Медвежий угол

«Косматым» называли Фёдора Басманова, виднейшего из опричников.

– Сам виноват, – послышался голос Хрипунова. – Не зря его Басурманом кличут…

– Уже кликали, поди, – вмешался Клешнин. – Пока весть донеслась, его уже отделали, это точно.

– Ты, Клешня, не говори глупостей, – почти прорычал Панов. – Может, он живой ещё…

Тихий смешок Клешнина в ночной тишине прозвучал неожиданно громко.

– Чего ж ты в бега подался, Артём, если бояться нечего?

Панов только промолчал в ответ. Наконец, когда прошла минута, не менее, заговорил Хрипунов:

– Басурман и есть басурман – Москву татарам отдать! Кто ж он ещё?

Все трое рассмеялись. До ушей Андрея донёсся голос Панова, такой тихий, что, вслушиваясь, он едва не забыл о том, чтобы шумно сопеть, изображая спящего.

– Игумен его ещё после новгородского дела подумывал отделать, но тогда Косматые вывернулись. Но Москву игумен ему не простит, это все знают.

«Игумен» – так называл себя государь, возглавлявший «монастырское братство» опричников.

– А Корелу кто знает из наших, спрашивали уже? – послышался после непродолжительного молчания голос Панова.

– Да тайга там одна, гнус тучами и зверь пушной. Люди – ещё реже, и ещё дурнее зверя.

– Хрипун правду говорит, – вмешался Клешня. – Людишек там, считай, что и нету, и все некрещёные.

– Поганым идолам молятся? – спросил Панов с насмешкой. – Ну, на то мы и иноки опричные, чтобы привести их к Христу!

Вопреки обыкновению, ответный смех Хрипунова и Клешнина был тихим и непродолжительным.

– Культя, – так они звали Сашу Култашова, – кое-что слыхал, когда мы ещё в Ливонии стояли. Но совсем чудные вещи, вроде сказок…

– Ну, не томи, Хрипун, рассказывай – я люблю страшные сказки на ночь.

– Да такое… Не скажешь, что страшное…Говорят, люди там живут дикие, пришедшие с востока по тундре в незапамятные времена…Ни колеса, ни коня они не знают, грамоте не обучены…

– Ну, не они одни, – встрял Клешнин. – Ты ещё в школе литеры путал…

– Это ты путал, – огрызнулся Хрипун. – Помню, однажды…

– Ну, будет вам! Рассказывай, что знаешь, Хрипун!

Хрипунов издал звук, одновременно с которым обычно брезгливо кривился. Колычев, представив себе, как он сейчас растягивает лицо в неприятной усмешке-гримасе, выругался про себя.

– И я не знаю того, и Культя того не видел, а слышал он, будто живут в Кореле лопари, или лопь. В тундре их побольше, они там оленей пасут, а тайге уже, считай, что и не осталось. Дикие люди, и невежественные, но сильные. Охотятся на дичь с оружием из кости и камня.

– Животные, иначе не скажешь! – рассмеялся Панов.

– Но когда-то вся тайга, от Балтийского до Китайского моря, ихней была, и лопари об этом помнят. Шаманы у них есть, вроде ведьм и ведьмаков – те учат их, как в диких зверей обращаться. И те, кто забрёл к ним в тайгу, не всегда выходят обратно – порой находят лишь кости обглоданные. Но не зверем, а людьми, потому как жуткие сии находки обычно попадаются в золе от кострищ.

– Дикари с костяными ножами! – насмешливо отвечал Панов. – Тебе ли бояться, Хрипун – у тебя же куяк[1 - Куяк – разновидность бригантины, доспеха из стальных пластин, наклёпанных под тканевую основу. Сочетал гибкость кольчуги и прочность панциря.] стальной под кафтаном! Его только булатным[2 - Булат – среднеуглеродистая сталь, славившаяся своей твёрдостью.] ножом пробить можно.

– И булатный нож тоже у меня. И не железо ему страшно, а ржа и гниль…

У Колычева по спине пробежали мурашки. На миг ему послышался страх в голосе Хрипунова, а тот, как они дружно полагали, не боится ни бога, ни чёрта.

– А бывает, человек из тайги вернётся, но будто сам не свой – кто поседевшим выйдет, а кто и вовсе полоумным. Толком объяснить, в чём дело, они не могут, да и не слушает их никто, но одно ясно: в лесах тех зло обретается, колдовство и чертовщина. Есть там и звери говорящие, и люди-оборотни, потому как лопари помнят чёрную магию, существовавшую ещё до Великого потопа.

– Ну, считай, напугал, – пробурчал Панов и повернулся на бок. Хрипунов и Клешнин, обменявшись ещё едва ли десятком слов, тоже вскоре уснули. Только Колычев, почти прекратив сопеть, долго ворочался и не мог уснуть, взбудораженный историями о заколдованной тайге.

3

Во время заутрени на лицах опричников застыло странное, виноватое выражение. Движения их свидетельствовали о внутренней робости и неуверенности, совсем как у малых детей, ощущающих угрозу тяжкого отцовского гнева. Многие, вероятно, перебирали в памяти все «проказы» и «шалости», гадая, удастся ли оправдаться перед «игуменом». Собрались быстро, зло обмениваясь короткими, отрывистыми фразами – точь-в-точь как волчья стая. Наконец, выступили в поход – без привычных песен, шуток и смеха, по-монашески молча и скромно.

Панов, ехавший во главе колонны, был хмур и изредка обменивался едкими репликами со своими неизменными спутниками, Хрипуном и Клешнёй.

– Ещё чуть-чуть, и они расплачутся.

– Это срам напал. Срамятся парни, и страх их берёт, – рассмеялся Хрипунов.

– Срамятся, что не при войске сейчас, – поддакнул Клешнин. – Вот где наши герои себя б показали!.. Свеев, ляхов – одним махом семерых побивахом!

Все трое горько рассмеялись – им, как никому, были известны подлинные боевые качества опричного войска.

К исходу первой недели пути, избегая крупных селений и широких трактов, они оставили земли, заселённые русскими, и углубились в таёжные леса. В безымянной деревне, насчитывавшей едва ли полдюжины домов, они взяли, вернее, захватили в плен проводника. Тот непрерывно лопотал что-то на непонятном опричникам языке, вполне оправдывая название своей народности – «лопари». Себя он называл «Юхани», что тут же, с лёгкой руки Хрипунова, переиначили в «Чухонец». Выглядел «Чухонец» странно: вместо лаптей он носил мягкие кожаные туфли с загнутыми носками, а его синяя, богато украшенная вышивкой рубаха, была значительно плотнее домотканой одежды деревенских смердов. На голове у него красовался ярко-красный остроконечный колпак, подбитый мехом. Возможно, эта непривычная одежда усиливала впечатление от удивительной внешности лопаря, столь несхожей с русским обликом. Светловолосый и светлоглазый, он был ростом ниже среднего, но более всего поражало то, что руки и ноги у него были относительно короткими, а туловище – наоборот, длинным и широким, почти бочкообразным.

– Да он на медведя похож! – вдруг сообразил Клешнин. – Его на цепи нужно водить и за деньги показывать!

Напряжение, все предыдущие дни не оставлявшее их, малость прошло, и кое-кто рассмеялся в ответ на эту шутку, впрочем, нервно и отрывисто.

Юхани был чуть постарше большинства опричников: судя по всему, ему уже было лет сорок пять. Местность он знал, как свои пять пальцев. Не понимая по-русски ни слова, он, тем не менее, отлично изъяснялся при помощи жестов, и с радостью согласился провести опричников на север. Видимо, появление государевых людей всполошило лопь, внушив вполне понятное опасение за сохранность домов и живота, и Юхани был счастлив проводить незваных гостей как можно дальше. Оказавшись вполне сообразительным мужиком, он вскоре даже освоил несколько десятков слов на русском, а когда вечером Клешнин объяснил проводнику, что тот похож на медведя, лопарь охотно рассмеялся и даже разыграл небольшое представление у костра. Став на четвереньки, он настолько точно имитировал косолапого зверя, что опричники буквально катались со смеху, наблюдая его ужимки.

На следующий день они уже вполне привыкли к «Чухонцу», считая его, скорее, простым смердом, нежели пленным врагом. Казалось, усталость ему была неведома – несмотря на причудливое телосложение, шагал он на удивление быстро, то и дело перепрыгивая через лужи или сгнившие древесные стволы, преграждавшие путь. Благодаря его знанию тайги они удачно обошли несколько болот, а едва начало смеркаться, вышли к небольшому роднику с чистой, прохладной водой, от которой ломило зубы. Сочтя место идеальным для стоянки, Панов отдал приказ рассёдлывать лошадей. Поколебавшись мгновение, он велел разлить оставшееся вино и наполнить все мехи ключевой водой.

Когда стемнело, они пели песни у костра, а Юхани вновь потешил всех своим «танцем медведя». Совершенно разомлев от вина, опричники даже не помнили, как легли спать.

Проснувшись наутро, они обнаружили, что проводник исчез. Вместе с ним пропали и их кони; никто и никогда их больше не видел. Панов, вне себя от ярости, ругал ночную стражу на чём свет стоит. Проклиная Воейкова, который, как заснул на часах, так и спал до сих пор, сидя у давно потухшего костра, Панов схватил его за плечо. Схватил – и от неожиданности вздрогнул; из его груди вырвался, против воли, приглушенный вскрик. Федя Воейков которого они кликали то Вовкой, то Волком, то Воем[3 - Воин.], повалился на спину, показав всем подлинную причину, по которой, он не отвечал на крики Панова. Его горло было перерезано от уха до уха.

Панов отшатнулся в испуге, но тут же взял себя в руки. Понимая, что не должен демонстрировать слабость в присутствии подопечных, он грязно выругался и придал лицу свирепое выражение.

– Страшно?! – закричал он и подскочил к побледневшему Колычеву; встряхнув того за грудки, он закричал ещё громче. – Тебе страшно?! Тебя эта лопь поганая напугала?

Панов пошёл по кругу, заглядывая опричникам в глаза и каждым жестом, каждым словом возбуждая в них гнев.

– Это предатель, трус! Он ел наш хлеб, а потом ночью, подло, как тать[4 - Вор, злодей.], ударил в спину!

Выпучив глаза, Панов присел, широко расставив руки, словно борец, приближающийся к жертве. Медленно сжимая узловатые пальцы, словно терзая чью-то плоть, он демонстрировал, что будет с предателем, когда тот попадётся в его смертельные объятия.