Слова и музыка

Ангажемент на роль гармониста в доме культуры консервного завода я, ныне повышенный до звания товароведа, получил штыряя – играя по вагонам на аккордеоне в электричке «Москва – Тверь». Заместителя директора впечатлило мое исполнение «Мурки», кроме того, их штатный гармонист Ипполит Иванович ушел в запой. В отделе кадров подозрительно повертели в руках диплом консерватории и взяли на испытательный срок. Я даже не смог обидеться. Когда вся страна продает и покупает дипломы, проверить их подлинность можно только в бою. Да и что такое диплом в 1992 году? Он годился только для почесывания в труднодоступных местах.

А как мечтали об этом дипломе понаехавшие в Москву толпы юных талантов. Удивительное было время, когда курсы валют менялись быстрее идеалов. Удивительное и короткое. Через пару месяцев выжившая в конкурсе десять человек на место «могучая кучка» разделилась на три лагеря. Идеалисты – рыцари скрипичного ключа, сохранившие любовь к музыке и веру в профессию, возмечтали «сесть» в оркестр. Ездить на зарубежные гастроли и жить на сэкономленные суточные. Суточные выдавались в СКВ (свободно конвертируемой валюте). Неидеалисты быстро «расселись» по ларькам,– торговать ликером «Амаретто» польского разлива и спиртом «Рояль». И те, и другие мечтали «сесть» в кабак. То есть играть в ресторанном ансамбле. Это позволяло за удачный вечер заработать сумму, равную суточным длительных зарубежных гастролей или же зарплату торговца в ларьке за месяц. Мне повезло оказаться в числе кабацких сидельцев.

– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?

Наш ресторанный «Квартет имени денег» бурлил страстями похлеще Датского королевства времен Гамлета. Гитарист Эдик пел только «фирмУ» – песни на всех языках, кроме русского, и презирал клавишника Толика, который пел исключительно «совок» – композиции отечественных авторов. Солистка Люба когда-то была женой Эдика, потом Толика, теперь снова Эдика и пела все. Меня они нашли в переходе метро «Тверская» – «Пушкинская». Я играл французские вальсы-мюзетты, – это перекликалось с кухней ресторана, и пел уголовные песни, что соответствовало запросам публики.

Прослушивание нашего разношерстного квартета проводил лично хозяин ресторана – мандариновый магнат из бывшей союзной республики с труднопроизносимым именем. Я сыграл «О, Paris», Толик прохрипел что-то из «Машины времени», Эдик промурчал «Love me tender», Люба простонала песню про паромщика. Мандариновый магнат дожевал лобстера, поковырял вилкой в зубах и повернулся к сцене. Он вспоминал русские слова, а мы изнывали от желания трудоустроиться. Люба не выдержала:

– Вам понравилось?

– Панимаэтэ… У всэх сэмьи… Нада как-та… па-чэлавэчески…

– Конечно! У всех семьи. По-человечески надо!

– Вот и я гавару… У всэх сэмьи…

Мы поняли, что приняты на работу минут через сорок, когда услышали эту фразу раз двести. На всех этапах общения с Мандариновым Джо, как мы его окрестили, я слышал от него только эти слова. В ансамбле его понимал только Эдик – ресторанный музыкант в третьем поколении. Когда хозяин ресторана просил нас что-нибудь исполнить, он подходил к Эдику и напоминал, что «у всэх сэмьи». Эдик поворачивался к Толику и брезгливо просил его спеть серовскую «Мадонну», «Гоп-стоп» или «Извозчика». Каким образом он каждый раз угадывал желания босса, так и осталось тайной. Я подозревал, что Эдик и сам не знал, а правильные ответы диктовала вселенная или какое-нибудь ресторанное божество, купившее его душу. Кто мог предсказать, что я встречу Мандаринового Джо в упаковочном цехе консервного завода? Он и здесь главный.

– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?

Надежды азербайджанского бейсбола отрабатывают удары на Петровиче. Его визг сквозь кляп вызывает стоматологические ассоциации. В происходящем есть определенная логика. Это не просто бандитские разборки. Начальник и его зам, сочетающие в себе жадность и глупость, рано или поздно должны были нарваться на возмездие. Одно дело обманывать государство, другое – кидать бандитов на три вагона черной икры. Пацаны рамсы попутали. Это понятно даже выпускнику консерватории.

Не ходите, девки, низом,

Там в кустах сидит бандит.

У него в штанах кувалда,

Всю пи*** разворотит.

Артемида Егоровна добивает соперницу в конкурсе частушек. Бандиты добивают Петровича в конкурсе «Гдэ кансэрва». Как только они его прикончат и вынут кляп из моего рта, я скажу им «гдэ кансэрва». Если сразу не убьют. От черно-волосатой массы отделяется самый молодой бандит, бьет меня ногой в живот. Насмотрелся на кровь, звереныш, пар решил выпустить. Ногу бережет, удар не сильный.

– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?

Параллельно с продвижением культуры в массы с ресторанной сцены, я двигал ее и в других местах. Это была беспорядочная музыкальная жизнь: от фольклорных коллективов до джазовых ансамблей. Не гнушался даже умирающей государственной филармонией. Это напоминало об академическом образовании и давало возможность периодически выходить на сцену во фраке. Я всегда считал, что мои музыкальные таланты превосходят сексуальные, но в филармонии оказался именно классическим путем – через постель. Заслуженная артистка РСФСР, судя по уровню ее пения, добилась звания тем же способом, и выбирала меня в качестве концертмейстера, не изменяя традициям. Она напоминала грозовую тучу. Два горящих глазика, мечущие молнии, а остальное всё – туча.

За возможность выйти на сцену во фраке я погружался в глубины самых смелых эротических фантазий, чтобы периодически подтверждать статус работника филармонии.

– Я тебе, сука, всю рожу расцарапаю, падла!– спустя примерно три месяца заслуженная артистка РСФСР бросилась на меня за кулисами зала Чайковского, заглушая зрительские овации. За минуту до этого на сцене она пела песню, в которой были слова: «Здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок». Она пела ее и раньше, но в этот раз черт дернул эту тучу именно на этих строчках начать раскачиваться из стороны в сторону на ножках-колоннах, изображая колосок. Этот Колосс вызвал у меня смеховую истерику.

В итоге – расцарапанная рожа, отлучение от филармонии и никакого фрака.

Ты, Матаня, с юморком,

Я любил тебя рачком…

– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?

Беда не приходит одна. Вылет из филармонии совпал с окончанием моей кабацкой карьеры. Заскучавшая певица Люба решила пощекотать нервы своим мужчинам и заявила им, что уходит ко мне, даже не поставив меня в известность. Меня, конечно, позабавило, что эта информация стала причиной драки между Эдиком и Толиком, без моего участия. Но из ресторана пришлось уйти.

– У всех семьи, надо по-человечески…– сказал мне Эдик.

Пере*б я всю деревню,

Повели меня на суд.

Впереди гармонь играет,

Сзади ё*аных несут.

И, чтобы добить меня, в этот момент случились выпускные экзамены в консерватории, о которой я почти забыл. Оценки волновали меня мало, но вылет из общежития…

Пропив остатки денег, обмывая диплом, я оказался на улице. С аккордеоном. Как выяснилось, уличное исполнение больше не приветствовалось, скорее каралось. Я посетил с дружественным визитом все обезьянники станций метро в центре Москвы. В обезьяннике 5-го отделения милиции, куда меня в очередной раз заграбастали менты за игру на Арбате, я познакомился с помятым жизнью лингвистом из Твери. Неопохмелившийся лингвист посоветовал мне направить мой талант в электричку «Москва – Тверь».

Поезд едет с ветерком

По лесной дорожке,

Мою милую е**т

За мешок картошки.

– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?

Через несколько минут станет понятно, сколько я еще проживу. Важно говорить короткими фразами, которые бандиты поймут. Задача – сразу заговорить с главарем – Мандариновым Джо – и увязать в его первобытном сознании мою жизнь и их получение «кансэрвы».

Мучения зама играют на меня. Бандиты устанут и утолят жажду крови. Держись, Петрович. Держись, родной.

– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?

Остались мгновения. Когда они вынимают кляп, Петрович способен только пускать кровавые пузыри.

Моя музыкальная карьера на консервном заводе по продолжительности была равна запою штатного гармониста Ипполита Ивановича. Но главный бухгалтер Артемида Егоровна, несколько раз обладавшая мной, как призом частушечного конкурса, сжалилась. Меня повысили до товароведа упаковочного цеха.

Обычно через постель получают роли в театре и кино, депутатские мандаты, яхты и лимузины. Я через постель устроился товароведом на консервный завод. Головокружительная карьера!

Я обклеил туалет заводского общежития лауреатскими дипломами и отправился постигать азы новой профессии.

Масштабы воровства сначала изумили меня, потом восхитили. Начальник цеха Моисей Рюрикович был Моцартом от воровства, его зам Петрович,– как минимум, Вивальди. Они умудрялись украсть даже то, чего нет в природе. Проводили по бухгалтерии целые составы несуществующей продукции, трижды воровали деньги на строительство нового цеха, а потом пять раз на его модернизацию. При том, что сам цех строить никто даже не собирался. Отдельным гимном воровству была операция по ввозу астраханской консервированной осетрины под видом «Кильки в томате». Я лично занимался переклеиванием этикеток. И начальник, и зам гордо носили на груди след от раскаленного утюга – память о бандитских разборках, будто это был орден.

Что они сейчас могут сказать в ответ на вопрос «Гдэ кансэрва, сука?», когда этой «кансэрвы» не существует.

Мы воруем, что попало,

Мы воруем все подряд,

И звезду у генерала,