых факторов: двадцати четырёх часов в сутках и человеческих сил. То есть зарабатывать бесконечно нельзя по чисто биологическим и физическим причинам, а ничего, кроме студии, у них не было. Но говорить об этом было не принято.

Они помолчали. Инцелл жестом позвал её следовать за ним. Он не знал, кажется ему или нет, но он кожей ощущал её присутствие рядом, а ещё ощущал её желание поддержать его – он неуверенно держался на ногах и шёл, пошатываясь.

– Как ты сюда попала? – спросил Инцелл. – Ты ведь никогда не была здесь, да и импланты у нас – так себе, твой бы вряд ли довёл тебя.

– Меня сюда доставили.

– Прямо доставили? Просто взяли и отвезли сюда?

– Да. Тот же медицинский транспортник, что и тебя сюда увёз. Ну, не именно тот…

– Я понял. А они что-нибудь сказали?

Ему было любопытно, потому что, на его взгляд, это было уже слишком даже для компании, которая высоко ценит его стриминговые способности. Жизнь в постоянном дефиците делает очень восприимчивым и подозрительным к любым благодеяниям – просто так не бывает ничего.

– Они просто спросили, хочу ли я навестить тебя, ну и…

Её щёки загорелись. Степана, почувствовав это, резанула его взглядом – не смеётся ли он, но Инцелл отвёл глаза, он понял её эмоцию, и ему стало неловко.

– Ну… Спасибо, что приехала.

Они замолчали, и в коридоре слышалось лишь шарканье шагов Инцелла. Говорить было особо не о чем. Они всё время жили друг у друга на виду, знали всё о жизни друг друга, поэтому подобрать тему было сложно. И тем не менее тяга к какому-то взаимодействию была, только они не знали, как её реализовать.

Войдя в палату, Инцелл, кряхтя, лёг на койку. Степана села на край и смотрела в пол. Неловкость стала расти, почти физически наращивая давление в палате. Через какое-то время Инцеллу показалось, что его может выдавить из окна. Он подумал, что Степане наверняка хочется уйти, но придумать тему для разговора он не мог. Вне стримов они не существовали. Остальная жизнь, бессмысленные разговоры в гостиной и за приёмами пищи были приложением к работе стримера.

Вдруг девушка сделала чуть заметное движение. Она осталась на месте, но воображение Инцеллада дорисовало это как попытку придвинуться. Через несколько секунд, как будто набравшись смелости, она действительно придвинулась, оказавшись на середине койки. Потом вдруг она подняла ноги и, скрестив их, уселась так, что её коленка оказалась поверх его ноги.

Первым порывом Инцелла было отодвинуть свою ногу, но он сдержал себя.

Они побыли в таком положении какое-то время. В теле Инцеллада творилось что-то непривычное. Онемение, которое, как он вдруг понял, было его обычным состоянием, рассосалось, внутри оказалось огромное пустое пространство, а в этом пространстве закручивался смерч, который становился тем сильнее, чем больше он концентрировался на ноге девушки, которую от его собственной отделял тонкий слой одеяла.

Степана всё так же смотрела вниз, только теперь была повёрнута к нему лицом. Взгляд упирался куда-то в пространство между скрещёнными ногами, и было видно, что она не знает, куда его деть. И ещё было заметно, что она ведёт какой-то внутренний диалог, как будто что-то хочет сказать ему, но говорит это себе, хотя и не вполне это осознаёт. Будто спорила с собственным отражением, которого здесь не было.

Как красиво было это лицо.

Инцеллад даже не знал, что чувства могут быть физически осязаемы. Он ощущал хаотичные спазмы у себя в глотке и животе, как будто мускулатура пищевода и дыхательных путей рандомно сжималась в произвольных местах. Он не мог оторвать глаз от её лица. Кажется, сегодня она обошлась без стимуляторов, он не мог точно сказать, почему так решил, но почему-то был в этом уверен. Эмоции на её лице обладали большим разнообразием, в них читалась боль и надежда, раскаяние и желание сообщить что-то важное. Такое было невозможно под стимуляторами, они делали все чувства очень яркими и при этом простыми, примитивными.

Желание что-то сказать пропало. Инцеллад пил её эмоции, они смешивались с его. Этого не описать.

Пробуждение чувств, словно прорыв вулкана сквозь мусор, вызывало физические ощущения в теле. Та неловкость от первичного молчания сменилась торнадо, срывающим чешую из кусков непрожитых чувств, бесконечной подавленности и бесцельности их жизни.

Наконец она подняла на него прекрасные синие глаза, будто звёзды, и он увидел в них то, отчего сжалось его сердце.

Они не жили всё это время. Мир не был заинтересован в них. Сидя в этой больнице, два молодых человека поняли, что они никому не нужны и что у них никого нет, кроме друг друга.

Это понимание пришло в голову обоим одновременно – в воздухе будто раздался щелчок. Две одинокие шестерёнки, вращавшиеся вхолостую, соединились и теперь крутились в унисон.

Степана подползла к изголовью его кровати и обняла Инцелла, положив голову ему на грудь.

Инцеллу показалось, что он услышал всхлип. Она плакала, уткнувшись лицом в его одеяло. Он и сам заплакал. Было жаль её, было жаль себя – они словно были узниками в аквариуме, стенки которого не могли разглядеть.

Уставшие от новых для себя эмоций, непереносимых для людей их возраста и мелкой, выцветшей эпохи, оба уснули в объятиях друг друга.

***

Когда Инцелл проснулся, Степана ещё спала. Было темно. Тело девушки лежало на нём практически в таком же положении, в котором она заснула. Конечности Инцеллада затекли, а из-за головы Степаны, сползшей ему на живот, было трудновато дышать. Но ему всё это было приятно. Степана что-то бормотала, Инцелл прислушался.

– «Эврика. Эврика!»

Он улыбнулся – её словечко слетало с её губ даже во сне. Улыбка резко ушла, когда он вспомнил, в каких ещё обстоятельствах она произносила его. Стримы калечили её психику. Это происходило со всеми.

Рассеянный свет попадал в палату через окно. Это было привычно: если оставались силы, многие из них просто смотрели из больших окон студии на тёмные очертания мёртвого города, освещённые звёздами и луной. Электричества за пределами студии не было. По крайней мере, Инцелл так думал, пока не попал в больницу. Как-то раз он залезал в апартаменты, которые были расположены высоко над их студией на огромных белых сваях, оттуда он пытался рассмотреть другие светлые точки в городе. Тогда он убедился, что они одни, больше светлых окон в зоне видимости не было. Ему даже было приятно, что он ошибся, по крайней мере, где-то ещё были намёки на присутствие людей. Точнее, хотелось верить, что люди тут где-то были, ведь больницу не могут держать только под стримеров с его студии. Иначе вся эта медицина выглядела бы слишком дорогой декорацией для кучки живых кукол.

От мыслей об одиночестве и одичания города он плавно перешёл к теме, которая его интересовала больше всего: кто платил за их стримы? Где они живут? На кого работают и чем занимаются? Ведь кто-то установил порядок, в котором они оказались. С какой целью?

И как обычно мысли стали сами угасать, растворяться. Иногда Инцеллу казалось, что так действует имплант, но и это осознание быстро растворялось. Поэтому, когда он подбирался к этим мыслям, его всегда охватывало беспокойство, причин которого он не понимал. Было смутное чувство, что он уже пытался подумать об этом, но к чему в итоге пришло его рассуждение, вспомнить не удавалось.

Когда мысли растворились, он вновь оказался в темноте с проникающим сквозь окно рассеянным светом. Было тихо, лишь один звук не давал тишине стать абсолютной: в погоне за постижением тайны их мироустройства он незаметно для себя стал гладить волосы Степаны.

С чего, собственно, они вдруг стали так близки? В его памяти был свеж эпизод полугодовой давности, когда он робко попытался проявить к ней чувства и её едкие публичные насмешки в ответ. И эта безобразная сцена, когда она кинула ему в голову что-то тяжёлое, из-за чего он и оказался в больнице. Это произошло буквально пару дней назад. Такую перемену было трудно осмыслить. Наверно, где-то в глубине они давно нравились друг другу. Он вдруг ощутил небольшое злорадство к себе из недавнего прошлого: тогда ему приходилось терпеть и отвечать на насмешки, а сейчас он гладит её по мягким волосам. И это было важно, а прошлое – уже нет.

Начало светать. Из старых роликов Инцелл знал, что в это время по дорогам начинали с шумом ездить машины. Сейчас тишину не ломало ничто. Сладкое посапывание Степаны на животе было единственным звуком. Интересно, как бы себя чувствовали родители в Москве сейчас? Наверно, им эта тишина показалась бы пугающей. А ему было хорошо. Рассвет хотелось остановить, чтобы навсегда остаться здесь с девушкой, которую он, по всей видимости, любил, не думая о том, что за ним наблюдают. Он впервые за много лет чувствовал себя не контентом, а просто человеком, который лежит и дышит.

Голова не болела, лечение сработало. Приятные мысли и ощущения разогнала мысль, что он должен выписаться утром. Утро уже наступило.

Неизвестно, как бы сложились их отношения со Степаной, если бы не её удар, но теперь, он надеялся, всё пойдёт иначе.

Он пошевелился, ноги совсем не ощущались – настолько всё затекло. Девушку не хотелось будить ещё потому, что это был её первый нормальный сон за очень долгое время, но нужно было вставать, иначе больница могла начать списывать с него штрафные суммы за нарушение режима, а это отдаляло откуп.

Чёрт.

Он легонько встряхнул Степану за плечи. Та нехотя подняла голову.

– Нам надо идти, – шёпотом, стараясь причинить ей как можно меньше дискомфорта, сказал он.

Девушка спросонья плохо соображала. Состояние после пробуждения от нормального сна было для Степаны чем-то давно забытым, тем более вокруг было почти совсем темно, и воспитанные эволюцией инстинкты говорили, что нужно спать.

– Надо идти, – повторил он.

Не совсем поняв, что он имеет в виду, она всё же оторвалась от него и села на кровати, спустив ноги на пол. Инцелл приподнялся на локтях, спустил ноги и дал им налиться кровью, перетерпев обычный в таких случаях поток противного нутряного щекотания.

Тело было на удивление отзывчивым, медикаментозная кома не прошла даром. Он был в лучшей физической и психической форме, чем когда-либо, не считая почти забытого времени из детства.

Инцелл встал, влез в хлопчатобумажный комбинезон, который дожидался тут несколько суток, взял Степану за руку, и они пошли.

Тёмный, мрачный коридор слегка освещался из окон – так же, как палата. Световые пятна рассеянными облаками свисали со стен, указывая путь к выходу.

Двери больницы открылись легко, как будто за ними приглядывали. Это был барьер, отделявший цивилизацию от запустения улиц. Пустота снаружи накинулась с давящей, физически ощутимой силой. Было бы легче, находись они в поле, потому что городская застройка, рассчитанная на десятки миллионов человек, в отсутствие этих миллионов выглядела как гигантский некрополь.

Молодые люди инстинктивно взялись за руки и пошли в темноту.

Инцелл в детстве очень хорошо ориентировался в полях и лесах вокруг родительского дома. Родители всегда удивлялись его способности выбирать правильное направление, шли они к дому или на грибную поляну. Сейчас Инцелл не смог бы определить направление по солнцу, зато он понимал, что в первую очередь нужно найти реку, а уже идя вдоль неё, они выйдут к зданию, где расположена студия. «Может, как-нибудь вызвать транспорт?» – подумал он, но по-настоящему он этого не хотел. Использование импланта напоминало об их зависимости. Он осознавал, что это глупо, и он подвергает риску не только себя, но и Степану, но его тошнило от мысли, что к нему относятся как к вещи, которую надо двигать с места на место, чтобы она не сломалась. Вещи перевозят в ящиках, людей – в историях. А у него из истории пока что была только стримерская анкета и смазанные воспоминания о жизни на природе с последующим кратким обучением под присмотром робоняни.

За одним пройденным километром тянулся следующий, такой же. Дорожное покрытие потрескалось и местами вспухло, и из этих нарывов торчали пучки жёсткой травы, давая представление о том, что ждёт этот город через сотню лет. На стенах зданий тоже появились признаки деструкции: зияли проплешины в облицовке, а на крышах на фоне света звёзд и восхода торчали деревья. Окна были разбиты, а двери выворочены. Следы активности жителей в период, когда город уже перестал быть городом, а стал просто сборищем случайных людей. Инцеллу вдруг стало не по себе: а вдруг одичавшие люди всё ещё были здесь? Может, те, кому не нашлось места в этой реальности, всё ещё обитают среди этих стен, как тени, отброшенные погибшей цивилизацией в будущее?

Но как всё к этому пришло? По какой причине всё это благоустроенное великолепие вдруг стало никому не нужно?

– Все просто бросили это место, – шёпотом сказала Степана.

Видимо, она наконец проснулась, и её одолевали те же мысли, решил Инцелл.

Ненужными теперь были не только эти здания, но и они все – большинство людей на планете. Где-то в старых обучающих роликах сообщалось, что машины заняли место людей в грязной работе, и у людей освободилось время для творчества. Где все эти счастливые творцы? Инцелл подумал, что с необходимостью трудиться как будто пропала потребность людей в других людях, как будто праздность сделала их лишними в новом типе отношений.Одни научились жить без труда, другие – без смысла, и вторых стало слишком много. Он вдруг очень ясно ощутил, что они со Степаной как раз из этих лишних.

Он остановился. Степана встала вместе с ним.

– Ты что? – спросила она.

– Я просто пытаюсь понять, – он закрыл свободной рукой лицо, потирая большим и указательным пальцем виски.

Степана молчала.

Мысли таяли. Он забывал их, едва они становились хотя бы сколько-то очерченными. Он тряхнул головой.

– Пошли, – Степана потянула его за руку.

Инцелл двинулся, но, сцепив зубы, остановился опять. Он силился что-то понять… Нет, он даже это понял – только что сложил какой-то пазл в голове, но исчез. Не рассыпался, а растаял. Целиком, как будто Инцелл ни о чём не думал. Но он ясно знал, что несколько секунд назад о чём-то очень интенсивно размышлял, это было понятно даже по напряжению в голове и мышцах лица.

– Люди… Люди исчезли, – с трудом выговорил он.

Степана повернулась к нему.

– Стали не нужны друг другу и исчезли. О чём это я… Ммм…

Мышление было болезненно. Он прорывался сквозь какую-то блокаду в голове. Никакой боли не было, но было чувство, как будто он пытается использовать конечность, которая давно атрофировалась, как только что его ноги, когда он вставал с больничной койки, только гораздо хуже. Заученная привычка не думать сопротивлялась, мысли путались, долгая и короткая память растворялись туманом, на который нельзя опереться.

– Ммм… – опять замычал он.

– Что с тобой?

В голосе Степаны звучал сильный страх. Его это укололо. Он увидел себя со стороны – резко остановившегося, схватившегося за лицо.

Но сдаваться он не хотел.

– Да понимаешь… Это же какой-то абсурд. Нам поддерживают жизнь… По идее, это делают какие-то машины. Но машинам не нужна еда и вода. Почему тогда всё так?

– Ты опять?!

– Нет, послушай. Техника должна служить благу людей. У нас, студийных, явно не всё хорошо. Но у тех, кто нам платит, всё хорошо, раз они могут платить, так? Но откуда у них деньги, если всё за всех делают машины? Машинам ведь не нужны деньги. Как они их зарабатывают? Нас держат как… – он не знал, с чем сравнить их положение, потом вспомнил курятник в сарае родителей, – словно кур, понимаешь? Я пытаюсь понять, зачем и кому такое могло понадобиться? Это абсурд, понимаешь? Абсурд!

Девушка молчала. В утренней темноте он не видел её лица, но видел, что она внимательно смотрит на него. Наконец он полностью взял себя в руки, и тогда его настиг стыд. Он только вышел из больницы, они шли в темноте по незнакомым местам, и вдруг он останавливается, начинает кричать. Он напугал её.

– Извини, – сказал он, – просто это важно, понимаешь? Я сам не знаю, почему это важно, но это важно. По-настоящему.

Она молча обняла его.

– Ты всегда таким будешь, – сказала она.

Он помолчал.

– Каким «таким»?

Она молча прижалась к нему.

Инцелл обнял её и погладил по спине. Она ничего не поняла. Да он ведь толком ничего не объяснил, только покричал что-то бессвязное. Хуже было то, что он уже не помнил даже тех обрывочных мыслей, которые пять секунд назад пытался выразить, не то утверждая, не то спрашивая.

– Извини, – сказал он снова, – идём.

Степана одёрнула его и заглянула в лицо. Инцелл улыбнулся и кивнул ей. Она не видела движений его головы и мимики, но догадалась, что он её заметил.

Они шагали по тёмной дороге, иногда спотыкаясь о торчащие куски асфальта. Было прохладно. Они больше не держались за руки, держа их в карманах тонких комбинезонов. Хлопчатобумажный комбез Инцеллада выглядел чуть лучше их обычных, сделанных из целлюлозы, и держал тепло чуть лучше, но от утреннего московского холода это не спасало. Но их поддерживала невидимая связь, плотно протянувшаяся между ними. Степана шла чуть впереди, Инцелл смотрел на неё, и ему было приятно. Она была очень красивой. Это и согревало, и подбадривало.

Двое двигались в бледнеющей темноте, окружённые мёртвыми высокими домами. На улицах было тихо. Два маленьких тела не могли оживить этот пейзаж, они ничего не значили. Но в голове одного из них, выжженные титаническим волевым усилием, бились вопросы, сам смысл которых был не до конца ясен:

«Зачем?» «Кому это нужно?»

«Зачем?» «Кому это нужно?»

Глава 3

У каждого должна быть мечта. Так говорит социальная реклама, которой подбадривают стримеров при появлении суицидальных мыслей. Это абстрактное послание по чьей-то задумке должно вытащить из пропасти городского трудягу, потерявшего перспективу откупа. Но какой должна быть эта мечта? Обычно в плакатиках, транслируемых в мозг, рисовали дом у озера с размазанными по стенам абстрактными рисунками. Такое облучение создавало магнит, тащащий стримера вперёд. Никто не замечал очевидного противоречия, ведь чем быстрее и упорнее стример шёл к мечте, тем быстрее она убегала. Чем больше стримов они устраивали, тем сильнее изнашивались их организмы, снижая качество трансляций и сокращая денежный поток.

Нельзя просто взять и вынести студию на природу. Нельзя подавать в города чистую воду в достаточном количестве. Такое положение дел воспринимается как должное, и никто даже не возмущается этому.

По задумке, они должны были приносить какое-то общественное благо, чтобы накопить на колоссальный экологический сбор. Это тоже принималось на веру, хотя никто не понимал, как перевод собственных денег на неизвестные счета спасает планету. Но какое благо несли их стримы? Инцелл видел, как сгорают его ровесники, сжигая своё здоровье в попытке прищемить себе нервы, чтобы выдать как можно больше сильных эмоций, которые станут для кого-то развлечением на пару минут. Ему повезло – за его стримами признали медицинскую ценность, но общая полезность их работы казалась сомнительной.

Во всём этом механизме присутствовал какой-то элемент обмана, о котором невозможно было думать.. Каждый раз, когда Инцелл устраивал себе мощный мозговой штурм, уже через несколько секунд он забывал всё, до чего додумался, а другие даже не видели проблемы. Анимации поступления новых денег стимулировали сжигать себя дальше, и все, даже сам Инцеллад, заглатывали наживку. Все его значительные прорывы в больнице и во время прогулки со Степаной до студии канули в Лету. Они жили как будто в игре с автосохранением, только сейвы кто-то постоянно стирал.

Время шло, наступила очередная зима. Панорамные окна студии впускали белый свет, отражённый от снега, толстым слоем закрывшего всё видимое пространство. Даже лента реки зарылась в покрывало так, что берег нельзя было отделить от затянувшегося льдом потока.

Занятый мыслями об окружающем мире и попытками подавить ярость от чавканья за их столом, Инцелл сидел, пережёвывая комочки белковой каши.

– А вот ты как думаешь?

Инцелл медленно пережёвывал свою порцию, смотря в одну точку, но инстинкт подтолкнул его посмотреть вокруг. Все смотрели на него.

– Что? – спросил он.

Главный чавкун махнул рукой.

– Как всегда. Мы тут разговаривали на твою любимую тему. Как думаешь, зачем люди нам платят за нашу работу?

Инцелл сморщился. Это не было его любимой темой, а вопрос казался глупым. Но он вежливо ответил:

– Если кто-то готов платить за эмоции, значит, этот кто-то испытывает их постоянную нехватку, так?

– Ну, наверно, так, – подтвердил собеседник, неестественно громко причмокнув, поглощая последнюю ложку каши.

– Лучшего объяснения у меня для вас нет. Люди ведь просто так не расстаются с деньгами, так? У меня вот не бывает мыслей потратить их на что-то, кроме откупа. Мы корчимся, значит, кому-то это нужно.

Эта мысль пролетела мимо ушей собеседников, но их заинтересовало другое.

– А на что бы ты потратил свои деньги?

Вопрос Чавкуна ударил Инцелла в череп. Он задумался.

– Да как будто и не на что, – пожал он плечами. – Нам ведь ничего и не предлагают купить.

Ещё одна странная вещь. А ведь действительно, никто им ничего не продавал, кроме личной свободы. Что-то остаточное шевельнулось в его мозгу: ведь раньше, наверно, деньги можно было тратить как-то иначе, а не только на откуп.

– Вы не помните, – спросил Инцелл, – когда вы жили с родителями, они покупали что-нибудь?

Все, кто сидел с ними за столом, переглянулись.

– Эм… – промычал кто-то: – н-нет. А зачем? Вот странный ты человек, Инцеллад. Вроде не глупый, медлицензия есть, а поговоришь с тобой – одна ерунда в голове. Ну если у нас даже в Москве всё есть, то уж там на природе-то и подавно всё было. Зачем что-то покупать?

Инцеллу нечего было отвечать. Логика вопроса была до зубного скрежета безупречной. Но опять, тут явно было что-то, чего никто не видел. И он этого тоже не видел. Ответ как будто лежал перед ними на столе, рядом с мисками, но был прозрачным.

Инцелл напрягся, пытаясь что-то вспомнить. Он знал, что всё забудет, но сам навык концентрации, не связанный со стримами, отпечатался в его подсознании, так что, если он хотел что-то вспомнить или о чём-то подумать, то знал, как к этому подойти.

Серьёзно сосредоточиться мешал галдёж в столовой, но случай был не слишком срочным. Между бровями свело, он прикрыл глаза и попытался нырнуть в детство. В свалке памяти закрутилось что-то про отпуска и больничные, но он понятия не имел, что означают эти слова. Наверно, он слышал их от родителей, а может, от бабушки, но всё было не то. Деталей обмена с внешним миром он не вспомнил и сдался. В конце концов, сейчас на его жизни эти знания никак не скажутся. Инцелл отцепился от своих далёких воспоминаний, и имплант тут же всё стёр. Память щёлкнула, как выключатель, и в голове стало сухо и пусто, и… Легко.